Закон подлости

Глава 1. Сонхва всегда говорит, что одинаково относится к своим мемберам. Что любит их всех одинаково, заботится о них, словно о своих детях — да и вести он себя изо всех сил старается именно так, как будто рад будет в любом случае, вне зависимости от того, кто зайдёт к нему, обнимет, попытается помешать вести лайв и так далее, далее, далее. Будет улыбаться всем как под копирку: да, ты самый лучший, да, хён тебя любит, да, остальные тебе и в подмётки не годятся. Сонхва даже не спорит, когда над ними с Хонджуном в очередной раз шутят, называя «родителями шести беспокойных детей». И всё это, в принципе, даже правда. Однако существуют моменты — часы, иногда и дни, честно говоря — когда Сонхве приходится притворяться. Если Хонджун — «папа» и «лидер», то Сонхва — «мама» и «хён», и эти роли с него, в отличие от Хонджуна, постоянно прячущегося в студии, где он может быть просто собой, никто не снимает. Когда Сонхва устал, когда он в плохом настроении, когда у него нет сил, в том числе моральных, ему всё ещё приходится играть эти роли по одной простой причине: больше некому. Он здесь старший. Если задуматься, Хонджун тоже позволяет себе расслабиться так часто исключительно потому, что знает: ему есть, на кого опереться. Сонхва всегда поддержит, поможет, встанет незыблемым столпом опоры и не скажет ни единого плохого слова. Кто бы знал, как он от этого устал… Сонхва неплохой актёр, но в этом-то и вся проблема. Есть кое-кто в этом доме, в этом общежитии, в этой группе, кто видит его насквозь, как бы Сонхва ни старался держать лицо, как бы ни прятался и ни держался. Даже когда он сам ещё не понимает, что устал, что ему тяжело, этот кое-кто уже или держится подальше, или, наоборот, принимается раздражать Сонхву с удвоённой силой, и хорошо, если всё заканчивается обнимашками, а не, к примеру, попыткой потрогать его за задницу или ещё чем-нибудь не менее нелепым. Особенно в такие моменты сложно перед камерой, потому что Сонхва искренне не знает, как реагировать: умиляться или срываться в нелепую улыбку с дрожащими от благодарности губами. Обычно выходит третье: он смеётся и бьёт Сана по плечу, делая вид, что хочет его угомонить. Хотя бы попытаться. Ну да, Сана, а не Уёна. Казалось бы, Уён — самый раздражающий во всём мире человек, Хонджун — направляющий, Юнхо — заботливый и защищающий, и даже Минги с Чонхо очевидно считают его важной частью своей жизни. Что уж говорить о Ёсане: если Сонхва — мама, то Ёсан его любимый ребёнок, тихий, молчаливый, доставляющий минимум проблем и очень, очень тревожный внутри своей головы. Не в последнюю очередь Сонхва беспокоится о нём именно по этой причине, поскольку даже энерджайзер Уён не всегда в состоянии вытащить его из того тупика, в который Ёсан себя загоняет временами. Это, наверное, только Минги дано, но Минги социальный тормоз и часто пропускает сигналы мимо, кивает на Ёсаново «да я просто посплю в комнате», удивляется на толчок Сонхвы в плечо и шёпот: «Иди за ним!», а потом благодарит втихую одними губами за общим столом. Сонхва правда не врёт, что любит их всех. Правда. Просто Сана он любит немного сильнее. Сана, который временами не сводит сияющих глаз с Уёна. Сана, который часто ведёт себя как ребёнок, хотя и выше, и шире в плечах как минимум половины из них. Дует губы, хмурится так, что хочется поцеловать или сразу дать то, чего тот просит — и потому Сонхва обычно это лицо игнорирует. Иначе расплывётся просто в дурацкую улыбку и запищит от умиления. …Сана, который искренне думает, по словам Уёна, что хён ненавидит, когда тот не ведёт себя как взрослый. — Что? — Сонхва удивлённо сдвигает очки на кончик носа и смотрит над стёклами, как будто те искажают не только видимое, но и слышимое. Уён в ответ пожимает плечами и послушно повторяет: — Сан думает, что должен вести себя взрослее. Тебе не нравится, тебе и так с нами тяжело, и у тебя сразу такое лицо, когда мы придуриваться начинаем. Скажешь, он неправ, что ли? В каком-то смысле прав, признаёт Сонхва, потому что он действительно не любит, когда эти двое придуриваются, но вовсе не по той причине. Сонхва попросту раздражается на самого себя: ему не нравится ревновать. Он не имеет никакого права: Сан не давал ему никаких поводов для этого. Да, они близки — как хён и донсен, и Сан частенько проводит с ним свободное время, сидит позади камеры во время лайва, на кухне за столом во время готовки, просто составляет компанию во время подготовки к выступлениям или во время отдыха после, но это именно дружеские взаимодействия, не более. Сан никогда не стремится к нему так, как к Уёну, и, хотя Сонхва знает, что может попросить его о чём угодно в любой момент и Сан поможет, у этих просьб всё равно есть свои границы. Одолжить пиджак на сцене, когда вокруг, по внутренним ощущениям, этак под ноль по цельсию — это нормально, Сан ещё и за кулисами потом подойдёт с собственной толстовкой, чтобы хён не мёрз, но что-то большее? Нет, для этого есть Уён. Но ревновать Сонхва всё равно ненавидит. Лучше бы не ревновать. Лучше бы просто не испытывать к Сану ничего. Но как можно, когда Сан улыбается вот так? Когда в один момент он — нежный малыш, которого хочется сгрести в объятия, но мешают разум и камера, а в другой — тот, кто приковывает к себе всё внимание своей сексуальностью, смелостью, решимостью и неприкрытым соблазном в каждом своём движении. А потом моргнёшь — и он боец, тот, у кого лучше не вставать на пути, и даже Хонджун в такие моменты не пытается с ним спорить. Сонхва частенько забывает, что Сан потратил кучу лет своей жизни на тхэквондо, но приходится вспоминать об этом в случайные моменты почти насильно, когда тот встаёт в игривую стойку, боксирует с макне и в принципе демонстрирует собственную силу. Боги и духи, Сонхва каждый раз вынужден максимально отвлекаться, чтобы не демонстрировать собственный стояк — иногда причём не только друзьям, но и эйтини, что вообще крайне рискованно во