Воин

Можно ли получать удовольствие от боли? Можно ли радоваться тому, что твое сердце как будто пронзает металлическая раскаленная спица, из тех, что почтенные итальянские сеньоры используют для вязания небесно-голубых мягких шарфов? Элио не знает. Элио уже ничего не знает. И не понимает сам себя. Он вообще, если откровенно, давно сомневается в своей нормальности. В том, что он психически стабилен и социально не опасен. Потому что с пелёнок всё в мире твердило ему о том, что боль — это плохо. Боль — это неправильно. Если тебе больно, нужно кричать, бежать, нужно спасаться, отбиваясь от боли руками и ногами. Но что делать, если ЭТА боль была — самая сладкая? Самая одурманивающая, самая восхитительно-завораживающая? Что делать ему, Элио, если он сидит сейчас, как встрёпанный, облезлый, нахохлившийся воробей и смотрит, смотрит, смотрит, не в силах отвести взгляд? Смотрит на того, точнее, НА ТЕХ, на кого смотреть — больно. Больно так, как больно от расплавленного воска свечи, капающего на тонкое нежное запястье. Эта боль горячая, как этот самый воск; тянущая; сначала пластичная, жидкая. А потом — застывающая плотной твердой коркой, под которой прячется ярко-красный след от ожога. Элио любит эту боль, и поэтому считает себя ненормальным психом. Ну, правда! Какой нормальный человек будет наслаждаться зрелищем, как тот, кого ты любишь, тот, кого ты хочешь до дрожи в кончиках пальцев, жарко скользит губами по тонкой бледной шее другого? Разве НОРМАЛЬНЫЙ человек станет жадно следить взглядом, как тело Давида страстно и горячо приникает к телу Другого, в танце ли, в объятии — не понятно. Хотя, конечно, понятно, что уж там… Впрочем, тот, Другой, Лоренцо, настолько хорош, настолько безупречно прекрасен, что Элио просто не может винить Давида за то, что тот его хочет. Собственно, не будь присутствия Давида в жизни Элио, он бы и сам хотел Лоренцо. Лоренцо хотят все в их компании. И парни, и девчонки. Элио сканирует взглядом чёрных глаз двигающуюся в полумраке танцпола, под ритм музыки, фигуру. Бледная тонкая кожа, прозрачные голубоватые вены, тёмные вьющиеся волосы, мягкие, тонкие. А ещё же есть и губы, и глаза… Всё это невозможно не хотеть. Вот Давид и хочет. И поэтому семнадцатилетний Элио, нескладный, худющий, вечно уныло-загоняющийся по поводу и без, сидит в углу клуба на окраине Рима, словно наказанный за плохое поведение. И просто смотрит, как на танцполе Давид и Лоренцо вспыхивают и горят, искрят сексом, страстью. Самодовольные, самовлюбленные, соревнующиеся, кто из них более опасен. Элио влюблён в Давида. Но даже это не мешает ему, как всегда, критично и объективно мыслить. И он отлично видит (и от этого ему в сто тысяч раз больнее), что сильнее, в этот раз, заинтересован Давид. Да, именно Давид, его Давид, девятнадцатилетний бунтарь, поэт и музыкант. Тот, кто иногда, когда слишком много выпьет и слишком сильно мучается творческим кризисом и ощущением собственной бездарности, ощущением собственной пустоты и никчемности, пускает Элио к себе в постель. Именно Давид заглядывает в равнодушные красивые глаза. Именно Давид плетёт сети паутины, подстерегая, соблазняя, окутывая и оплетая тонкой прозрачной нитью возбуждения и восхищения яркую, разноцветную, самовлюбленно порхающую бабочку-Лоренцо. Оба пьяны уже настолько, что еле держатся на ногах. Их общая приятельница Вик, коварная и жестокая Вик, подливает им ещё и ещё. Она смеётся, её забавляет вся эта ситуация, и только Пьетро, добрый, понимающий друг Пьетро, не сводит глаз с лица Элио. От него фонит сочувствием на километр, и от этого Элио ещё хуже. Толпа