Москва

Кащей еще из качалки слышит радостные возгласы, а сердце, как челнок — ездит туда сюда по горлу. Предвкушение пьянит сильнее водки, и когда Володя заходит, Кащей очень старается не выбежать к нему. Потому что не положено при подпевалах, при скорлупе и суперах. Он до тряски рад видеть его сверкающие в полумраке глаза, мягкий голос и пронзительный взгляд. Деланно строит дурачка, и, под предлогом «перетереть» уводит в каморку, из которой не вылезал последние полгода — натуральная конура, к которой он привязался шеей. Суворов держится: расправляет плечи и сидит поодаль, не двигаясь. Держит руки на ремне с бляхой, а ее блеск не сравнится с его вечно горящими глазами. — Ну, устроил ты тут, Костян, — Володя дергает губой, с каким-то сожалением стреляет глазами и берет протянутый стакан. — Вытаскивал из дерьма как мог, — Кащей растягивает улыбку, хлопает Суворова по плечу и опускает голову. Суворов знает и понимает, — Данко дембельнулся, так что скоро выведешь это стадо. Володя щурится, смеется глазами, и Кащей прикрывает веки, коротко выдыхая. Не уходит же. Сидит вместе с ним, ржет. И от будки как-то аккуратно и легко отвязывает. — Собирай чемодан, че тебе там надо — трусы, галстук, бюстгальтер, — Кащей упирается в колени, поднимается и сверху глядит на Суворова. Тот вмиг нахмурился, таращится большими глазами, как кролик. А в глазах — разводы. С соляркой, солью и кровью — Кащей чует. — Куда? — В Москву скатаемся, развеемся, как в старые добрые, — в горле болезненно першит. Как в старые добрые не получается. — Так и на кой хер мы сюда приехали? — спросить Володя осмеливается лишь тогда, когда они сходят с перрона, и бредут по зимним улицам. — Севастопольские здесь вертятся, через пару лет осядут точно, надо притереться к ним, лишним не будет, — Кащей жмет плечами, щелкая по фильтру сигареты, и сплевывает за спину. — Ты какие-то верха дергаешь, иногда кажется, что слишком глубоко шаришь, — Суворову всегда так казалось, чересчур для моталки, основанной пацанами от нечего делать. Потому что к большему дворовая шпана не готова — им лишь морды колотить друг другу да гоняться от ментов. Они подходят к скромной, но статной гостинице, и Володя как вкопанный застревает, с хмурым вопросом переводит взгляд на Кащея. — С каких пор у тебя деньги лишние? — Суворов пихает руки в карманы, неуверенно входя следом за ним. — С обедов откладывал. Кащей щедро отваливает четырнадцать рублей, а у Володи глаза на лоб лезут — значит, придержали комнату. Действительно, многое поменялось за эти два года. Тогда они оба — только-только старшие, в Москву — пару часов в плацкарте, чтобы куртки с ботинками отжимать. А сейчас Кащей — важный до ужаса, в этом ебучем плаще и с поджатыми губами. В номере они вываливаются на балкон и курят. — Ты пошатайся пока, я схожу проведаю кой-кого, — Кащей хрипит, пока глубоко затягивается, — Потом подваливай в ресторан на углу, вон. Он прокашливается и дергает рукой, бычком показывая на зеленеющее под слоем падающего снега здание. Суворов мало понимает, к чему все это, но как будто спрашивать не хочется. И шататься не хочется, и Володя пластом лежит на скрипящей койке, смотря в потолок. Сначала хмурится, крутится с боку на бок. А потом плачет. В ресторане Кащей слишком хорошо сливается с этой мишурой — кланяющимися официантами, серебряными ножами и слюнявчиками. Через полчаса к их столику у окна подают шампанское. — Дорогое поди? Ты ж уже целое состояние всрал, а мы тут от силы полдня, — Суворов со вздохом прожигает дыру в уверенной фигуре Кащея, пока тот изящно покачивает в руках бокал. Отпивает и довольно щурится. На секунду Володе мерещится, будто на мгновение на его лице проявляется оскал. — Ну скопил я, Вов, че ты прицепился, — Кащей отмахивается, кивая на второй фужер, — Вино попробуй, сладкое. Вино сладкое, но на языке все равно горчит. Суворов на иголках, но старается попуститься, когда видит, что Кащей ему улыбается. И от этой улыбки все спирает — искренняя, как в старые добрые. А у Кащея внутри — рыхлый снег и такие же легкие. Они, поддатые, неровной походкой добираются до гостиницы. Суворов разрешает себе не возводить стены и опирается на Кащея, широко улыбаясь ему. Тот яро жестикулирует, что-то рассказывая, и в груди теплеет. — Скрытный ты, Кость, — Володя пьяно вздыхает, не раздеваясь, и съезжает по стене около двери. Куртка неприятно задирается. — А ты о херне не думай, бери пока дают, — Кащей заебывается от его расспросов, запирает дверь и опирается на косяк напротив Суворова. — В че ты вляпался? Мы с самого начала вместе, и щас ты пытаешься меня лечить, схуяли, Костян? — Володя прицокивает резцами, поплывшим взглядом стараясь уловить потускневшие черты лица. — Че мне нельзя с другом по Москве погулять? Думаешь, можешь съебать на два года, заявиться и допытывать, хули я