всех возможных смыслах. А когда Сан переходит на сатури, то Сонхве в глубине души хочется включить диктофон и слушать потом бесконечно, потому что именно тогда Сан явственно ощущает себя свободным и счастливым. Как дома. Но какая разница, если желания Сонхвы так и останутся желаниями вечность? — Глупости. — Он улыбается Уёну, снова скрывая за улыбкой усталость и боль: потянул сегодня ногу, наступил неудачно, но до завтра должно зажить, особенно если её не тревожить, вот Сонхва и сидит так нелепо за компьютером, полубоком, вытянув одну ногу на кровать. — Ён-а, если мне и тяжело иногда с вами, то это потому, что мы все устаём и хотим тишины и покоя. Это не меняет того, что, даже если вы шумите и раздражаете, я вас всё равно люблю, понимаешь? Мгновение Уён испытывающе глядит на него, а потом успокоенно кивает, и Сонхва в душе, старательно сохраняя спокойное выражение лица, ликует: поверил. Может, потому, что Сонхва даже не лгал ему, сказал полную правду — просто не всю, — а может, просто просто потому, что никто, кроме Сана, отчего-то не в состоянии увидеть боль, что прячется за его улыбкой. Иногда не в состоянии даже Сан. На следующий день, когда тот обнимает Сонхву на сцене и счастливо жмурится, словно большой чёрный кот, Сан не видит, не разбирает, что Сонхву трясёт всего изнутри под его сильными руками, и хорошо, что не видят ещё и эйтини. Сонхве везёт: Уён отвлекает их, заставляет расцепиться, и Сонхва торопливо — может быть, слишком торопливо, отчего на лице Сана мелькает обида — отходит прочь. Но они на сцене, и на этом всё заканчивается, потому что есть сценарий, есть следующие треки, есть танцы и им вообще не до того. Им всем, а не только Сану. Настолько не до того, что, когда они едут обратно, то полуспят в машине по своим отдельным креслам; царит тишина, прерываемая только лёгким похрапыванием Минги да шелестом шин по асфальту. В душ бы да спать, какие там разговоры?.. Сонхва вообще-то до последнего ни о каких разговорах не подозревает, не ждёт их совсем и думает, что всё в порядке. Только Уён его как-то начинает стороной обходить, смотрит хмуро и больше не подходит. Даже на кухне не предлагает помощь с готовкой — и вот у него бы как раз спросить, что не так, что случилось, но некогда, банально некогда. Подготовка к очередному камбэку съедает все силы. В дополнение ко всему Хонджун, смущаясь, дарит ему песню, которую, конечно же, Иден заставляет их спеть вдвоём, и красное лицо Хонджуна надо видеть — особенно когда они поначалу практикуют общую хореографию и чуть ли не трутся друг об друга. И кто бы знал, что разговор из всех них первым начинает Хонджун — когда они сидят, прислонившись мокрыми футболками к зеркалу и приканчивают уже по третьей бутылке воды только за последний час. — Хва, — зовёт он сипло, всё еще по инерции тяжело дыша, и Сонхве настолько не до того, что он до последнего не ждёт подвоха. — Ты мне нравишься. — Ну, ты мне тоже, — отзывается Сонхва, потому что так их приучили камеры — сначала реагировать, поддерживать реноме, а уж потом думать, что это такое вообще было. Соответственно, когда до него доходит, Хонджун уже начинает расплываться в довольной ухмылке, которая мгновенно пропадает, когда Сонхва всем корпусом разворачивается к нему: — Стой, что? — Ты мне нравишься, — уже серьёзнее повторяет Хонджун и сам наклоняется к нему, почти дышит в лицо, и видно, как взгляд его как будто сам собой сползает на губы: — Ты очень красивый, Хва, ты знаешь? Тут бы Сонхве смутиться, но он не в состоянии — не отдышался ещё, плюс нога ноет, плюс происходит что-то странное, и да, он знает, что красивый, но… Сонхва скорее растерян и потому даже не думает отодвигаться или краснеть. Только спрашивает в ответ: — Ты заболел? Хонджун щурится, но в его браваде уже явно проглядывает страх, и тень на лице говорит сама за себя: он явно ждал вовсе не такого ответа. Но он всё ещё пытается: кладёт руку на плечо, игнорируя мокрую от пота кожу, и выдыхает ему в губы: — Ты пойдёшь со мной на свидание? Сонхва бы отшатнулся в любом случае, потому что это уже не шутка, и на такое, уж тем более вне камер, он не готов. Однако здесь и сейчас увеличить между ними расстояние его заставляет совершенно иной рефлекс: громкий, на половину зала вздох Сана. Уже оказываясь метрах в полутора от Хонджуна, Сонхва поворачивается в сторону входной двери, по традиции не закрытой на замок — он заходил последний, зачем, ничего секретного, все свои — и там, побелевший отчего-то, стоит Сан. С полотенцем на плече, такой же початой бутылкой в руках, он явно пришёл тренироваться тоже, видимо, подумав, что здесь свободно, и остаётся только гадать, какая картина его встретила. Точнее, конечно, как именно он воспринял увиденное, потому что вид у него становится — как у пнутого щенка. — Простите, — говорит Сан. — 미안해. Я пойду, не буду мешать. Сан извиняется так, как будто виноват; Сонхва вскакивает на ноги и почти на рефлексах делает шаг в его сторону — но достаточно мгновения, и дверь хлопает, уже закрываясь. — Хва? — зовёт от зеркала Хонджун, и у него интонации ещё более сложные, чем у Сонхвы сейчас мысли. — Я так понимаю, это «нет»? — Это «нет», Хонджун, — резко отвечает Сонхва, и ему тут же становится стыдно за свой тон, и он возвращается обратно, присаживается на колени, стараясь не морщиться, потому что ступню опять коротко простреливает болью. Хочется побежать за Саном, но никто никому ничего не обещал, и Сонхва любит своих донсенов одинаково. Хонджун заслуживает объяснений больше, как бы Сонхва в этот момент не ненавидел себя. Сану, вероятно, показалось, что они целовались, так?.. — Джун-а, прости, просто… — Не надо, — вздыхает Хонджун и отставляет бутылку. — Юнхо говорил, что бесполезно, а я, дурак, думал, что у меня есть шанс. Не возражаешь, если я сегодня переночую у… не знаю, у Уёна в комнате?.. Не дожидаясь ответа, он поднимается и идёт к выходу, даже не пытаясь делать вид, что не расстроен, что всё