Утро

      Красные листья клена и барбариса теплели перед его мутноватыми глазами, кромка золотистой дымкой, словно сфумато растекалась в стороны. Медленное тепло обволакивало его живот, его плечи, всё еще хотелось спать, и он снова прикрыл горячие веки. Как свежий, весенний ветерок его губы вдруг накрыло чужое частое дыхание. «Стелла», — подумал он и не ошибся. Распахнув глаза он увидел ее. Застал врасплох. Белоснежная кожа, как теплые сливки, под его пальцами она пошла небольшими мурашками. Она улыбнулась, блеснули крупные, снежные зубы. Он обожал ее улыбку, это была фантастическая улыбка, подобная улыбкам античных скульптур, нужно было непременно сохранить ее, непременно. И заодно эти волосы, черные, как жирный, густой мазут, которые едва-едва касались ее бархатной груди. — Вы хорошо спали, мой господин? — прильнув щекой к его левому плечу, она тесно прижималась к нему всем своим прозрачным телом. — Холодно? — не дождавшись ее кроткого кивка, он подтянул на ее плечи серебряное шелковое покрывало. — Меня тоже нужно согреть, — медленный кремовый шепот Ланы втекал ему в правое ухо. Теперь мурашки пошли у него. Эту девушку он встретил совсем недавно, она была единственная, кого он был готов слушать молча часами. Сколько бы он не предпринимал попыток воссоздать ее голос, у него не выходило. Оставалось только украсть, но она была так молода, так хороша и талантлива, что он как-то всё не решался. Лучшим выходом было оставить ее при себе, она с удовольствием последовала за своим новым господином. Лана маялась в бедности. Она была простолюдинка, в семье из шести ртов ее был единственный, который удалось побыстрее сбагрить на чужую шею. Ее выдали замуж год назад за бестолкового повара с нищенским жалованием, она всё ждала, что его заберут на войну, и она освободится от мерзкого, бесполезного супруга. Но война всё никак не начиналась. Даже совсем маленькая ее бы вполне устроила, хоть какая-нибудь. Уже дважды ей пришлось избавляться от плода бесполезного, тошнотворного совокупления с благоверным. Временами она подумывала себя убить. Нет-нет, без депрессивных терзаний. Лана была очень прагматична, она прикинула так: если в течение пары лет она не найдет выхода из своей чудовищной бедности и прозябания, то просто прыгнет с центрального моста. В остальное время, когда ненавистный муженек пропадал на службе, она тратила те жалкие крохи, которые он приносил на ткани и цветы. Она шила себе невероятные платья и сочиняла целые песни, с утра до вечера слоняясь по городу и напевая их своим волшебным голосом. Случалось у нее немало уличных любовников. Но на улице принца не подберешь, поэтому она не падала в объятия первой подвернувшейся любви. Она терпеливо ждала. Волею ли судьбы или стечением странных обстоятельств, но однажды, прогуливаясь у дворца, она, томная и распаленная едкими солнечными лучами углубилась в тихие цветущие сады, открытые для немногочисленных дневных посетителей. Маленький илистый пруд, каштановое тепло ее душистых волос, тонкая румяная щиколотка и ее безупречный шепот, которым она напевала очередную мелодию — и вот у ее ножек образовался новый любовник. Но этот оказался непростым. «Давай я просто убью твоего мужа, зачем чего-то ждать?». Наверное, первый раз в жизни Лана по-настоящему влюбилась. Никто никогда не говорил ей таких восхитительных слов. А когда она привела Шанга в свое убогое жилище и тот одним, едва заметным движением отрезал тощей твари голову, она поняла, что готова пойти за этим мужчиной хоть на край света. Она сняла свои прохудившиеся на подошве маленькие туфельки и начала танцевать в луже всё еще горячей, свежей крови бывшего, бывшего, совершенно бывшего супружника. Она чувствовала такое счастье, такую свободу, что увлекла нового господина в этот странный, демонический танец, только к обеду следующего дня