«Я хочу увидеться.
Я тоже.
Но мы не увидимся?
Почему же? Увидимся, но не так скоро.»
Сатору готов бросить телефон в стену, когда очередные четыре строчки блядских сообщений телеграмма подстраиваются под плачевные обстоятельства. Они не видятся вот уже год третий-четвёртый, и он мягко сказать скучает по своему бывшему соседу. Помнится по утрам Сукуна причитал как чёрт старый, будто бы и впрямь проживший тысячу лет, а шея его хрустела на всю квартиру. По утрам ругань стала петушиными боями, а по ночам целыми тирадами колыбельных. Беловолосому тогда казалось, что он с этой квартиры пулей выпрыгнет, когда они разъедутся, лишь бы не видеть это чудище. Да, они не ладили, да, у них было столько конфликтов, что даже женатая пара бы позавидовала сколько ссор устраивалось на пустом месте. Стирка, готовка, уборка, генеральная уборка, мытьё посуды, да вообще, что не лень – всё приплетали. Дружбой не маялись, помощи друг от друга было хрен дождаться, но зато, когда Сатору чуть было пополам не рассёкся от ножа на очередной пьяной взбучке у бара, Сукуна первым подставился. Шрам на животе выглядит ебать воинственно, но внутренние органы не особо. С букетом цветов и повязками на руках встречал Сатору соседа в первые недели совместной жизни. Его раздражал вечный беспорядок в спальне, когда Сукуне надо было готовиться к грёбаной сессии, а бумажки всегда лежали под матрасами в спальне белобрысого. Какой от этого толк? Надёжнее, блять, прикиньте! Такая странная привычка на первый год казалась просто крышесносной, при этом у второго начиналась паника, если он не мог спрятать что-то важное. Сукуна был одним из самых спокойных людей, которых знал и знает Сатору, но что более удивительно, так это его тревожность и всплески агрессии с нихуя. Таблетки давно прописаны, пить забывает, оказалось, проблемы с памятью, поэтому каждое утро уже второго семестра первого курса белобрысый пихал тому таблетку в рот и бежал подальше. Однажды за такую провинность в его наипрекраснейшее лицо прилетела электронка и пришлось тоналку пиздить уже у виновника. Куревом соседушка маялся с лет пятнадцати, спиздив интересную штучку у младшего брата – кажись Юджи зовут – и благополучно съебавшись в другой город. Звонки и просьбы вернуть дудочку ничего не дали, поэтому его святейшество – Годжо Сатору, таки соизволил отослать мальчишке деньги, дабы тот только до брата не доёбывался. Доёбывается сопляк, а платить за такие не спокойные утра приходилось белобрысому, потому что наличие дорогих вещей ограничивало нрав разъебать чето да быстрее. Голова Сатору всегда любезно предоставлялась, когда он бегал в комнату Сукуны, чтобы взять его тени и выебнуться перед друзьями. Из носа кровь, на веках глитерные тени толстым слоем и вот уже его соседушка слизывает шершавым языком кровь с его губ. Ох, Боже! Как же, блять, Сукуна любил краситься и красился он почти 3 года совместного проживания. Не так, как безбашенные блондинки с папиками, а изящно, чтобы смотрелось будто бы косметос не жалких 300 российских рублей стоит, а все 3 тысячи. Признаться честно, Сатору был без ума, когда каждое утро, приходя в комнату соседа за пачками кофе, а аргументом было «сам научил – мучайся», видел разукрашенный бэби фейс. Никогда сосед против и не был, но, когда у него красная подводка текла или же стрелка выходила не ровно, все шишки прилетали в виде подушек прям в хлебало. Видите ли ахуевший какой, ходит в комнату за кофе, ещё и из-за него макияж кривой получается, ну точно тапки в зубы и вон на подработку. Подрабатывать решил, потому что учёба легко давалась, а просыхать на скучных парах, потому что образование юридическое за каждый пропуск в сраку ебало страшнее отработок, ну такое. Устроился сначала кассиром, затем курьером, а после уже и консультантом в дорогущий магазин косметики. Работа лёгкая, людям он нравится, повысили раза в два, а пробовать на себе из тестеров в подсобке дорогущий