О любви к цветам

У старого храма стен точеных Подликёрной июльской ночью Холодно. Словно На столе фермерской дочери Кукурузным початком Лежала На щербатой брусчатке Девушка С рваными космами, Окруженная Пышных пионов россыпью, Гнилостным запахом приторным И инсинуациями выпитого. Извивалась Умирающим богомольим танцем, Словно бы ее придавили пальцем К насыпи. Кожу ее прозрачную Скребла брусчатка Наждачкой. Сочленения костей – резкие и однозначные, Как выпад мечника Или колени кузнечика - Выламывала судорога увечий. Жаль ее отчаяния. Этот лоб, целованный на ночь и на прощание, Уши, усеянные обещаниями, Зрачки, транслирующие испуг, Темные овраги тайны в уголках губ, Брови, скрюченные мученически, Лопатки, скребущие макабрически Отражения электрические В тротуарном камне величественном. Она поднимала голову вопреки Воплям и серенадам, И, Со всей дури, Опускала, Желая расколоть глиняный сосуд на черепки, Вскрыть грецкий орех… Желая трещин и прорех, Чтоб через них - Стенания выплеснуть, Взболтать мысли, Как в миксере, Высеять Затравленное желе мозга. Оно трясется Экспонатом в стеклянной банке, Давит Груди Силиконовым имплантом, Межгалактическим мутантом Травит Идеи о порабощении За вычетом Человечности. И если оно вытечет, Все увидят, что ее гложет, Увидят нейронов слизь, страданий причины, Обид величины, Подберут нужные слова, Может, Когда наступят носком сапога В то, Чем забита ее голова. Скорбеть приятно Слезами опрятными. По туловищу в белой майке С малиновыми пятнами Пионов, Разложенных вокруг хозяйки, Взлелеянных ее ладонями. На жертву, корчащуюся в агонии Из собора в окно Глядел бог С икон, Но видел Лишь панно Безучастных ног.