From now on, we’ll be one

С самой первой встречи у Люмин с Аято не заладилось. Её раздражало поведение Камисато, его напускная вежливость, пропитанные приторным ядом улыбки, сочащиеся лицемерием слова. А они ведь так похожи. Так однажды сказал Аято с беззаботным смешком. Она на это лишь выдала какой-то язвительный комментарий, но позже всё-таки признала – да, похожи. Их отношения, в целом, состояли из взаимных насмешек и язвительных комментариев. Пусть так – лишь бы не фальшивая любезность. Они ругались, шипели друг на друга, грызлись, едва не дрались. А потом вдруг трахались. Оказывается, господину Камисато нравилось, когда его таскали за волосы, грубо дергая светлые пряди. Оба ходили с непроходящими синяками и ссадинами, следами ногтей и зубов. Как-то так получилось, но Люмин вдруг понравилось проводить время с этим человеком. Он был непредсказуем, – ровно в той степени, которая считается для человека адекватного гранью. Возможно, – лишь возможно, – Аято был не совсем адекватным. Он не морщился от вида крови, не вздрагивал с отвращением от хруста ломающихся костей, только спокойно улыбался, пока Люмин стирала с его бледных щек размазанную кровь. Среди всех этих людей, что беспокоились об одном лишь своём благополучии, он желаниями ничуть не выделялся, но было всё же что-то в нём, будто бы, какое-то не такое. Звучит до тошноты просто и, может быть, даже сопливо, но да, Камисато Аято был особенным. Для неё он кое-как да кое-где выделялся. Поэтому со временем Люмин его окружение, да и его отношение к нему начало до трясучки раздражать. Что ублюдки-политики, которым и без того хотелось затолкать копьё поглубже в глотку, что его вездесущая младшая сестрёнка, что в Люмин души не чаяла. Все до скрипа зубов раздражали. Ей, в общем-то, не составило бы особого труда перерезать глотки всем, кто не вписывался в ее идеальную картину мира, но бедняжку Аято хотелось пока пожалеть. Не виноват же он, в самом деле, что ввязался в отношения с ревнивым ублюдком с искажённым понятием прекрасного. Так что оставалось лишь, скрепя сердце, терпеть да ждать. Чего – непонятно, но больше ничего не оставалось. По мере возвращения сил возвращались и воспоминания, чувства от которых до невозможного неприятно саднило в глубине души. Должно случиться что-то плохое. С ними всеми. Но не с ней и не с Итером – их попросту здесь тогда уже не будет. И даже эта промежуточная мысль привела Люмин в ужас. Не будет? Их тут уже не будет? А что же с Аято? Он ее забудет? Не вспомнит ни единого их препирательства? Путешественница содрогнулась. Дальше ее мысли не пошли, резко тормознутые одной фразой, резко всплывшей у нее в сознании огромным жирным шрифтом – здесь ты его не оставишь. Но ведь Аято смертен. Ещё одна неприятная мысль, тут же откинутая в сторону. Люмин тогда усмехнулась – весь этот мир слишком прост для её драгоценного "не такого как все". Небо – слишком тускло, люди – слишком мерзки, жизнь – до смерти скучна. Эта земля не достойна носить его. Поэтому теперь, сидя около полуразрушенного небольшого храма, оперевшись сгорбленной спиной о покосившуюся скамеечку, Люмин, с любовью на беззаботном лице, поглаживает аккуратно отрубленную голову её дорогого Аято. На идеальной коже ни морщинки, губы расслаблены, а глаза умиротворённо прикрыты, будто бы и не умер он, а вновь задремал в обед от вечного недосыпа. Люмин мягко посмеивается собственным мыслям, аккуратно укладывая голову Аято к себе на колени. Затем переводит взгляд на его мёртвое тело – ни единая мышца у него не напряжена. Она медленно ведёт пальцами от края шеи вниз, размазывая загустевшую кровь по остывшей коже, слегка расслабляет ворот одежд и приподнимает тело, прижимая к себе, утыкаясь губами в кровавый обрубок. Люмин медленно проводит по нему языком, от чего рот тут же заполняет металлический вкус. Она на секунду отодвигается, смакуя на языке чужую запекшаяся кровь, затем аккуратно, словно целуя, снова касается шеи Аято губами, чуть приоткрывает рот, берёт в зубы кусок обнажённой плоти, а затем сжимает челюсти, откусывая, прожёвывая и глотая. Люмин совсем не