товар было шикарным достижением. И накрасишься, и замажешь все прыщи от стресса, потому что проживал он, мягко сказать, с демонюгой. Вау, какая неожиданность была, когда Сатору внимательно вместе с соседом разглядывали товар на маленьком складе и пиздили для второго парочку помад, да блесков. Репутация там была хорошая, а наказали невиновного, уж простите, но если Сукуна отобьёт ему почки, то и жизнью это назвать нельзя будет. Затем стал ходить на курсы, завалил к хуям собачьим сессию, а после, не без помощи великого крашенного петушары, пересдал на отлично все четыре предмета. Поганец ругался на него корейским благим матом, видите ли время драгоценное потратил его, после сверкая пятками на вечерние ноготочки, которые ему подруга делала. Делала она их, кажется, раз в три неделе по выходным, и они уже находили с ней идиллию, от которой белобрысый силком пьяного соседушку затаскивал. Но вечером прижимался так крепко к груди, что Сатору разжалобился и пулей побежал покупать серебристую подводку от Диор, за что был разбалован поцелуем. Беловолосому казалось, что Сукуна чуть тает, но, когда утром в спину прилетел тапок и русский мат, тот смирился с характером гадкого утёнка. Сукуна настоящий старпёр, такой дед с дачи, которому далеко за 70, самогон ещё в детстве со своим дедом варил, да войну прошёл. Он и пиздюлей вставит за не так выставленные бутылочки с алкашкой и научит, как рефераты чеканить только тему ему дай, да с чатом GPT хуй кто сравнит. Татуировки от лица до ног, пиздецки идущие ему и отпугивающие всех на пляже, больно быков любит, в честь этого походу и сделал. Умён, соблазнителен, сиськи большие, да сука по бабам шляется вечно, но там ни одна не дала, потому что характер сучки не каждая вытерпит. Он больше был похож на женщин, нежели женщины на него и спизженные у Сатору очки так въедались каждый раз в образы, что грех было не отдать навсегда. Очки ему так и не вернули, к слову. Сатору трудяга каких поискать, ростом не грешен, все два метра, да больно клоунский характер и нетерпеливость сгоняла всю его привлекательность на ноль. Что ж, пожалуй, это был единственный минус, который девушки замечали на первом же свидании, а парни стеснялись его роста и прочь бежали как выдавалась возможность. Растить волосы ему посоветовал соседушка, чтобы девушкам, читающим китайщину, да порнуху гейскую, было на кого поглазеть. Отрастил, подстригся и ходит теперь с «Wolf cut» ’ом, ему идёт, с очками так вообще пушка, а одевается как настоящий гражданин Японии, только вот, так никому и не нравится. Самооценка выше крыши, постоянная смена поведения и несерьёзные разговоры вводили его самого в заблуждении такой «идеальности», а звонки многоуважаемой матери вовсе прекратились. Не его больше родительский дом, вернётся как наследство отец выпишет. Комнаты так сильно разнились с их образами как людей, так и образами жизни, что каждый раз всем гостям приходилось объяснять почему комната с бардаком – не его. Не идеально вылизанная, но вычищенная и воняющая хлоркой раз в три недели комната белобрысого выглядела изящно и никак не подходила под его развратный образ жизни. Пытался подцепить пару малышек из клубов, баров, в том числе и их университета, но каждая отвергала его со словами «парень есть». А ему чё, парня не хочется типа!? Ладно, девушку, да не суть в принципе. В детстве служанки дома бегали за ним по пятам, а как мамка родная выгнала в столицу сказав «учись сыночка», да оплатила общагу, Сатору готов был повеситься. Тут и шлюхи, и беременные, и барыги, да кого хочешь, бери и трахай, но всё, что получилось – это отдохнуть на чердаке с пауками и крысами. Когда последняя сигарета из пачки догорала, солнце заходило за горизонт, а грязный серый мост, на столбе которого сидел Сатору, начал загораться фонариками, появилось это чудо. Чудом был новоприбывший, что спросил про ближайший мотель, да где похавать можно, а после они уже