она выпустила своего освободителя из цепких рук и разрешила ему смыть с себя и с нее засохшую кровь. Лана временами боготворила своего господина, временами она впадала в странное, сонное оцепенение, молча, с тихой, немного пугающей улыбкой она могла неделями бродить по покоям и саду колдуна, но ей это дозволялось. Ради ее низкого, хрипловатого шепота он был готов на очень многое. В конце концов, даже просто смотреть на нее было приятно, она никак ему не мешала, а иногда даже забавляла своей полнейшей отрешенностью, когда, вдруг, появлялась ни с того ни с сего у него за спиной или же как снег на голову падала на каком-нибудь званом обеде. Правда потом он в «наказание» требовал, чтобы она пела, в общем, достичь идиллии в их сожительстве не составляло труда. Лана была одной из его любимиц. Лану любили все. Особенно Стелла. Именно поэтому чаще всего на подушках по обе стороны от его головы лежали именно эти две чудесные, душистые головки. Стелла родилась в семье земного золотодобытчика, знала шесть языков, по матери ее род шел от русских князей до шведских королей. Она была какой-то мелкой киноактриской в своем мирке, весьма дурного пошиба, но красотой обладала чудовищной. Стелла знала, что он это знал. Скрыть ошеломление не удалось даже ему, когда он первый раз ее увидел. Он был под таким впечатлением от ее красоты, что ему стало дурно. Такой белой, гладкой кожи без единого изъяна, таких карих, злых, умных глаз, такой безупречной талии он не видел никогда. Стелла любила, чтобы за нее умирали. Все парни выворачивали перед ней кишки, лишь за одно ее холодное прикосновение. От седовласых старцев до безусых школьников. Жестокости Стеллы изумился даже Шанг, когда та рассказала ему, что заставила одного из своих воздыхателей прыгнуть ради нее под поезд. На глазах у его жены и ребенка. Он был просто обязан заключить ее душу, ее образ, ее тело в плен. Сохранить этот восхитительный, безумный, алчущий бриллиант для себя. Признаться, что даже ему не удалось избежать чувства к ней. В какой-то момент он понял, что она приказывает ему и он исполняет. Причем с такой болью наслаждения, что он тут же выудил это ощущение и сохранил его в коллекцию своих сокровищ. Неизбежно и совершенно неслыханно для Шанга она довела его до такой чудовищной любовной лихорадки, что он не без изумления осознал, что всё, он готов ради нее умереть. Стелла ликовала. Она сокрушила его почти до основания. А что он мог сделать, если ее лицо, ее пальчики, ее плечи, грудки и лопатки были единственным, что он мог видеть, осязать и мыслить несколько месяцев того страшного, восхитительного года, когда он ее встретил? Он дышать-то мог только, когда она была рядом, когда она позволяла к себе прикасаться (дошло даже до этого). Он толком есть перестал. Он не узнавал себя и будто бы только таким он и мог себя узнавать. Он по каждой капле выбирал из себя из эти невозможные ощущения, каждый день, каждый час, сохраняя в картотеке своих сокровищ все до единого. Стелле была отведена отдельная комната с зельями. Он уже думал возвести ей алтарь, но когда он поймал себя на том, что молится на ее жалкую, единственную фотографию, которую он же у нее и выпросил, как на икону, он вдруг подскочил с места и, не раздумывая, вколол в вену «противоядие». Он давно его подготовил. Он подозревал, что Стелла сведет его в могилу, если он ничего не предпримет, поэтому как бы больно, как бы невыносимо тяжело не было отказаться от этих немыслимых чувств к этому демону, он невозможным усилием заглушил это райское, мучительное наваждение. Словно под наркозом он ходил как оглушенный несколько дней, но здравый смысл, вкусы, ощущения, отличные от тех, что состояли из одной только Стеллы, стали снова появляться в его жизни. Он боялся с ней видеться. Он боялся, что увидев ее, его фокусы разлетятся в щепки и