прыгающих подростков кидает Лоренцо прямо на Давида, тот охотно ловит пошатывающуюся стройную фигуру, прижимается теснее, что-то шепчет на ухо. Лоренцо смеётся, отрицательно мотает головой, длинные ресницы кокетливо взлетают и опускаются. Сердце Элио уже не просто утыкано спицами, оно как чёртова подушечка для иголок. — Эй, Эл! Пойдем, покурим? — голос Пьетро звучит, как будто издалека. Худая, но на удивление сильная рука хватает за плечо, тянет за собой. — Пойдём, проветримся! Элио не может отказать другу, но пока идет к выходу, голова его, как флюгер, повёрнута в сторону пьяно шатающихся в танце, плотно сцепившихся фигур. На улице прохладно, хорошо. Ночной воздух сладкий, чистый. Он моментально наполняет легкие, и Элио как-то сразу отпускает. Пьетро протягивает ему сигарету, подносит зажигалку. — Ну, что ты в самом деле… Ты что, Давида не знаешь? Забей, пусть он уже трахнет этого Лоренцо, раз его так припёрло. Бля, Эл… Ну, дай ему пару дней на перепихон, и он успокоится. Съезди к родителям пока. Сделай вид, что ничего не видишь. Зуб даю — когда вернёшься, Давид уже будет паинькой. Элио молчит. Курит длинными, глубокими затяжками. Пьетро ждет ответ. Не услышав ничего, пожимает плечами, грустно вздыхает и идет обратно в задымленное, грохочущее, орущее помещение клуба. Элио остаётся один. Он бы выкурил ещё сигарету, но сигареты у Пьетро, а Пьетро уже растворился в дёргающейся на танцполе толпе. Внезапно двери клуба распахиваются, и на улицу вываливаются две пьяно хихикающих фигуры. Одна, в красном, накинутом на плечи пальто — это Давид. Другая, естественно — Лоренцо. Парни настолько увлечены разговором, что даже не замечают застывшего у стены свидетеля. Да его, Элио, по жизни никто никогда не замечает. Он как человек-невидимка для всех окружающих. Он уже привык, и даже научился находить в этом свои плюсы. — Я говорю, нахрен этот клуб! Поехали ко мне! — смуглый, длинноволосый Давид настойчиво тянет Лоренцо за руку, от движения пальто с его плеч падает на пыльный тротуар. Гитарист наклоняется, и пошатнувшись, чуть не летит лицом вниз, но в последний момент удерживает равновесие. — Иди в жопу, Давид, не хочу я никуда ехать! — Лоренцо манерно растягивает слова, как все миланцы, и Элио ненавидит его за это, как и за то, что тот ВОТ ТАК может отвечать Давиду. — Батиста обещал кое-что привезти, я не уеду, пока его нет. — Забей на Батиста, Энцо. Поехали, я тебе устрою кое-что повеселее той дури, что тебе подгонит этот недоумок! — Давид делает шаг вперёд, обнимает более высокого собеседника, закидывает голову и смотрит ему в глаза, то ли требовательно, то ли умоляюще. Губы касаются уха, руки жадно гладят спину парня. Лоренцо раздражённо кривится, отстраняется, бросает быстрый взгляд по сторонам: — Я сказал, отвали от меня, Дав, я никуда не поеду. И хватит уже, прекращай это всё, понял? Если ты мне пару раз отсосал в туалете, это не значит, что теперь нужно постоянно липнуть ко мне, ясно? Было супер, но на этом всё, точка. Я с Рикардо, ты в курсе, и давай без обид, ок? Лоренцо легонько хлопает Давида плечу. Поворачивается, и быстро заходит в клуб. Дверь за ним захлопывается. Давид остаётся одиноко стоять посреди тротуара, слегка пошатываясь. Руки судорожно хлопают по карманам, пытаясь нащупать сигареты. Красное пальто, забытое, по-прежнему валяется в пыли. Элио замирает у стены. Он даже не дышит, боясь обозначить свое присутствие. Потому что лицо у Давида сейчас такое… Примерно такое лицо было у Элио в девять лет, когда от отека легких умерла его любимая собака, и родители вернулись из ветклиники и сказали ему об