задумал? — Кащей за шаг оказывается над Суворовым, хватает его за воротник и встряхивает. Володя кусает щеку и не отводит глаз от бушующих напротив. За мгновение они меркнут, покрываясь пеплом. Кащей закашливается и, спотыкаясь, пробирается к балкону. Свешивается с него, сблевывая на снег, и закуривает. Суворов пустым взглядом смотрит на ковер — россыпь пятен крови тянется неясным следом к балкону. Когда Володя просыпается, Кащей сидит на соседней койке, расплывается сутулым силуэтом в темноте. Суворов хрипит, собирая себя и вчерашний вечер по частям. — Пиздец ты дрыхнешь, уже пять, — Кащей тихо посмеивается и шепчет. — Ты хотел сказать «еще»? — Володя раздирает веки, бросая взгляд на темнеющую улицу. — И в правду, хуй разберешь, но уже вечер, — он поднимается со скрипом и курит, приоткрыв балкон, уперевшись глазами в свои ноги, — Тут тебе презент отрыл. Кащей кивает на тумбу около кровати — на ней поблескивают часы с лаковым ремешком. — Из крокодила, — Кащей усмехается. — Гребни потом куплю, — Суворов поднимается, бегло улыбаясь. — Это че, театр? — Володю сначала ведут по вьюжным улицам, а когда он задирает голову, видит громоздкое хмурое здание, отдающее забытой величественностью. — Просвящаться будем, «Крутой маршрут», все дела, — Кащей галантно реверансирует, приглашая его внутрь. Каторга — какая благодать! У Суворова еще тогда сердце глупо замерло, сперло все внутри, как от утренней сигареты натощак. И весь спектакль не отпускало. Кащей тоже, не отрываясь, пялится на сцену, а к концу чуть дергается к Володе, прижимаясь к нему бедром, и хрипло, одними губами что-то шепчет. Его заглушают аплодисменты, и Суворов разбирает только «хочу»; и он не до конца понимает, но теперь тоже хочет, чтобы тот хотел. Володя запрыгивает в номер, морща нос от мокрого ветра. И, не успев отогреться, они выходят на балкон. — Ты как в армейку свалил, я ж места себе не находил, — Кащей нарушает идиллию тишины улицы, Суворов из-под век рассматривает подернутый мраком профиль и родинку на подбородке, — Перло меня, как малолетку от колпачка пузыря. Володя шмыгает носом, стряхивая пепел, и двигается ближе, подпирая его плечом. — Весь хребет пропил-прокурил, казалось — вот, отличный шанс загрести эту шпану, перекроить под себя, — его голос с надрывом, с загноившимися швами и горечью, — И я пытался, но меня ломает. Уже не хищник, видать. Кащей тухло смеется. Смех обрывается лязгнувшим всхлипом, и он роняет голову на грудь. — Не думал, — обрывает Суворов, внутри свербит раздражение, хочется дернуть Кащея за ворот, плюнуть и размазать. Но он лишь теснится к нему, бодает головой и тяжело вздыхает, стараясь заглушить рваные вздохи. — В библиотеку пошел, как прокаженный ходил в ней, брался за все книги, читал, не понимая половины. Кащей шумно вздыхает, лицо блестит от слез в свете единственного в мире фонаря. Молчат они долго. Пальцы на ногах настолько замерзают, что начинают отогреваться. — Смогу ли я взять в руки автомат, а, Вов?.. — Если припрет — возьмешь. Я тоже у себя спросить не успел, — Суворов поднимает взгляд, встречая глаза Кащея, мечущиеся по его лицу в поисках ответов. Володя не выдерживает первым — тычется в губы Кащея, больно ударяясь переносицей. Невесомо, почти невинно целует и пугливо отодвигается, качает головой, шевеля губами. За вырвавшимися облаками пара слабо видит вытянувшееся лицо. А потом слишком резко чувствует холодные пальцы на щеках. Кащей грубо хватает, подтягивая к себе и впиваясь остервенелым поцелуем. Они вваливаются в комнату, урывками стягивая одежду, зажмурившись, дышат в щеки и оставляют ожоги везде, докуда дотягиваются. Суворов вырывается, сипло выдыхает и валит Кащея на кровать, вжимается в него всем нутром. Кащей ищет тепла — то, которое потерял тем летом и искал до этой зимы. Володя наощупь гладит упругие мускулы на груди, трет ключицы. Кащей несвязно бормочет, жадно ловит воздух совсем рядом с его ухом, слепо кусает за челюсть, и крепко сжимает прохудившийся свитер. Внезапно его схватывает кашель, Кащей сгибается, поджимает ноги, сворачиваясь на простыни. Суворова схватывает неведомая истерия. Он вскакивает с койки, меряет шагами узкую комнату, ерошит волосы. Хрип подстегивает. Как подстегивал секунды назад, теперь уже растворившиеся в кромешной тишине, рвущейся мокрыми вздохами. Володя трясущимися руками закуривает прямо в номере, спиной поворачиваясь к задыхающемуся Кащею. Через пару минут хрипы прекращаются. У Суворова неприятно липнут носки от снега. — Жить хочу, — выдавливает шепот позади то, что тогда в театре не услышал Володя, — Жить, Вов. Суворов сидит рядом с Кащеем всю ночь, судорожно вздрагивая, когда тот сквозь лихорадочную дрему кашляет. Утром поднимается с остывающей кровати, целует горячий лоб, цепляет на свою кисть часы и, тихо прикрыв дверь, идет на вокзал в утренней мгле.