следующим под поезд бросится он. Стелла почувствовала неладное сразу. Она пришла в истерическую ярость, когда поняла, что у нее почти не осталось над ним власти. Она от злости и беспомощности начала рыдать. Чего-чего, а вот слез от нее он ни разу не видывал, он и предположить не мог, что она вообще могла их продуцировать. Соблазн вернуть всё как было был колоссальный. Чувства к ней были такой дикой, сокрушительной силы, что он испытывал перед ними и вожделение, и благоговение, и ужас одновременно. Память его физического тела, его сознания колола под ребра, пронзала сердце шершавыми иглами. Но он удержался. Правда, не без ее помощи. В бешенстве она начала ему угрожать, что сейчас же, сею же секунду поставит перед ним с десяток своих воздыхателей и у него же на глазах прямо на этом столе (из баснословной слоновой кости, родовой антиквариат) совокупится с каждым по очереди и одновременно со всеми, если он не вернет всё как было, не подчинится ей (что именно он сделал с собой, он не признавался). «Ты не смеешь! Сидеть… И… Не смеешь! Прекрати! Я требую! Ты обязан! Верни всё назад!» — она подскочила со стула и даже топнула ножкой, начала метаться в разные стороны, кидаться то к тарелкам, то открывать ящички, что-то искала, а потом с грохотом вытащила на мраморный пол огромный кейс с позолоченными, фамильными приборами, схватила стопку всё еще острых ножей и швырнула в него с такой яростью, что чуть плечо не вывихнула. Он увернулся без особого труда, но даже получив «вакцину» от Стеллы, он изумлялся тому, до чего же восхитительно было это безумное, бессердечное, маниакальное божество. Ее нужно было каким-то образом привязать к себе, присвоить, она должна была стать его трофеем или бы он был бы не он. «Ну а ты, Стелла? Ты-то? Ты меня хотя бы немножечко любишь?» — сквозь горькую ухмылку все-таки спросил он. Нет. Стелла никого никогда не любила. Ей было будто бы чуждо само это слово, само это чувство. Она опешила. Замерла. Ее сбивчивое дыхание шумно вылетало из лёгких. Она вдруг стекла на пол, на ледяной бежевый мрамор и уже второй раз в жизни он увидел, как по ее прекрасному лицу текут горячие слезы. " Нет, дорогой, нет. Я не знаю, что это значить — любить». Она рассказала ему, что ничего, ничегошеньки не чувствует ни к кому и ни к чему, никогда не чувствовала. Только ненависть. И зависть. Невыносимую зависть к чувствам других. «Я поломанная. Я живу будто в наказание за что-то». Может быть, так и было, временами думал он. Ей досталась какая-то нечеловеческая красота, она могла подчинять других, любых, она и его почти поработила, будь он поглупее, при этом даже насладиться своими победами она возможности не имела никакой, потому что даже изведать то, что играючи добывала из мужчин она не могла. При этом ещё и была совершено бесплодна. Бесподобный сосуд, ничем не заполненный, кроме ярости и ненависти ко всему. Он быстро смекнул, и первый раз привел ее в свою обитель. Стелла была притихшей и податливой, она горько и обильно проплакала у него на груди, а он очень ловко ее утешил, обещав, что страдания ее закончатся сегодня же. «Это же не больно?» — испуганно задрожала она, с детства не переносившая вида шприцов. Он ее тогда снова обманул, не предупредил, что любовь на половину состоит из страдания, а может быть и на две трети. Муки ее ожидали страшные, но почему-то именно этот сорт боли был самым восхитительным из всех наслаждений, что ему приходилось изведывать. Стелла после инъекции с полчаса сидела перед ним с распахнутыми глазами и молча, как рыба глотала ртом воздух. Теперь она стала его трофеем, а не он. Первое время она не могла оторваться от него, просто наступала на пятки, доходило до смешного — ему приходилось просто закрываться от нее в ванне. Она клялась ему во всем: в вечной верности, в вечной любви, в чем угодно, только бы он вколол