ещё собирается репетировать. И Сонхва более чем уверен, что тот до утра просидит в студии, а про Уёна — это так, просто к слову. Всё ещё — даже сейчас — пытаясь оставаться хорошим хёном, он перебирает в голове, кто ещё, кроме Сана, сейчас в здании компании, кому можно позвонить — и остаётся как раз тот самый Юнхо, с которым Хонджун вроде как говорил. Всё, остальные кто по интервью, кто по врачам, где кто. Остаётся надеяться, думает он, что Юнхо — это и правда сейчас подходящий выбор. В том числе и для самого Юнхо. В конце концов, они же обсуждали Сонхву, так что всё должно быть нормально, так?.. Гудки ни туда, ни сюда — три проходит до того, как тот снимает трубку. И слишком мало для «были заняты руки», и слишком много для «просто телефон был в кармане». — Хён? — спрашивает тот. — Что-то срочное? — Ну… — Сонхва колеблется. — Да? Есть пара минут? — Погоди, я выйду тогда, — отзывается Юнхо. Копошится где-то: микрофон шуршит, на фоне слышен чей-то смутно знакомый, очень расстроенный голос. Снова Юнхо заговаривает через минуту: — Что такое, хён? У тебя всё в порядке? — Я бы хотел попросить тебя зайти в студию к Джуну, — прямо говорит Сонхва. — Может быть, на пару минут, но если посидишь у него — будет совсем неплохо. Он сказал, что переночует с Уёном, но почти уверен, что он просто останется в студии до утра. Юнхо молчит, и это почему-то так неловко, что Сонхва лихорадочно ищет, что добавить, но тот всё-таки прерывает тишину первым: — Вы поссорились? — Ну, можно и так сказать, — вздыхает Сонхва, не уверенный, что этично будет поднимать эту тему без согласия самого Хонджуна. — Но, подозреваю, в ближайшие… м-м-м… пару недель ему очень потребуется чья-то компания, кого-то, кто не я. — Понял, — медленно соглашается Юнхо. — Ты сам как, хён? Хочешь об этом поговорить? Юнхо, милый Юнхо, ласково думает Сонхва и, конечно же, отказывается: — Нет, Юно, спасибо, мне ещё отрабатывать хореографию. Джун, конечно, ушёл, но никто эту задачу с нас не снимал. — Не увлекайся, — заботливо просит тот, и оказывается, что Юнхо знает больше, чем Сонхва от него ожидал изначально: — У тебя нога же вчера болела, да? Лучше отдохни, а то совсем из строя выйдешь. Делай перерывы почаще, ладно? — Спасибо, Юно, я постараюсь, — улыбается ему Сонхва и только тогда кладёт трубку. Нога, кажется, уже отдохнула, и нужно продолжать учить элементы дальше. Одному, конечно, тяжелее, но многие сцены у него вообще не подразумевают присутствия Хонджуна в кадре, поэтому Сонхва начинает с них. Натягивает обратно висящий на шее вязаный ободок-повязка для волос и ползёт к компьютеру запускать музыку заново. *** Конечно же, если всё может пойти неправильно, то оно идёт неправильно до самого конца и так, что хуже не бывает. В какой-то момент Сонхва поскальзывается и, взвыв от боли, обрушивается на пол, нелепо изогнувшись, приземляется на задницу и кривится от выступивших слёз. Не до перелома, конечно же, но синяки точно будут, без вариантов, растяжение — тоже стопроцентное, потому что на ногу сложно наступить, больно повернуть под определенным углом, и лодыжка начинает распухать. Но на ощупь — Сонхва предпочитает знать сразу — все кости действительно целые, так что это ничего. Встать, правда, не получается: без опоры он падает обратно, даже не сумев выпрямиться, настолько больно наступать. И, вместо того, чтобы тренироваться дальше, он на четвереньках переползает обратно к зеркалу и, игнорируя музыку, усаживается точно на то же место, что и час назад, но уже в полном одиночестве. Играет музыка; он бездумно подпевает под «я знак предупреждения», щеки чешутся из-за высыхающих остатков слёз — когда сел и дощупал ногу, он перестал плакать, потому что стало полегче — ободок, забытый, валяется на полу, и Сонхва думает, что же ему делать дальше. Следующие дни он пропустит без вариантов, вопрос лишь в том, насколько всё серьёзно. Но, чтобы это узнать, нужно пойти завтра к врачу, а чтобы пойти к врачу, нужно вернуться сегодня домой, а Сонхва не в состоянии. Юнхо звонить откровенно не хочется, и дело даже не в самом Юнхо, а в Хонджуне, который наверняка прибежит вместе с ним, и будет стыдно, да и если не прибежит, будет стыдно тоже. Больше звать некого, никого из менеджеров уже нет, сотрудников тоже, и… Сан, вспоминает он. Юнхо, кажется, разговаривал с кем-то; мог ли это быть Сан? Мог ли с того момента Сан всё ещё никуда из здания не уйти? Ему бы просто добраться до машины, и всё. Всё. В кои-то веки Сонхва медлит, прежде чем нажать кнопку вызова. Обычно он гордится тем, что взрослый человек, что не боится звонить и разговаривать с людьми, но не в этот раз. Почему-то — и Сонхва прекрасно знает, почему. Вызов. Гудки. — Алло? — Сан-и? — зовёт Сонхва, отчего-то не в силах убрать из голоса жалобные нотки. — Ты еще в здании? Несколько секунд в ожидании ответа кажутся ему почти вечностью, но потом Сан всё-таки отзывается. Медленно, подозрительно, настороженно, словно птица: тронь — и улетит. — Да? Почему?.. Сонхва с облегчением вздыхает. — Можешь помочь мне добраться до машины? — просит он. — Я неудачно повернулся, мне немного неудобно наступать на ногу, и я… К чести Сана, он даже не даёт ему договорить. — Где ты? — быстро спрашивает он. — Всё там же? Я уже иду, хён. — Да, в зале, — подтверждает Сонхва и тут же слышит короткие гудки. Недоуменно смотрит на экран — нет, всё, тот действительно бросил трубку, не задав больше ни единого вопроса. Как его можно не любить, чёрт возьми. За его открытое, беззащитное сердце, за готовность помочь любому в любой момент, за эту доброту, аналогов которой Сонхва не видел ни у кого. Таких, как Сан, больше нет и, наверное, не будет никогда. Сан влетает в двери буквально парой минут спустя, и по нему видно — бежал всю дорогу: запыхался, лицо красное, дышит тяжело. Вдруг и сам осознавая, что выглядит не лучше — до сих пор весь мокрый и от него пахнет потом, потому что в душ сходить не получилось — Сонхва стыдливо