разболтались, дружно выкурив его жижу в подике до последней капли под романтичную луну. Время было позднее, общагу закрыли, за свои деньги сняли мотель. Без баб, зато хоть переночевали. Закрутилось завертелось как говорится и вот они уже с арендодателем смотрят квартирку за 12 тысяч в месяц, даже отремонтированную, но не слишком новую. Поговорили, подписали, пососали чупики у круглосуточного и пошли довольные в бар отмечать. Было весело, пока не стала жизнь быть как у женатой пары. То помой, это в стирку закинь, распределить обязанности ну никак не получалось, а обвинения сами дом бы не убрали. Пока тараканы не появились, да мошки не стали жужжать, никто ничего делать не хотел, а уже после травли и молей, чьим обедом стали кофты, они более-менее примирились. Жить было хорошо в начале курса третьего, когда Сатору писал диплом, работал, наконец понял, что мыть посуду не его и занялся утюжкой, да готовкой. Не жизнь, а сказка, так как соседушка, учёба и квартира которого изрядно подзаебала, решил насолить младшему братику и приехать на практику. Мягко говоря Юджи не был в восторге, потому белобрысому пришлось слушать под ночь какой сосед надоедливый брат и что ни одна женщина в жизни не посмотрит на него. На самом деле посмотрит. Засматривались многие, но так как Сукуна ростом не блещел, для Сатору так вообще был гномом, то интерес сразу же пропадал. Корейские корни в этом идиоте были, и скорее всего его дорогая мама при смерти прокляла его на корейском, так как жалобы на то, что он довёл её, были каким-то эссе. Прокляла, видимо, на бесплодие. Сигаретку в зубы, на балконе телик включен, попкорн да фруктики, не забыть только подушки в кресло и можно выслушивать тирады, а после смотреть до утра «Великолепный век». Протянул Сатору так не долго, тоска начала сгрызать, а уборка в квартире, будто в одиночной камере, ничем не помогала. Будни стали сероваты, тучи постоянно сгущались, но ведь это была самая красивая пора – осень, мать её боком, потому что депрессия сгрызала нещадно. Возможно, у него был способ сбежать от этого пособия по жизни нытика, но вместо этого книжки по психологии из шкафа полетели в мусорку. Рёбра кололо, сердце ныло, с каждым утром, проведённым без шума и какой-то лёгкой нотки флирта, где один подъёбывал другого якобы ночью дрочил на того этого, становилось так. Так. Тук. Тудум. Лицо неприятно скривилось, когда в очередной день на кухне, попивая чашку кофе, он вспомнил о недовольном без макияжа лице с утра. Приглушённые голубые глаза, такого же цвета как у него, смотрели с нотками любопытства и неловкости, а гнев, что каждое утро камнями обрушивался на белобрысого, лишь маска. На самом деле им было хорошо друг с другом, но эта боязнь стыда, который они бы испытали из-за своих красноречивых чувств.. Ах, Годжо и вправду жалеет, что став старше такое произошло за его коротенькую двадцати четырёхлетнюю жизнь, что и гроша не стоит. Так невыносимо жить в пустой квартире, где никто тебя под рёбра не колотит, не подгоняет с ванной и не лезет в толчок, говоря, что ему надо передёрнуть. Все эти моменты падают в душу, хоть поначалу и скрываясь во мраке обид с восходом солнца, когда к паре третьей, из кухни доносятся звуки бьющихся тарелок. Вспоминается как Сукуна опаздывает, ему нравится быть идеалом в глазах других, поэтому опоздания не принимаются, пусть учителя и закрывают на это глаза. С кровати Сатору вскакивает сразу же, бежит к так горячо любимому соседушке, что на втором курсе вот уже который раз ранит руки и шрамы на нежной коже рук скоро покроют каждую из фаланг. Это лето, эта жара утомляет, с самого восхода солнца и до вечера кровь кипит в организме и поэтому порезы кровоточат у пальцев ног, а до локтей тянутся кровавые полосы. Его хрип, такой несдерживаемый, отдаёт всю боль, пока пятки чувствуют стекло в ранах. Сукуна такой неаккуратный, когда спешит куда-то, и такой плаксивый, когда всё не