For what?

      Люмьеру посчастливилось никогда не думать о том, за что его любят. Каким-то образом, ему всегда удавалось убедить себя, что раз уж кто-то умудрился найти в своем сердце место для него — значит, определенно есть что-то в этом игривом метрдотеле, то и дело широко улыбающимся.       Когсворту повезло меньше. Каждый раз, когда Люмьер ласково наклонялся к нему, чтобы чмокнуть в лоб или щеки, когда грел своими руками или глазами, когда обнимал, когда говорил, как любит и ценит своего дорогого Когсворта, старший не верил. Вот не верится и всё тут!       За что любить Люмьера он понимал отлично: например, глаза, такие большие, янтарные и живые, всегда блистающие приветливым огоньком; волосы, непослушные, вьющиеся и рыжие, которые Когсворту не редко приходилось расчёсывать — да как тут прочесать! Характер Люмьера, иногда раздражающий, но такой… Родной, наверное. Озорной, в меру таинственный и романтичный, хитрый, гордый… Так много всего в этом Люмьере!       А Когсворта любить будто и не за что. Что в нем хорошего-то? Ведь любят обязательно за хорошее — потому не зря все, включая и мажордома, стараются постоянно себя улучшать. Но у него не выходило. Казалось, будто во всем Когсворте не было ничего хорошего — только самое отвратительное.       Он, например, абсолютно точно тщеславен — сколько раз Когсворт старался присвоить себе чужие заслуги, только для того, чтобы его похвалили, наверное, уже нельзя и сосчитать. А как он пытался идти по головам, пока не получил от шефа поварешкой по лбу, лишь чтобы оправдать свой титул мажордома? А ещё Когсворт нередко поддавался чревоугодию — что, по нескросному и нескрываемому мнению любого жителя замка, было очень заметно. Да Когсворт впринципе жаден — ко вниманию, к еде… Ко всему. И, вместе с тем, Когсоворт ужасный трус. Он не мог ничего с собой поделать, каждый раз, когда звучало предложение, хоть как-то вызывающее вопрос «А точно ли это не нарушает никаких правил?» И даже если Когсоворт не был уверен в ответе, велика была вероятность, что, по итогу, предложение будет отклонено всеми. Вот такой вот был Когсворт. И это, наверное, даже не половина из того, что у него было — только самое яркое…       Так за что же можно было любить Когсворта?       — О чём задумался?       Мажордом дёрнулся. Люмьер вернулся в их небольшую каморку, распуская волосы и мягко улыбаясь.       — Да так… Ни о чём.       — Не ври, — метрдотель кинул ленту в мужчину, заставляя того недовольно вздохнуть — Твои глаза говорят за тебя. Ну же, просто скажи!       Он уселся рядом, кажется, даже слишком быстро, что только сильнее нагнетало обстановку. Когсворт начал бить пальцами о кровать (если её, конечно, можно таковой назвать).       — Это глупый вопрос…       — Люблю глупые вопросы!       — Да что б тебя! — он резким движением вернул Люмьеру ленту, и тут же снова замедлился, смотря куда то в пол — За что ты любишь меня, Люмьер?       Люмьер замешкался, подбирая слова.       — Даже не знаю… Наверное, это любовь вопреки, или что-то вроде. Всмысле… Ну, это сложно объяснить, хаха. Просто… Знаешь, когда я говорю, что люблю тебя, это именно то, что я имею ввиду. Тебя. Тебя всего. Вот просто за то, что ты это ты…       — В этом и проблема. За что меня любить? Во мне ничего хорошего нет. Только плохое.       — Значит, — Люмьер положил ладонь на ногу собеседника — я люблю все плохое в тебе. Как писал один человек, «Ты самое прекрасное несовершенство, любовь моя не может быть объяснена»…       Когсворт снова надулся. Нет, это не тот ответ, который он ожидал. Он оказался куда глупее. Как можно любить плохое в человеке? Хотя…       Хотя, если подумать, то никогда глаза Люмьера не светились так ярко, как тогда, когда Когсворт надрывал глотку, крича на всех, в том числе, и на метрдотеля, в отчаянной попытке оказаться на верхушке. Никогда его волосы не были такими шелковистыми, как тогда, когда на свадьбе принца Когсворт чуть не выдрал клок этих дивных рыжих локонов. И никогда, никогда его руки не грели так приятно, так хорошо, как тогда, когда он, струсив, всё никак не соглашался подарить принцу игрушку от имени его матери. Может, все-таки, Люмьеру действительно нравилось в нём все плохое?       —… И что же это за горе-писатель? — разорвал тишину, а вместе с тем и свои воспоминания, Когсоворт.       — Ля Плюм. Бедолага никак не закончит поэму… Болею за него всем сердцем!       Люмьер символически приставил руку к левой части груди. Мажордом вздохнул, опуская голову к нему на плечо.       — Ну и бред.       И непонятно: говорил он это про будущую поэму, или, всё же, про всё, что думал сам.