морщится. — Ты в порядке, хён? — настороженно спрашивает тот, быстро обводит глазами зал, будто удостоверяясь, что никого рядом больше нет, и быстро садится перед ним на колени. — Только нога? Сонхва только кивнуть успевает, а Сан уже тянется — аккуратно, нежно и именно туда, где болело вчера, к щиколотке, касается её едва дыша… — Выше, Санни… — выдыхает Сонхва и молится всем богам, чтобы оговорку тот не заметил, чтобы принял за обычное обращение. — Лодыжка. Судя по большим глазам Сана, тут же вскинутым на него в изумлении — не прокатывает, тот замечает и обращает внимание, и что с этим делать — непонятно. Впрочем, Сонхва делает вид, что это нормально, что так и нужно обращаться к донсену, и взглядом ему указывает на собственную ногу. Пальцы Сана прохладные, всё ещё ласковые и нежные, он то ли ощупывает, то ли гладит гладкую кожу — депиляцию воском никто не отменял — и наблюдает за лицом Сонхвы, проверяет, больно ли и, если да, то где. — Растяжение, похоже, — выносит свой вердикт тот, и Сонхва ему верит: столько травм, сколько Сан на тренировках, не встречал никто из них. — Можешь на неё опереться? Сонхва искренне пытается — пять минут прошло, в конце концов, вдруг отпустило, — цепляется за станок и подтягивается выше, и Сан пытается поддержать, подстраховать, подхватить. С одной стороны, это очень помогает, когда Сонхва, всё-таки не сумев наступить на подогнувшуюся ногу, падает прямо ему в объятия, с другой — когда Сан держит его нормально, со всей силы, а не так вежливо, как обычно, на сцене, то все тело Сонхвы прошибает дрожь. — Я держу, хён, я держу, — взволнованно бормочет Сан, сжимает руки у него на талии и помогает навалиться на себя всем весом. — Всё в порядке, не бойся, я не уроню… Честно говоря, Сонхва понимает, что пора прекращать лихорадочно за него держаться только, наверное, спустя полминуты, не меньше, и разжимает пальцы, стиснутые на свитере, пугается — растянул, наверное, дорогую ткань, а этот свитер Сан ужасно любит. — Прости, — он кое-как устанавливается, словно статуэтка, на одной ноге и извиняющимся жестом гладит того по груди: — Если я слишком растянул, я куплю тебе новый. Сан поначалу непонимающе сдвигает брови, но потом вдруг, явно осознав, в чём дело, широко улыбается: — Ничего страшного, хён. Я готов пожертвовать свитером, чтобы ты не упал. Ты уже позвонил водителю? Помедлив, Сонхва качает головой: даже мысли не было. И телефон-то так на полу и остался, забытый, и он расстроенно смотрит в ту сторону, только уголком глаза замечая, как Сан быстро втягивает носом воздух. Ноздри широко раздуваются — нюхает? Не нравится? — Я хочу в душ, — быстро решает Сонхва. В самом деле: не ехать же так, не заставлять Сана все этажи до машины дышать его потом. Тем более до душевых идти метров двадцать, не больше. — Я быстро, Сан-а. — Но как ты будешь стоять там? — обеспокоенно хмурит свои тёмные брови Сан. Они почти одного роста, ну, может, сантиметра в три разницы, поэтому они смотрят друг другу прямо в глаза, и, по меркам Сонхвы, это слишком близко. Особенно, когда Сан волнительно сглатывает, снова улыбается с этими своими изумительными ямочками на щеках и выдаёт: — Давай, я помогу тебе, хён? Подержу, чтобы ты не упал снова? Как только до разума Сонхвы доходит предложение, он не знает, чего хочет больше — провалиться сквозь пол или умереть на месте, потому что Сан вообще понимает, что предлагает? Им же придётся раздеться! Стоять рядом друг с другом! Голыми! …Хотя, по-видимому, эта перспектива только одного Сана и не напрягает. Так и продолжая ожидающе улыбаться, он склоняет голову набок в вопросе и ждёт ответа — как собака, как взволнованный щенок, и Сонхва в этот момент искренне не понимает, почему собаками в группе у них считаются Юнхо и Ёсан. Серьёзная ошибка. — Я справлюсь, Сан-а, — в конце концов уверяет он. — Действительно справлюсь. — Да ты даже сейчас сам стоять не можешь, — обиженно возмущается Сан его очевидной лжи и тому, что Сонхва чуть ли не всем весом наваливается на его сильные, твёрдые руки. — Какое «под душем», хён? Нет уж, хочешь искупаться — я буду страховать, ничего страшного, мне не сложно! И, не слушая дальнейших возражений — которых у Сонхвы так-то и нет, считай, потому что настоящие аргументы он воспроизводить не хочет, а оставшиеся вообще на возражения не тянут — Сан наклоняется и подхватывает его под колени. Другая рука уверенно ложится на спину, тянет, и мгновение спустя ошеломлённый донельзя Сонхва испуганно вскидывает руки к его шее, пытается удержаться, хотя его даже и не думают ронять. — Сан-а, — бормочет он. — Айщ, зачем ты… — Так проще, — обрывает его тот и шагает к душевым: сильный, целеустремлённый, и Сонхва искренне не понимает, когда тот успел опять сменить то ли маску, то ли амплуа, перейти от привычной милой ребячливости к той стороне, что не слишком часто показывает на камеру. Почти макне, Сан должен быть для эйтини мягким, милым, возможно, весёлым и бесшабашным, шкодливым чертёнком — но сейчас с Сонхвой рядом взрослый мужчина, способный взять на себя ответственность за других. За Сонхву. И от этой мысли щемит в сердце. Он моргает — и за ними уже закрываются двери, Сан без усилий опускает его на скамью, где обычно все сидят и раскидывают вещи, переодеваясь. Сейчас здесь пусто, только на крючках у входа висит одинокая сумка самого Сонхвы, а где вещи Сана — только он один и знает. — Где твои вещи? — зачем-то тут же спрашивает Сонхва. — Там, — Сан машет рукой. — В комнате отдыха. Потом заберу, ладно? — Что ты вообще здесь делал так поздно? — хочет знать Сонхва и принимается раздеваться: если позора не избежать, то нет смысла оттягивать неизбежное. Встанет — так встанет. Хочется, правда, надеяться, что нет, но тут уж как повезёт. Бросив один-единственный взгляд на его голую грудь, Сан вдруг отворачивается, давая ему личное пространство, и вот так, пялясь на стену, начинает путано объяснять: — Понимаешь, хён, сначала я хотел… Уён