получается, что любая рана становится огромной проблемой. В этот день в колледж он не ходит, только сидит на кровати с замотанными пятками да кистями рук. Колит, жжёт, терпит и ждёт, когда же вернётся его белокурка, чтобы наконец сменить бинты, пропитавшиеся кровью от глубоких ран. Бинты меняют в обед, после мягко утыкаются носом у коленей и так протяжно ноют, как хотят остаться подольше со своим «милым петушарой», за что голова становится шишечным полем. «Я ему помогаю, а он!» и дверь хлопает, а вечером, когда Сукуна засыпает, возвращается не скоро, часов в восемь и стоит только наклониться, чтобы проверить пульс, как шершавый язык вновь проходится по губам. Стыдно, страшно, непривычно, о нет-нет-нет, это у соседушки поднялась температура, поэтому момент стал столь соблазнительным для больного. Пока тот сидит дома, Годжо удачно сдаёт сессию и каждый раз греет нос в его хрупких коленных чашечках. Инциденты дают им силы, подначивают к ещё большему физическому контакту, показывая, что какими врагами они бы ни были, всегда можно найти примирение. С каждым разом инициатива обоих постепенно растёт, пусть и конфликты превращаются уже в довольно серьёзные травмы. Им хочется, их тянет друг к другу, но и отталкивает тот порочный ужас, за который мать в детстве била и приговаривала «бесстыдник!». Сатору вздыхает на такое воспоминание. Краснеет, когда рядом видит Сукуну с таким же лицом эдак «убейте меня». Их прошлое тесно связано, но дома, в которых рос каждый отличаются и бытом, и традициями, и даже количеством денег. Сукуну в доме пьяная мать не сильно любила, осколками от корейского вина Юджи выгравировала шрамы, а ему достались порезы вдоль позвоночника. Сатору был всегда помешан на деньгах и идеальности, потому мать его била не хуже Сукуны, ведь он «сын голубой крови», а служанки только успевали синяки замазывать. Сбежать из родного дома дело одно, другое же когда тебя выгнали, а если встретиться с таким же чумазым дядькой на улице и снять с ним квартиру? Звучит как безбашенная идея, полная приключений и неописуемо чистых эмоций, близких чувств, привязанности, алкоголя и лёгкого флирта. Идеальная возможность предстаёт в начале февраля, когда Юджи, настучав что у Сукуны практика кончилась и он хочет податься на заочку, побуждает Годжо стоять у порога. Стоять и торопить соседушку быстрее складывать сумки, потому что, во-первых, хрен тому, а не заочка, а во-вторых, обниматься при младшем брате – позор. Юджи не маменькин сыночек, но вот так показывать, насколько у его брата неуместные привычки считается плохим примером. В машине атмосфера вселенского зла, исходящего от перекрасившего полностью волосы в розовый Сукуны, больше не снисходит. Его упёртость в «молчанке» просто играет на руку, потому что дома он, как маленький, получит взбучку и урок о том, как плохо работать на благо себе же. Нотации начинаются при закрытии двери, а скандал в середине лекции про заочку и его сферу деятельности. Не сказать, что тот сильно недоволен, потому что разум восемнадцатилетнего подростка вполне не спел, да и до двадцати трёх ты ребёнок стабильно. Это пугало обоих, но всё же как старший, Сатору пытался объяснить, что не так, да только разорвал их связь ещё больше. Они кричали, били посуду, выплёскивали все обиды за года, но никак не хотели успокаиваться, пока светильник на потолке не разбился и наступил полумрак. Всё стихло. Тихие рыдания стали неожиданностью. Больше историй не было. Разъехались по квартирам так и не поговорив, нехотя собираясь в тишине и убирая квартиру перед тем, как сдать её хозяйке. Больше года никто из них не решался позвонить, дабы выдавить хотя бы прощальные слова и навсегда разорвать общение. Они в сети собственной привязанности и эти сети что пугали, что радовали Сатору, но положительных эмоций было настолько мало, что повеситься было не грех. О, как он часто держал верёвку у себя на шее, пока его заседания ждали по