ей новую порцию. Как и все наркотические вещества, любовь требовала прогрессии дозировки. Он понял, что раз составляющими инъекции были именно его к ней чувства, то в ней они просто отзеркаливались и обращались к нему же. Это было очень выгодно, но даже физически крайне утомительно. Стелла выходила за пределы наслаждения, когда одурманенная его зельями получала в распоряжение его самого. Она не знала ни усталости, ни жажды, ни голода, она даже не чувствовала, что у нее локотки и коленки до мокрых ссадин стирались за всю чертову ночь, утро и половину дня, что она удерживала его около своего бесподобного тела. Не удерживаться было действительно сложно, он наконец-то получил от нее то, чего так хотел во время собственной болезни, пусть оригинальным способом, но об этом размышлять ему было неинтересно. С другой стороны у нее губы пошли глубокими незаживающими трещинами, он всегда ощущал привкус крови во рту. Но последняя капля его терпения испарилась в тот момент, когда она стала одолевать его в те скудные часы после обеда, что у него оставались на свою собственную жизнь до захода солнца (там уж было не отвертеться совсем). «Ну всё, хватит! Я напрочь отупею, если это не прекратиться хотя бы на сутки. Ну-ка, брысь! Или никаких уколов», — выставив палец перед ее аккуратным носиком, он строго указал ей на дверь. Рука, было, потянулась назад, его сковало мучительное желание ее вернуть, когда она, не на шутку перепуганная его словами, угрюмо поплелась восвояси, но он удержался, зависимости вырабатывались мгновенно, он знал это как никто, поэтому дверь за ней закрыл на ключ и на десять печатей. Но след это свой наложило: у него будто кости зудели, когда она оказывалась рядом. Он принял повторную порцию «противоядия», а для нее придумал комбинацию пролонгированного действия. Это действительно принесло свои плоды, Стелла стала куда более спокойна и мирно-ласкова. Так он обрел свою первую, самую верную, самую трепетную, и готовую ради него на все «помощницу», как он потом их стал называть. С помощью Стеллы он проделывал столько манипуляций, столько кулуарных побед он одерживал, что расщедрился даже на то, чтобы обучить ее кое-какой магии. Подсылая Стеллу к недругам мужского пола, он мог манипулировать ими вплоть до доведения тех до самоубийства. Стеллу он очень ценил, он предусмотрел с десяток ее дубликатов на случай поломки или непредвиденной катастрофы. Лана прикрыла его глаза своими теплыми пальчиками и шептала какой-то фантасмагорический абсурд собственного сочинения, едва касаясь губами мочек его ушей. Сон сняло как рукой. Губы Стеллы нежно растворялись на его горячей коже, разбегаясь от подбородка до локтевых сгибов. Ее поцелуи он всегда отличал безошибочно верно. — Вы сегодня необычайно красивы, господин, вы хотите зеленый чай или красный? — кончиков его пальцев дотронулись теплые, сухие губы Анжелики, служанки Стеллы, хоть ее волосы и были почти так же черны, как у Стеллы, но отливали мягким, красноватым теплом на чудесных, частых завитках. Чего нельзя была сказать про белокурую Камиллу. Нужно было придумать что-то контрастное для Стеллы, тогда он попросил ее же и найти для себя новую девушку. Стелла с наслаждением взялась за это предприятие. Ей не терпелось угодить своему повелителю, доставить ему радость и удовольствие, и она нашла Камиллу, которая сейчас держала правую руку своего господина и аккуратно подпиливала ему ногти. Камилла была давней приятельницей Стеллы, они даже играли с ней в одной тошнотворной рекламе на заре своих жалких карьерок. Камиллу она порекомендовала Шангу не случайно, та была помешана на своей красоте, пусть и несколько уступавшей красоте Стеллы, но так не похожи были эти две сильфиды, что почти не получалось определить, какая же из них краше. Самый большой страх в жизни Камиллы был страх состариться. Вся