сказал, что сегодня ты будешь отрабатывать хорео, и я… Я думал, не помешаю… Или зал свободен, но вы… На этом Сан тоскливо замолкает, и в голове его явно слышна сдавленная обида. Всё-таки надумал себе, вздыхает Сонхва и качает головой, пытаясь одновременно приподняться, чтобы стянуть с себя штаны. — Сан-а, ты нам не помешал. Что бы тебе ни показалось, ничего не было. — Но вы с Хонджун-хёном… — вопросительно начинает Сан, оборачивается, натыкается взглядом на его голый пах — Сонхва как раз вытаскивается из последней штанины и вообще-то уже сидит почти голый — и спешно разворачивается обратно. Сонхву это даже смешит: как он держать собрался, раз посмотреть не может? — Хонджун-хён, — хмыкает Сонхва чуть веселее, чем ему бы хотелось, из-за реакции Сана, — пытался мне признаться, но я ему отказал. Ты зашёл очень вовремя, честно признаться. Джун чуть меня не поцеловал, и я совсем не знаю, что бы тогда делал. Жаль, что ему не видно выражения лица Сана — он, конечно, ни на что не надеется, но всё равно интересно, как тот воспринимает его объяснения. Про этику в этот раз Сонхва не думает совсем: не та ситуация, и продолжает прилежно ждать. Вслух же Сан не реагирует ещё секунд пять. — Тебе не нравится Хонджун-хён? — наконец ровно спрашивает он. — Извини, — отзывается Сонхва почти эхом к той фразе, что первой выпалил Сан, когда их с Хонджуном увидел. — 미안해, Сан-а. Ничего не могу с собой поделать. — Я знал, что я прав, — кивает стене Сан, а голос у него — уверенный-уверенный, довольный, будто пари выиграл. — А Уён всё пытался спорить, идиот. Я же знаю, что тебя лучше него знаю! — Уён думал, что Джун мне нравится? — смеётся Сонхва и зовёт: — Сан-а, помоги мне, я сам не встану и до кабинок не дойду. Сан оборачивается и смотрит так аккуратно, так очевидно выше пояса, что губы Сонхвы сами собой растягиваются ещё шире, хотя даже ему кажется это крайне нелепым. Но реакция есть, и она очевидна — и Сонхва вдруг перестаёт слишком уж беспокоиться о собственном возможном стояке. На этот раз Сан долго примеривается, невооружённым взглядом видно, как усиленно тот прикидывает способы, каковыми можно помочь Сонхве добраться до кабинок, как вертятся в его голове шестерёнки — и, в конце концов, по-видимому, решив, что безопаснее всего всё тот же самый, Сан снова поднимает его на руки. Смотрит опять строго перед собой, отводит взгляд от Сонхвы, как только это возможно, и кожа там, где она соприкасается с одеждой Сана, горит. Горит она и под его руками, и там — гораздо сильнее, как будто следы останутся навечно. И тут до него доходит. — Сан-а, — шепчет Сонхва сквозь смех. — Если ты всё-таки собрался помогать мне, тебе тоже нужно раздеться. — Айгу… — обречённо стонет Сан секундой спустя и без дальнейших вопросов разворачивается обратно. Опускает Сонхву на скамейку и возвращается на своё прежнее место. Пустота и холод там, где только что были его руки, жгут не слабее, чем сами прикосновения, не слабее огня, и Сонхва немедленно начинает дрожать. Больше от волнения, конечно, которое только усиливается, стоит Сану поймать и потянуть вверх ворот собственного свитера. Почему-то он даже вежливости ради не в состоянии отвести взгляд и смотрит внимательно, слишком пристально, как, всё ещё стоя к нему спиной, Сан раздевается догола. Это не первый раз, когда они видят друг друга так — график, в конце концов, бывал бешеным настолько, что они временами принимали душ друг с другом ради экономии времени, но никогда — они, именно они двое, и никогда не так. Не так, когда Сонхва чувствует при взгляде на подтянутые, тоже с ямочками, ягодицы Сана, что хочет их укусить и что член у него самого не то чтобы твёрд, но уже и не вялый точно. Не тогда, когда Сан явно смущается ещё сильнее и, приседая перед ним на колени, чтобы в третий уже раз поднять на руки, пытается смотреть куда угодно, но не ему в лицо и не на него вообще. Сонхва, конечно, тоже смущается, как только осознает, закидывая руки ему на шею, что теперь они — тело к телу, кожа к коже, горячо и холодно одновременно, озноб мурашками вздымает еле заметные волоски на груди у Сана под взглядом Сонхвы. Дорога к кабинкам одновременно занимает и вечность, и считанные мгновения, и заканчивается тогда, когда Сонхва совершенно этого не ждёт. Просто в какую-то секунду Сан ставит его на ноги — на ногу — и Сонхва чуть было не падает вновь, но на этот раз потому, что вообще не следил за тем, что вокруг происходит, не понял, что они уже на месте, и каким чудом он не тыкается полувставшим членом ему в бедро — только бог знает. И Сан, который держит его на достаточном расстоянии. — Держись за меня, хён, — бормочет он и убирает одну руку со спины Сонхвы, тянется ей куда-то дальше, и под ноги им внезапно начинает литься вода. Сан подхватывает лейку: — Нормально? Не горячая? Вода нормальная, не горячая, горячий, по внутренним ощущениям, здесь только сам Сонхва, потому что не может поверить, что это происходит на самом деле. Он вцепляется Сану в плечи, и тот отпускает его совсем, но продолжает страховать внутренней стороной предплечий, явно готовый выронить всё, что держит, в любой момент и подхватить снова. Сзади щёлкает крышечка геля для душа, и Сан что, собрался его мыть сам, что ли? Только открывая рот, чтобы спросить, Сонхва вместо этого резко выдыхает, чувствуя, как проходится ладонь по его спине, и Сан, кажется, действительно собрался делать это сам, не понимая, как это выглядит со стороны — боже, дай бог, чтобы никто не смотрел — и как это воспримет сам Сонхва. — Всё в порядке, хён? — щурится Сан и снова не смотрит ему в лицо, пытается держаться на расстоянии, выглядит так, словно очень-очень заинтересован в том, что делает и в стенке за спиной Сонхвы до кучи. Вот и как ему на это ответить? «Да, детка, продолжай»? «Нет, не смей меня трогать, у меня окончательно встанет и ты сбежишь, как только заметишь»? Сонхва не смущается — к его почти двадцати пяти уже накопилось за спиной