получаса из-за никогда не спешившего адвоката. Работа выматывала дорожку прямиком в ад, а пустые обещание о встрече никак не давали спокойствия. Доза валерьянки выросла почти в четыре раза, если не больше, а после врача и направления к психологу, он почти лёг в больничку, вот только Сёко, давняя подруга, не дала. Они убьют его, а бесплатное бухло получать каждый раз в полупустом баре годов 80х всегда приятно. Они знакомые, но берегут друг друга как зеницы око. У Годжо, на момент сидящего в кабинете директора и пропускающего мимо ушей всю надлежащую информацию по делу, такие моменты пролетают часто. Ткань его цветочного кимоно мнётся под отросшими ногтями, что покрыты неаккуратным серым лаком, а его губы жуют недавно заросший прокол. Прошлое отпустить никак не получается, а если посмотреть на его извечно выкрашенные бордовой помадой губы, то можно с уверенностью тараторить: зависимый. Зависимый от своей наношенной годами «наркоты», ищущий его везде, где только бы ни прислали координаты. Он ему нужен, он убеждает себя в этом и убеждается, когда каждое сообщения Сукуны, двадцати двухлетнего взрослого человека, отдаётся прахом тоски. Меланхолию они глотают с детства, перерастающее выгорание у одного передаётся депрессивными эпизодами другому. Взбучка от директора Яги ничего не значит, но особенно опасливое наставление об отдыхе заставляет дёрнуться. Со страху Сатору грызёт ногти. Ногтевая пластина ломается. Лак трескается. Он отправлен на отдых по строгому заявлению начальства, потому что адвокат, не способный грамотно завершить дела и выглядящий как труп – не норма. Ему следовало бы найти подработку и хорошее лечение, но всё, что он делает последние 3 дня это лежит и пишет. Написывает своей неразделённой юношеской сигаретке на балконе их совместной квартиры. Это не любовь, это привязанность. Для начала обойдёмся такими значениями, после можно будет думать уже по-другому. Думать совсем не хочется. Ответ о встрече приходит неожиданно. Он положительный.***
Кафе славится своими знаменитыми пирожными с заварным кремом и количеством ягод. Настоящее произведение искусства, долг которого и угодить во вкусе, и понравится внешне, чтобы продажи не слетели, а владелец не погас в долгах. Изысканное блюдо для утончённых людей, чьи работы являются одними из самых конченных и ублюдских, по мнению Сатору, конечно же. Сукуна так не изменился, разве что чуть подрос и макияжа на лице стало меньше, но этот кукольный взгляд кольцевидных линз.. Он так и вгонял в краску, когда на первом курсе впервые Сатору ржал с его образа тысячелетнего демона на Хеллоуин. Видимо, подкол до сих пор ему въелся и чисто из шалости он решил закрыть небесный цвет глаз краснотой вращения. Ему очень идёт. Их одежда похожа на традиционную одежду Японии, когда Сатору появляется в своём особо любимом тёмно-синем кимоно с шикигами смерти. Заколка в его пучке заставляет заедать Сукуну свои же губы, а эти глаза, кажется, светятся даже в тени и не хотят отпускать его утончённую фигуру. Лакированные чёрные штаны, белая помятая рубашка и накинутое сверху шёлковое кимоно с пришитым синим поясом, на котором рисунок напоминает бегущих ланей. Его волосы теперь не крашены, природный чёрный подчёркивает всю опасность, будто бы сбежавшего из фильмов злодея. Сатору похож на ангела, когда перебирает его серьги-зонтики в мочках, задевая чувствительные зоны чуть выше. Только утро, людей меньше. Их румянец становится гуще, когда на улице начинает холодать и темнеть. В кафешке было удивительно тепло, а истории и байки района выплёскивались с такой лёгкостью и юмором, что до флирта так и не дошло. Им нравилось дерзкое обращение друг с другом в юности, но в старшем возрасте оно казалось неподобающим, ровно, как и тот стыд перед младшеньким Сукуны. Пирожные были отменные, хотя шептать на ухо новости, обжигая дыханием, стало более ещё завораживающе. Они не решались трогать друг друга на