жизнь, все мысли и желания крутились вокруг этого страха. И когда Стелла предложила товарке неслыханную сделку и привела ее на смотрины в логово Шанга, та готова была на коленях за ним ползать, лишь бы он исполнил обещание. И он исполнил. Вечная молодость в обмен на вечный плен и службу. Камилла даже удивилась, с какой легкостью она воплотила свою несбыточную, сказочную мечту. Камилла проявляла большие успехи в зельеварении, актрисой она была чуть более талантливой, чем Стелла, ей нравилось изображать могущественную ведьму, она наряжалась в вульгарный костюм, напоминавший костюм Эльвиры, и часами сидела у огромного зеркала, любовалась своим отражением и выводила стрелки. Хозяина своего она нежно почитала и даже бывала в него влюблена время от времени, хотя ее куда больше привлекала ее сама Стелла. Шанг не был против их временами вспыхивающей страсти (Стелла, оказывается, тоже была не против переключить свое внимание на другой объект), это его даже развлекало, да и от отдыха он не хотел отказываться. Не считая того, что периодически эти две бестии изводили его допросами, какая же из них красивее, какая же ему нравится больше, в целом их трио уживалось весьма недурно. А уж выгуливать своих помощниц доставляло ему максимальное эстетическое и самодовольное наслаждение. Все шеи на них сворачивали. Чтобы добавить им пущего шику, он сам выбирал для них туфли на огромных шпильках. Мало того, что эти фурии были сами по себе почти с него ростом, на каблуках он едва-едва с ними ровнялся. Вдобавок вырезы на ляжках, вдобавок возмутительное декольте. У обеих грудь была в диапазоне от второго, до третьего размера, им даже лифчик не нужно было носить, пялились все. Так однажды они проели ему плешь, чтобы тот выпустил их на кастинг, Стелла вдруг вспомнила о своих актерских амбициях, Камилла же не должна была быть хуже. Кастинг Стелла уверенно провалила и чтобы убедиться в том, что картина и без того была скверная и бездарная, обе уговорили Шанга сопроводить их на премьеру фильма, чтобы вдоволь позлорадствовать и посмеяться над остальными знакомыми актеришками. Развлечение для него это было весьма и весьма сомнительное, он не очень понимал удовольствия от человеческих забав такого порядка, но чтобы порадовать своих любимиц, он вяло согласился. С другой стороны в их мире было столько всего странного, непонятного, дикого и будоражащего, что он не без интереса и удовольствия посещал с девочками разные учреждения. Разодетые в пух и прах барышни (в их мире никто уже не удивлялся ничему вообще, хоть голым ходи, это их платья и демонстрировали в полной мере) шли после премьеры под ручку по обе стороны от своего господина и с наслаждением высмеивали ленту. Камилла была во вдохновленном расположении духа и ей захотелось разыграть для него и Стеллы любовное приключение в нетривиальном месте, поэтому она потащила их в уютную подворотню. Задачка была не из простых, ему предстояло поработать над двумя проворными ведьмами в непривычной, неудобной обстановке. Ни кровати тебе, ни мягкого ковра. Ледяная стена дома, мокрый асфальт да крысиное шебуршание в мусоре. Он до конца не мог разгадать — играла Камилла или нет, но целовала она его действительно бесподобно. Если быть честным с читателем, следует сказать, что Камилла сама уже давно не отличала, где она играла роль, а где действовала из искреннего порыва, но ей было настолько на это наплевать, что предавалась она любому наслаждению с полной отдачей. В тот момент, когда прохладные ручки Стеллы уже пробрались господину под гладкую ткань на его животе, их робко окликнула темная, дрожащая фигурка. «Если хотите, я сделаю всё за вас. Всего полтинник», — шесть удивленных глаз чуть не сбили вопрошавшего с ног, как кеглю. «Пожалуйста…», — уже шепотом добавило темное, перепуганное существо. Существо звали