багажа, его слишком сложно смутить чем-либо, но… Как здесь можно ответить правильно? Смелости, чтобы пойти ва-банк, как у Хонджуна, ему природа не дала, и он, поджимая губы, молчит, продолжая чувствовать на своем теле руки Сана. Руки — теперь уже обе — замирают где-то на рёбрах, и Сан внимательно смотрит ему в лицо: — Хён?.. — и, после паузы, потому что он не отзывается, всё еще не зная, что сказать, коротко, нерешительно: — Хва? — Да, Санни, — спохватываясь, Сонхва заставляет себя ответить, и снова против его собственной на то воли с губ срывается ласковое, нежное, и почему-то Сан радостно смеётся в ответ. — Всё в порядке. Всё не в порядке, но Сан слишком радуется его ответу и продолжает то, что делал раньше: проводит ладонями по бокам, размазывает гель по телу, заставляя Сонхву задержать дыхание. С лейки, повешенной на место, вода продолжает литься им под ноги, разбивается о плитку, звенит и парит на всю раздевалку — кабинки открытые, пространство достаточно большое, но они как будто в нём одни, заполняют его собой и брызгами полностью. Сонхва забывает про то, что у него болит нога, а на здоровой он слишком устал стоять и опирается на больную на какое-то мгновение — пока в лодыжку не пронзает невидимым копьём. — Хва, ну зачем, — Сан снова ловит его, вжимает в себя, чтобы не упал — и это даже не вопрос — и замирает. Как и Сонхва, но только у Сонхвы это ступор не то страха, не то ужаса, потому что, конечно же, эрекция никуда сама по себе так быстро не девается, и Сан в этот момент очень хорошо ощущает её наличие собственным бедром. Хуже того: когда тот непроизвольно шевелится, головка скользит по коже, размазывает предэякулят, и у Сонхвы вырывается тяжёлый вздох. Кто его может винить за то, что он закрывает глаза? Очень хочется дёрнуться тазом снова навстречу, качнуться вбок, чтобы не на бедро, а к члену Сана или между его ног головкой, потереться жалко, словно теперь собака здесь — он сам; Сонхва даже не в состоянии отстраниться. Просто прячется за внутренней стороной век, ждёт, что его сейчас оттолкнут в отвращении, оставят здесь одного и придётся снова собирать себя в кучу, в единое целое, чтобы не напугать Юнхо голосом в телефоне, и… Но Сан слишком добр, чтобы так делать. — Хва, — шепчет он. — Ты… У тебя стоит. — Я знаю, — Сонхва кусает губы, чтобы не засмеяться: зачем сообщать очевидное? Но глаз так и не открывает, потому что не в силах встретиться с Саном взглядом, увидеть неприязнь и раздражение на его лице. И сообщает очевидное сам, упуская лишь некоторые детали: — Так иногда бывает, Санни, когда два красивых и голых человека моются вместе. — Ты… считаешь меня красивым? — голос Сана подрагивает, и Сонхва не выдерживает — смотрит, открывает глаза. Перед Саном будто солнце повесили, будто Уён где-то рядом — настолько похоже, что Сонхва непроизвольно оглядывается, но здесь только он сам, всё, больше не на кого так смотреть, так вбирать взглядом каждый вздох, каждое движение, а Сан, без сомнений, с приоткрытым ртом делает именно это. Никакого раздражения, никакого отвращения и близко нет. Сан заворожён — другими словами не описать. — Конечно, ты очень красивый. — Сонхва не врёт ни капли, все члены его группы красивые, и Сан особенно, и особенно сейчас, без макияжа и укладки, настоящий, искренний. Сильнее хватаясь одной рукой, Сонхва второй взъерошивает ему волосы и повторяет: — Ты очень красивый, Санни. Сан снова вдруг щурится: почти воинственно, будто к сражению готовится. Сонхва знает и каталогизировал все выражения его лица, он уверен в том, что видит. — Это хён говорит донсену, — начинает Сан, — или… — Или?.. — Сонхва вскидывает бровь и пытается не ухмыляться: в эту игру могут играть двое, а то, что Сан играет, уже не вызывает никаких сомнений. Играет, и ещё как. Слишком заметно сжимаются его руки, слишком он притягивает Сонхву к себе, слишком пристально и внимательно смотрит в лицо и на губы. В глубине души Сонхва считает, что это ему снится — но даже во сне он будет брать своё. Ему давно не двадцать, чтобы стесняться, а с последствиями он, взрослый человек, в состоянии разобраться постфактум. Если раньше он думал, что у него ни единого шанса, то сейчас, видимо, шансы всё-таки есть и они значительно больше нулевых. — Или… — Сан приближается и почти дышит ему в губы, и властно держит его взгляд своим. — Или хёну нравится не Хонджун-хён? Есть ещё одна сторона Сана, с которой Сонхва сталкивается совсем уж редко — связанная с сексом. У него есть опыт, и его явно немало, и, вероятно, как минимум часть его с Уёном, и вне камер, когда речь заходит о сексе, Сан необычайно уверен в своей привлекательности, игрив и склонен к бессмысленному флирту. Айгу. Уён. — Уён не расстроится? — вопросом на вопрос отвечает Сонхва, и ему кажется, что он портит тем самым всю атмосферу, потому что Сан сразу же хмурится. — Уён? При чём здесь Уён? — недоумевает он. Уже понимая, что, кажется, ошибался, Сонхва всё равно пытается: — Но ты и Уён… Теперь наступает очередь ухмыляться Сана: — Хён думал, что мне нравится Уён? — А это не так? — Сонхва вновь вскидывает брови, потому что ему, как всё ещё взрослому человеку, нужна определённость. Нужны ответы. — Ну, у нас было кое-что в своё время, — уже куда менее игриво признаёт тот и пожимает плечами: — Но это было давно, мы перестали… ну, года три назад? Когда Уён с Чонхо начал встречаться? Сонхва сглатывает, и по выражению его лица Сан, видимо, понимает, что сказал слишком много. — Ты не знал, да? — обречённо спрашивает он. — Уён мне голову оторвёт, айгу… — Они прячутся три года и до сих пор никто не заметил? — переспрашивает Сонхва уже просто ради того, чтобы уточнить, верно ли понял. — Ну как «никто», — Сан прикусывает губу и отводит глаза в сторону. Очень хочется наклониться и сцеловать это выражение с его лица, но Сонхва терпит. Как привык терпеть раньше. — Честно говоря, все, кроме вас с Хонджун-хёном. Мы боялись, что вы будете ругаться и велите