людях, но эта искра в глазах от долгожданной встречи стала невероятных масштабов. Близость, вот чего желало сердце. О разуме и речи не шло. Номер в мотеле, как ни странно, стал привычным местом после того, как их шуточный флирт на морозе перерос прошлое и стал настоящим моментом. Им нравилась та беззаботица, что была когда-то, но они старательно избегали тем, что были под запретом в последний разговор два года назад. Письменного разговора. Никаких звонков, никаких стикеров, никаких сердец или чего-то подобного. Их мнения сходились на «чем старше, тем мозгов больше» и никак не конфликтовали в моментах, когда один скучал по-другому. Сатору просто обожал ныть о его тяжёлой жизни, в том числе и о нехватке тактильности, на что прилетело предложение завести девушку. Ни одна не подошла бы так, как бывший соседушка, ни одна бы не разожгла в сердце пожар и ни одна не захотела бы терпеть его дебильные привычки. Их привычки стали намного вреднее. Их зависимость пожирала, оставляя дыхание на чужих губах. Они как дьявол и бог, что жили мирно до определённого момента, пока юношеский максимализм не взял вверх и счёл их пути недостаточно острыми. Сковородка бы трещала от таких яиц, а люди, всматриваясь в каждого, только бы и руками плескали от чего ж такие обиды. Эмоции казались такими несовершенными, что проявлять их было на раз плюнуть, а ярко вспыхнувшие чувства почему-то презирались и не входили в эту категорию. Беззаботность бытия могла бы захлестнуть их, будь они разумнее, но тогда это казалось несбыточными мечтами, тонущими в бычках известных сигарет Мальборо. Они целовались, на губах чувствовалась приятная помада, контрастирующая с горьким кофе и запахом молока, пока белёсые зубы красноглазого стукались о кольцо прокола. Языки сплетались будто в танце, а слюней становилось только больше, их течение по подбородку никого не смущало. Годжо оказался на шаг впереди и этот шаг дался ему с трудом, ведь соседушка не особо хотел быть девчонкой в постели. Его тяжесть характера никуда не делась, а лишь притупилась до определённого момента. На разговоры не хватило дыхания, как напористость белобрысого переросла в желание обоих, сглаживая углы недопонимания. Они до безумия желают задохнуться в друг друге, только чтобы как дети сбежать от пугающей реальности в сером, никому не нужном, мире. У них получается, они ублажают друг друга руками, языком вылизывая мочки, наслаждаясь капризами и трением штанов друг о друга. Так тесно, так душно, так сладко, что можно задохнуться. Одежда, сшитая на заказ у обоих, теперь валяется как половые тряпки, украшая яркостью серый ламинат. Им плевать, они разберутся со всем утром, тем более, времени целая ночь впереди и эта ночь обещает быть особенной. Не видеться так долго, чтобы вдыхать удушающие духи друг друга и стонать в унисон, пока рука Сукуны надрачивает обоим. Будто бы под кайфом, будто бы их выдернули из реальности взаправду, а от понимания, что за такое извращенство им ничего не будет – бедствие. Им не нужен никто в момент, когда мягкие поцелуи перерастают в засосы по шеям, груди, плечам, спине, да везде куда рот может дотянуться. Руки лапают задницу Сукуны, пока тот ей отчаянно виляет и это отдаётся такой приятной дрожью, что грубый секс из-за узости перерастает в жаркий, ненасытный дофамин. Такую порочную ночь, изящную в своём развратстве, наполненную вздохами, стонами и осознанностью. Такие взрослые, такие понимающие, такие мокрые и развязные, что поцелуи искушают до утра, а о том, что постель в семени никто и не думает. Деньги решают всё в этом мире, а у них денег уж поверьте полно, как и времени для друг друга. – Сатору.. – Сукуна выдыхает его имя так жадно, что кажется, будто бы это единственное, на что тот способен. – Будто бы умираешь, Сукуна – издевательски выдыхает тому в лицо Сатору, толкаясь с новой силой и выбивая очередной стон. Он всегда был похож на шлюховатую сучку, но, чтобы