чувствует отвращения, напротив – её переполняет восторг. Она просто сожрёт его, навсегда похоронив внутри себя. Когда ты хтоническое существо, не нуждающееся ни в чём из того, в чем нуждаются люди, всё вокруг становится проще. Правильно. Она не способна отпустить Аято. Она и не собиралась этого делать. Люмин кусает снова – рот заливает кровью, вязкая жидкость течёт по подбородку и шее, изо рта стекает в глотку, приятно разливаясь внутри полого тела. Зубы сжимаются на шейных позвонках, с громким хрустом ломают непрочные кости. Аято такой хрупкий. Не только на вид, как оказалось. Повинуясь какому-то неясному порыву, Люмин прижимает холодное тело крепче к себе, снова отгрызая кусок плоти, пока на её губах играет мягкая улыбка. Она глотает, практически не жуя, шумно втягивает носом воздух, влажным языком облизывает чужую шею, кусает снова, сопровождая свои действия краткими, но полными нежности поцелуями. Она слегка отстраняется от тела Аято, проводит своими руками по его, мягко сжимая тонкие, чуть кривоватые пальцы, целует бледные костяшки, оставляя на коже тёмно-алое пятно. Люмин продолжает с жадностью откусывать кусок за куском, на ходу стаскивая с него многочисленные слои одежд. Она утыкается носом меж его обнажённых ключиц, глубоко вдыхает. Лёгкие заполняет привычный запах дождя и каких-то едва ощутимых цветов. Она впивается зубами в худые плечи Аято, обгладывая их до самых костей, после чего перегрызает и их. Волокна пока что всё ещё упругих мышц, застревают в зубах, но Люмин не особо это беспокоит, она с выражением чистейшей любви на лице продолжает откусывать кусочек за кусочком от тела Аято. Будь он жив... Он бы вряд ли понял, но не осудил, единственное, рассердился бы на то, что из-за неё и её эгоистичных желаний Аяка останется одна. Нет-нет, не нужно сейчас её вспоминать, забыть о ней, забыть. Люмин прикрывает глаза, чуть потираясь щекой об уже обглоданную кость. С трудом приоткрывает слипшиеся от запёкшейся крови губы и тихо, до невозможности нежно бормочет: — Я люблю тебя. И снова вгрызается в повреждённую плоть. Пальцами поглаживает выпирающие рёбра, острые позвонки и лопатки, чуть царапает ногтями гладкую кожу. Одно неосторожное движение – щека разодрана об острый как бритва осколок кости. Люмин лишь тихо ойкает, чувствуя, как течёт по щеке горячая кровь. Алые капли летят вниз, падая и тут же впитываясь в белую ткань платья. Подол еще совсем чистый, в то время как верх почти до пояса пропитан чужой кровью. Она качает головой, слабо улыбаясь, – ничего страшного, ранились и сильнее, – стягивает с тела Аято одежду еще дальше, продолжая гладить его спину руками. И всё-таки так удивительно – даже мертвый и наполовину съеденный он кажется идеальным. Люмин снова приникает губами к чужой коже, снова приоткрывает рот, снова с силой сжимает челюсти, закрывая его. Он снова наполняется металлическим вкусом, по подбородку снова течёт, на небольшое расстояние вокруг снова разносятся хлюпающее чавканье. Раз за разом она повторяет одно и то же, пока от чужих худых рук не остаются лишь едва целые кости. Их она тоже съедает – грызёт, словно это не кости вовсе, а сухарик или печенье. Люмин примерно понимает, что, наверное, в норме ей должно быть хоть чуть-чуть стыдно, но угрызений совести она не испытывает. Это её проявление заботы, она просто не хочет, чтобы дорогой ей человек после смерти бездарно сгнил на трёх метрах под землёй. Так почему за это должно быть стыдно? Люмин снова кусает – от внешней оболочки Аято осталось уже совсем мало, кости сгрызены, а внутренние органы она осторожно складывает рядом с собой на его же – Аято – одежде, чтобы и их позже так же затолкать себе в глотку. *** Люмин лежит в лесу Тиндзю, раскинув руки и ноги звёздочкой. Под головой у неё аккуратно сложенные, когда-то белые, покрытые почти уже чёрными пятнами запёкшейся крови вещи. Лицо её спокойно, грудь то медленно поднимается, то так же медленно опускается, она изредка моргает, находясь будто в полудрёме. Если ты хрупок так же, как и все люди, то с этого момента ты в безопасности. С этого момента мы будем единым целым.