им прекратить. Сонхва медлит. — И Минги с Ёсаном тоже? — медленно спрашивает он с замирающим сердцем, но Сан мотает головой, и становится легче. — Когда эти двое поймут уже, я им торт куплю, — обещает он и вдруг меняет тему: — Ты не замёрз, Хва? Полить тебе спину? Честно говоря, есть немного, по спине мурашки уже бродят вовсе не от возбуждения, понимает Сонхва, даже несмотря на горячее тело рядом — и достаточно всего лишь кивка, чтобы Сан, схватившись за лейку, принялся смывать с него гель для душа. На этот раз он куда смелее, куда внимательнее, и, не стесняясь, проводит пальцами и по подмышкам, смывая мыло и пот, и спускается ладонями к ягодицам, гладит их так, как будто это просто обычная часть тела. Тот факт, что тело Сонхвы реагирует само на каждое его движение — дрожит, выгибается, член снова дёргается — Сан совершенно точно не пропускает, это видно по его хищному выражению лица. Под горячей водой становится, конечно, теплее, под взглядом Сана — совсем горячо, и хочется уже расслабиться и сесть… лечь. В идеале, конечно, не в одиночку. Но ещё больше не хочется прерывать то, что происходит сейчас между ними: вода стекает по мокрой коже, брызги летят и на самого Сана, мелкие капельки блестят и на его лице, и на шее, отвлекая, провоцируя собрать их языком и проглотить, почувствовать вкус его тела здесь и сейчас. Глаза Сана блестят точно так же: интересом, любопытством, вниманием. — Хва? — начинает он; ему явно нравится иметь право называть его так после пяти лет вежливого обращения, нравится смелый панмаль и ощущение, что они наравне, как нравится оно и Сонхве. Или Сонхва проецирует свои чувства — какая разница? Он улыбается Сану, и тот сверкает ямочками ему в ответ: — Можно тебя поцеловать? Сан, кажется, тоже привык брать от жизни то, что может — и главная разница между ними двумя в том, что жизнь тут же, сразу с радостью даёт это всё Сану. Сонхве же обычно приходится стараться, прикладывать усилия, и ему вдруг согревает душу тем открытым доверием, с каким Сан сейчас смотрит ему в глаза: хён не обидит, даже если скажет «нет» — и смешнее всего, что оба они знают, что «нет» Сонхва не скажет. Окончательно сокращая меж ними расстояние, Сонхва целует его первым, без лишних ответов, без вопросов, просто касается губами губ и сразу же размыкает их, пускает внутрь язык. Сан ориентируется сразу и сразу перехватывает инициативу, ведёт здесь; если Сонхва скажет, что ему не нравится, то откровенно соврёт. Он всё ещё не верит, что это не сон. Что Сан здесь, рядом, так близко, целует его по собственной воле, ведёт себя так, словно Сонхва ему действительно нравится, реагирует всем собой — взволнованно дышит, роняет на пол лейку и снова гладит его спину, вылизывает рот и тихо, жалобно стонет в поцелуй. Всё ещё такой открытый, несдержанный в своих эмоциях, сладкий, вкусный, он сводит Сонхву с ума. Вода бьёт куда-то в ноги, щекотно; отстраняясь, Сан ведёт носом по его щеке и отчего-то низким шёпотом спрашивает: — Останешься сегодня со мной? — Он тяжело дышит: — Я выгоню Юнхо-хёна, обещаю. Сонхва смеётся вновь: — Боюсь, это тебе пришлось бы в любом случае оставаться у меня: с Юнхо собирался переночевать Джун, и я не думаю, что они сейчас нуждаются в лишних свидетелях. — И мы тоже, — бормочет Сан. — Да? Хотя Хонджун-хён пусть видит, что всё, и больше даже не подходит. — Санни. — начинает Сонхва, но даже не знает, что собирается спросить, и сообразить не успевает, Сан перебивает его собственническим: — Ты мой. — И снова возбуждённо дышит, жмётся к нему уже своим полувставшим членом: — Да, Хва? Скажи, что да. Скажи, что я правильно понял. Что я правильно понимал все твои взгляды последнее время. Сонхва болезненно улыбается. Он был настолько очевиден? Как, наверное, остальные за его счёт поразвлекались… Ставок не делали, интересно? Смешно, почти до укола в сердце смешно, что Сан снова видит по его лицу, что сказал что-то не так, хотя не сразу понимает, что, и дует губы: — Хва?.. Нет? Это разовое, я не так понял, да? Или просто хён помогает донсену? Если так, — он вдруг выпрямляется и пытается гордо, слишком гордо отстраниться, — тогда не надо. Я справлюсь. Поедем домой? А вот это уже лишнее. Впрочем, именно эти его слова дают Сонхве последний толчок, которого ему не хватало всё это время: понимания, что это действительно не сон, настолько не сон, что своей холодностью он чуть было не спугнул Сана вовсе. Очень хочется вместо этого спросить, действительно ли ему Сонхва нравится настолько, насколько давно, почему, как — но это разговор, призванный подпитать собственное эго, можно отложить и на куда более позднее время. На ночь, на завтра — неважно, сейчас требуется кое-что другое. Он перехватывается руками за запястья недоумённо хмурящегося Сана и медленно, стараясь не упасть, опускается вниз. На колени. Спихивает лейку в сторону, чтобы не била в ноги, и упрямо вскидывает голову. — Хва, хён, что ты… — начинает Сан, и видно, каким ошеломлением его накрывает осознание. Как открывается рот и насколько недоверчивым взглядом он следит за действиями Сонхвы, держит за руки ещё сильнее, не отпускает, стонет еще до того, как Сонхва успевает поймать головку губами. Смазки нет — приходится так. Без рук: с одной стороны, романтично, с другой — тянет на какой-то особенно извращённый БДСМ, нужно рассчитывать свои движения особенно аккуратно. На языке — лёгкая горечь и мускус, и нечто такое, неописуемое словами, запах Сана, его вкус, то, что Сонхва чувствует, когда приближается к нему слишком близко или обнимает его, его личные запах и вкус, и от этого накатывает куда более сильное возбуждение, чем раньше. Очень хочется сжать уже собственный член, подрочить себе, но руки заняты, за них держится Сан. Слишком то ли увлеченный, то ли отвлечённый, Сонхва отодвигается слишком далеко и выпускает изо рта головку, а, когда придвигается ближе, та мажет его влагой по щеке, и сверху снова доносится тихий, жалобный