этом. Вот и у Давида сейчас такой же взгляд, в котором смешалось недоумение, неверие, боль, злость, тоска… Внезапно он делает шаг назад, тяжело опирается на стену и садится на корточки. Низко наклоняет голову, яростно запускает пальцы в тёмную встрепанную шевелюру. Элио почти физически чувствует его боль, как будто у него с Давидом — одно сердце на двоих, одни легкие на двоих, и он тоже, как Давид сейчас, не может дышать, потому что — нечем. Вдруг он слышит шум голосов, звук открывающейся двери и понимает, что сейчас кто-то выйдет, увидит Давида… вот такого. Начнутся расспросы, тупые и навязчивые, или того хуже — пьяные шутки и подъёбы. А Давид этого сейчас просто не выдержит. Давид уже почти на грани. Давида нужно спасать. Элио быстро материализуется из темноты, поспешно подбирает красное пальто, бережно отряхивает, перекидывает через руку; потом шагает к гитаристу, подхватывает его подмышки, тянет вверх, не давая снова нырнуть в пустоту. — Дав, это я, Элио. Время позднее, а у тебя завтра выступление, помнишь? Отвезти тебя домой? Давид поднимает голову, смотрит на парня непонимающе, во взгляде плавает алкоголь и вселенская тоска. Потом в этом коктейле проскакивает слабый оттенок сознания. Он кивает и что-то утвердительно мычит, что можно трактовать, как знак согласия. Элио спешно тыкает в приложение вызова такси. К счастью, машина приезжает на удивление быстро для ночного времени. Через несколько минут парни уже едут на адрес Давида. Ночные улицы пустынны, и очень скоро они поднимаются по узкой, тускло освещенной лестнице старого дома в историческом центре Рима. Квартира, которую снимает Давид, находится под самой крышей. Это даже и не квартира, собственно, а скорее мансарда. Тесная, маленькая и тёмная. Ну, на что хватает денег, уж как есть. Последние два лестничных пролета Элио практически тащит своего спутника на себе. Наконец они вваливаются в помещение. Элио шарит по шершавой стене, пытаясь нащупать выключатель. Давид протестующе бормочет, из чего его спаситель делает выводы, что тот возражает против яркого света, который будет бить им в глаза. Может, он и прав. Освещения от уличных фонарей вполне хватает, чтобы различить белеющую у стены кровать, куда Элио и собирается приземлить непризнанного гения и будущего «величайшего гитариста». Это получается довольно легко. Так же легко и привычно оказывается стащить с него модные лаковые ботинки, а затем и рубашку, и брюки. Гораздо труднее оказывается выпутаться из цепких настойчивых рук, когда Давид хватает Элио за запястье, тянет на себя и не отпускает. — Останься, — хрипло шепчет знакомый голос. Странно, но вроде Давид уже и не так пьян, как казалось Элио. По крайней мере, говорит четко и ясно. — Останься. Прошу тебя, Эл. Мне одному не вывезти. Только не сегодня, сегодня не смогу один. Останься! О, все книги и фильмы, прочитанные и просмотренные, говорят Элио, что это паршивая сделка! Очень паршивая, и заведомо провальная. Вот прямо трубят во все трубы, что нужно гордо отказаться и свалить в рассвет. Что незачем оставаться, и в очередной раз служить жилеткой для того, кто о тебе и не думает. Кто навеки вечные оставляет тебя во «френдзоне», лишь периодически вытаскивая из небытия, когда очень хочется трахнуться, а вот, как назло, не с кем. Только Элио, мазохист по натуре, влюблённый до невозможности дурак, сопливый семнадцатилетний романтик, как и весь предыдущий год, затыкает в себе голос разума. Потому что какой там, мать вашу, разум, когда здесь — эти руки, это тело, эти губы, этот хриплый любимый голос? И конечно, он остаётся. Конечно, он поспешно стаскивает