Сесиль. «Малышка, тебе хотя бы шестнадцать-то есть?», — Камилла пришла в странное возбуждение и кружила вокруг совершенно оробевшей девочки, как коршун. «В августе исполнилось восемнадцать», — Сесиль решительно вытащила паспорт из крохотной сумочки и продемонстрировала свое честное слово. «Стелла, иди, иди погляди, какая прелестная!», — засуетилась окрыленная Камилла. Сесиль ужасно смутилась, когда эти две великолепные женщины в чудесной одежде начали теребить ее и щупать в разных местах. «До чего худая», — восклицала Стелла, — «Волосы, как у русалки», — ликовала Камилла. «Пусть она будет нашей младшей сестрой! Заберем ее, заберем!» — в один голос запели фурии, оплетая Шанга, словно две голодные анаконды. Он был прижат к стене в прямом и переносном смысле. Сесиль так перепугалась, что чуть не дала деру, но ловкая Стелла перехватила ее предплечье. «Пожалуйста, прошу, отпустите меня, мне нужны только деньги, пожалуйста, я сделаю, что попросите, но только не держите, отпустите», — скулила Сесиль, но сил ее едва хватало на то, чтобы одергивать руку. Вдруг резким, властным движением Стелла вывернула эту жалкую конечность, — «Ага, героинщица. Так и думала». Сесиль стало ужасно стыдно и больно, она расплакалась и попыталась сесть на корточки. Камилла быстренько подсуетилась и начала ее утешать, приголубливать, шипя на враждебность сестры. «Она красавица, господин. Ее нужно только отмыть и подкормить. Я обещаю, я этим займусь, она будет вам чудесной, лучшей помощницей!» — умасливала она Шанга и трясла перед ним Сесиль, как удачно выуженными трусами с распродажи. «Вам она нравится? Правда же она красавица?» — не унималась Камилла. Он пожал плечами, но уже понял, что в его рядах пополнение. Камилла не соврала. Сесиль была по-русалочьи хороша. У нее были великолепные платиновые волосы до середины лопаток, чуть вьющиеся, мягко лежащие на персиковых, нежных щеках. Беленькая, теплая шейка, огромные синие глаза и еще по-детски припухлые, крупные губы. Она была единственная, кто попросил его научить убивать. Сесиль обожала его, особенно когда он отсыпал ей горсточку белоснежных кристаллов. Она считала его своим отцом, которого у нее никогда не было, она всячески угождала ему и никогда не заговаривала первой. Она не знала, как она могла его отблагодарить за то, что тот позволил Камилле забрать ее с улицы, мать ее давно спилась, до нее никому не было дела. Теперь же она всегда была накормлена, прекрасно одета и обласкана сестрами. А еще она безжалостно убивала любого, на кого указывал ее господин. Она старалась, и он это отмечал, но от малейших его ласк она отстранялась, считая себя совершенно недостойной таких к себе проявлений. Постепенно она позволила себе дотрагиваться до него сама, доставлять удовольствие. И сейчас, когда ее сестры занимались каждая своей вотчиной своего господина, Сесиль тихо вошла в его покои и осторожно легла, положив голову ему на живот, едва дотрагиваясь губами золотистой кожи. Она никогда не медлила, не сомневалась, поэтому когда он почувствовал горячий язык, оплетавший его настолько умело, насколько не получалось ни у одной из его помощниц, он мгновенно прошептал ее имя, но тут же его губы накрыло пламя сладких губ Ланы. А потом Стеллы, а потом Камиллы, а потом Анжелики, а потом Эстер, а затем подключилась Николь, Адриана, он распахнул глаза и чуть не захлебнулся от экстаза, от жара красоты его окружавшей, от невозможного, медленно восторга на кончике языка Сесиль. Он растекался на ее горячих губах, мир сжался до пары десятков квадратных сантиметров, а потом еще мгновение и бриллиантовый залп выжигающего наслаждения на несколько секунд ослепил его влажные глаза. — Я расчешу ваши волосы, господин, — Роуз аккуратно вытащила его указательный и средний палец из своего скользкого, теплого рта и потянулась за перламутровой щеткой.