стон. — Хва, — тянет Сан. — Ты вообще настоящий?.. Вместо ответа Сонхва снова ловит ртом головку и облизывает её, обсасывает, словно леденец, словно лучшую и наивкуснейшую сладость в собственной жизни. Размер у Сана более чем средний, и он не давится, когда двигается ближе, скользит губами по стволу, затыкает себе горло и, сглатывая, снова смотрит снизу вверх — просительно, неудобно двигаться: дай. Помоги. — Ты меня убьёшь, — жалуется Сан и разжимает руку, перекладывает на затылок Сонхве и толкается на пробу. В первый раз — легко, слабо, но, видя ответный энтузиазм, дальше смелеет, ускоряется, входит глубже. Втягивая щеки, Сонхва увлечённо сосёт, глотает снова и снова и стонет сам, замечая, как сильно реагирует на издаваемые им звуки Сан. В голове не просто пусто — в голове восторженный, возбуждённый туман, в висках бьёт пульс, в паху тяжело. Не выдержав, он дрочит себе сам в такт каждому движению, представляя, что это рука Сана, и из-за этого ещё хуже. Ещё сильнее, ещё горячее, и он пытается активнее работать языком. Чувствуя прикосновение к щели, Сан замирает, перестаёт толкаться и ждёт, шипит сквозь стиснутые зубы нечто подозрительно осмысленное — кажется, снова его имя — и напрягает на затылке пальцы. — Хва, я… если ты так продолжишь, я всё, — обещает он. Не это ли цель, мысленно усмехается Сонхва и продолжает, чувствуя, как неряшливо стекает по подбородку слюна. Придвигается ближе, носом утыкаясь в еле заметные волоски — брил? Удалял воском? — и снова сдавливает основание головки горлом. Он такой невозможный — Сан, конечно, не член, хотя и его член тоже, и Сонхва искренне пытается запомнить каждую секунду как можно лучше, чтобы вспоминать позже, в душе, на случай, если на сегодняшнем вечере всё и закончится. Заканчивать не хочется. Точнее, хочется кончить — он отвратительно близок, — хочется, чтобы кончил Сан, хочется видеть в этот момент его лицо, хочется домой, в кровати и широко расставить под тяжестью тела Сана ноги. Хочется, чтобы он вошёл и кончил внутрь, горячий, сильный, пометил его и… Фантазии добивают Сонхву окончательно: он кончает первым и стискивает горло, напрягает губы и закатывает глаза под закрытыми века. Сан стонет ему в такт, и рот Сонхве заливает солёным, ещё более горьким и мускусным, но таким приятным. По подбородку стекает снова, потому что сглатывать он не успевает, но успевает поднять голову и увидеть, как Сан, тяжело дыша, смотрит невидящим взглядом куда-то перед собой. Его лицо искажено множеством эмоций разом: зашкаливающим удовольствием, неизвестно откуда взявшейся злостью, собственническим желанием обладать и дикой ревностью, и… Сан опускает на него глаза, и выражение тут же меняется, словно солнце светит на Сонхву сверху вниз. Ласковые пальцы гладят его щеке, и эту нежность невозможно описать словами. Сан влюбленно улыбается ему, собирает остатки собственной спермы подушечкой большого пальца и подставляет, чтобы Сонхва слизал — и его глаза загораются грязным огнём, когда тот послушно это делает. Сзади хлопает дверь. Испуганно отстраняясь, Сонхва оглядывается — но в душевой пусто, никого нет, как будто ему показалось, хотя ему не могло показаться, Сан вздрагивает точно так же и на щеке словно пальцы сводит, это действительно было! Их кто-то видел? Кто? Какие будут последствия? Выражение лица Сана подсказывает ему, что всё не так уж и просто. — Кто это был? — тихо спрашивает Сонхва, но тон выходит жёсткий, не ответить — нельзя. Сейчас он спрашивает как хён, и плевать, что он стоит на коленях. Кадык Сана дёргается туда-сюда, но отвечает тот почти зло, точно так же воинственно и бескомпромиссно, как и когда-то раньше: — Хонджун-хён. Почему-то, слыша это, Сонхва успокаивается. Если то, что между ними с Саном было, действительно не разовое, то, так или иначе, все всё равно узнают. Даже Хонджун, тем более Хонджун. Тем более что стоять перед ним им с Саном не придётся в одиночку. С Чонхо и Уёном ему будет гораздо спокойнее, потому что против половины группы тот не сделает ничего. Кроме того, в свете их недавнего разговора… Хонджуну полезно, решает Сонхва. Кардинальная прививка от любви. — Ничего, Санни, — вслух обещает он. — Мы справимся. Сан сжимает челюсть и дышит, вдыхает-выдыхает и только потом наклоняется, чтобы помочь ему встать. Только после поцелуя — это всего лишь прикосновение губ, но взгляд его точно обещает большее позже — он отвечает: — Конечно, справимся, Хва. Ты мой, и я тебя ему не отдам. ** Если позже до Сонхвы и доходит, в каком виде их застал Хонджун — увидел, как Сан кончает ему в рот, как собирает собственную сперму и собственнически заставляет его слизать, чтобы не пропало на капли — то это Сан виноват за то, что стоя на кухне перед Хонджуном, он сильно краснеет, а вовсе не Уён с его дурацким и радостным «я знал, знал»! И то, что Сан тут же с ним начинает весело переругиваться, пытаясь напомнить, в чем Уён убеждал его ранее, то, как смотрят на него все остальные мемберы, включая хитро щурящегося Чонхо — всё это совершенно не причём. Это всё Сан. Сан — и его тихий шёпот перед входной дверью несколько минут назад: «После того, как я отсосу тебе, ты трахнешь меня так, чтобы все услышали?». Судя по бросаемым на Сонхву вопросительным взглядам, тот всё ещё ждёт ответа даже несмотря на то, что Хонджун собрал их всех для серьёзного разговора и в данный момент внимательно смотрит на них обоих, потому что, кажется, как раз закончил говорить — и они оба его, конечно, прослушали. Медленно опустив веки, Сонхва еле заметно кивает, и Сан снова взрывается еле заметной и совершенно неуместной улыбкой на всю комнату. Уён, которому прекрасно видно лица их обоих, громко хихикает сбоку, а Чонхо возводит к потолку глаза. Если всё может пойти неправильно, снова вспоминает Сонхва, то оно и дальше пойдёт неправильно до самого конца. Закон подлости. Сонхва их всех ужасно любит. Даже очень злящегося на них сейчас Хонджуна. Просто Сана — немножечко больше.