с себя джинсы, свитер, и осторожно забирается под прохладную мятую простыню, прижимается к жаркому, твёрдому, стонущему. И руки скользят по загорелой коже, пальцы гладят сплетение узоров и букв на татуировках, таких знакомых, знакомых наизусть, и всё же каждый раз — новых. Губы жадно целуют, опускаясь от нервно подрагивающей шеи вниз, сначала к сжавшимся от ласк соскам, потом к твердому втянутому животу. Невозможно удержаться, невозможно пропустить хоть миллиметр, и не провести губами по этому любимому телу. Невозможно не обвести языком вокруг впадины пупка, нежно прихватывая зубами кожу, и краем сознания ловя тихие стоны. Нетерпеливые руки хватают Элио за мягкие шелковистые волосы, тянут вниз, узкие бедра толкаются навстречу горячим губам, требуя и умоляя. Я люблю тебя, мой бог, я так люблю тебя, что мое сердце готово выпрыгнуть из груди и убежать вприпрыжку туда, за пределы этой тесной комнаты; туда, где луна светит тускло и расплывчато, где черное бархатное небо и миллиарды россыпей звезд. Но тебе не нужно моё сердце, поэтому я даю тебе то простое и понятное, что ты хочешь от меня. Язык скользит вдоль разгоряченной, отвердевающей плоти, возвращается вверх, гладит бархатистое, подрагивающее, и снова опускается вниз, вызывая очередной судорожный вздох. Пальцы привычно сжимают основание, губы накрывают, скользят, принимая и позволяя войти почти целиком. Язык усиливает давление, чередуя короткие резкие прикосновения и сильные широкие мазки. Движение руки ускоряется, и податливое, жадное до ласк тело сразу отзывается на это, подаваясь вперед, выгибаясь, насаживаясь на влажный умелый рот. Что же больше хочет наслаждения — твое жадное тело, или твоя истерзанная безответной любовью душа? Неважно — я спасу и то, и другое. Если несколько секунд в сладких конвульсиях помогут тебе и хоть ненадолго приглушат твою боль, боль, так хорошо знакомую мне — я сделаю всё, что угодно. Движения ускоряются, губы то выпускают, то снова захватывают, язык давит сильнее, и вот наконец последнее резкое движение бедрами, и губы ловят горячие солоноватые капли. Давид расслаблено опускается на подушку, облегченно выдыхает. Руки отпускают шевелюру Элио, бессильно падают на простыню. Элио поворачивается, слышит какой-то странный звук. Не веря своим ушам, боясь самого себя, опасливо проводит кончиками пальцев по щеке Давида. Чувствует мокрый след, и пытаясь поверить, легко касается длинных, темных ресниц… Да, он не ошибся. Ресницы тоже мокрые, как и щеки. Элио в панике и каком-то мистическом ужасе молча смотрит на свои пальцы. Давид резко отворачивает голову к стене, но Элио успевает услышать тщательно заглушаемый короткий всхлип. Нет, он ни разу не утешал плачущих парней. Зато он тысячу раз утешал плачущих сестер. Поэтому Элио действует по той же, отработанной годами схеме. Он ничего не говорит. Просто нежно касается встрёпанных чёрных волос, гладит, перебирает, мягко расправляя непослушные завитки. Обнимает за отвернутые от него широкие плечи. И прижимается теснее, потому что тепло своего тела — это всё, что он может сейчас дать. И это срабатывает, конечно. Постепенно всхлипывания затихают. Напряженно застывшие плечи расслабляются. Дыхание становится спокойным, размеренным. И Давид засыпает. Элио лежит без сна, рассматривая потолок, покрытый сеткой мелких трещин, пока рассвет робко не пробирается в мансарду первыми розоватыми лучами. Наступает новый день. Ещё один день этого года. Ещё один день, который снова подарит надежду тому, кто с тихим, молчаливым упорством будет пытаться снова и снова. Тому, кто не собирается отступать.