настолько быть хорошим в постели, не имея при этом ни капли опыта – дар. Если бы Сатору и впрямь верил в Бога, а не указывал его в своём лексиконе как «вместо мата», то должно быть, этим Богом стал Сукуна. Манящий одним лишь видом, а нагишом сковывая внимание на своих излюбленных тату, такой живой. У Сатору, кажется, в процессе не первый раз текут слюни, потому что рука уже машинально тянется ко рту, дабы вытереть жидкость. Он задерживает дыхание, втягивая в себя воздух и издавая лёгкий писк, когда очередной раз заставляет этого наглого петуха кончать как шлюха. Безумство. Они двое чёртовы безумцы, они двое стали незнакомцами за все прошлые года, но сблизились лишь за один день. Должно быть, Сатору появится завтра на работе, но не упустит возможность оставить пару засосов на этих бёдрах в двух чёрных кольцах-татуировках, а после целовать каждый шрамик на фалангах.***
Это беспокойное чувство не сходит уже который день, наседая как комар над ухом и жужжа о чём-то уж очень нехорошем. Годжо игнорирует. Игнорирует день, два, неделю, но оно всё также продолжает наседать, словно предупреждая о чём-то. Шестое чувство развито у того никогда не было и полагаться на такой расклад будущего времени нет. Его тяжёлые мысли растут. Они увеличиваются каждый раз, когда пальцы в привычке махают на экран телеграмма, где печатными буквами написано последний раз восьмого января:«Ещё увидимся». Чувство тревоги так нарастало, когда он вчитывался в эти буковки, а после блокировал телефон и ложился спать. Сон так и не шёл. На работе он был сам не свой, постоянно витал в облаках, не слушая директора Ягу ещё больше, а совещания так и вовсе смаргивал. Несколько вопросов от коллег пролетали мимо ушей, его что-то сгрызало день за днём, а он как истукан стоял, куря и обсуждая сплетни у гаража с техникой. Работа казалась ему каким-то развлечением, когда документы показывали, что адвокатом он будет сегодня для какого-нибудь убийцы-каннибала. Насилие, ложь, домогательства, раздел имущества, круговорот из бедствий, разгребая все, ты чувствуешь себя не адвокатом, а настоящим детективом. Это не плохо и не хорошо, скорее нет продыху от количества преступности в городе, о которой последнее сообщение было «изнасилование несовершеннолетних и сжигание их в котле». Ведьмы, не иначе. Озираясь назад, он ни о чём не жалеет. Ему давно не было так хорошо с кем-то младше него, дети нынче уж очень свободолюбивые. Они не прикованы к чему-то одному, их внимание всегда рассредотачивается из-за чего возникают проблемы. Несовершенства перестали быть модой, а жизнь подростка-бунтаря превратилась в заложника родителей с жертвами гиперопеки. Такой вечеринки в жизни не хватало несколько месяцев, если не лет, и пусть их переписки и стали чем-то вроде игры в «свидимся-не свидимся», столько секретов было выплеснуто, столько обещаний положено. Немало усилий потребовалось, чтобы встретиться, потому что как только они заикались об этом, вечно всё мешало и даже в тот день, когда жаркая ночь поглотила их сердца, растворяя в друг друге, шёл ливень. Погода была на лицо уёбищной, а мотель, в который они заселились на ночку, не особо был рад такому раскладу, после чего утро казалось не таким счастливым. Они не умеют выражать чувства, лишь игры на эмоциях, так и не ушедших от статуса бунтарей-подростков. Стоя на могиле своей матери Сатору, не может оторваться от сигарет, что отдаются приятным шоколадом, оправдывая дороговизну и становясь чем-то вроде отдушины. Она никогда не любила его, он никогда не был тем, кто нуждался в ком-то родном, только служанки, что бегали за ним маленьким, удостоились цветов на могилах. Ему нравились лилии, он видел в них знак чего-то особенного, какую-то поддержку и каждый раз, когда в ссорах виноваты были служанки, они приносили цветы. Он так скучает по таким раскладам матрицы, что не прочь пойти умереть и прожить так ещё раз, но уже с новыми силами, не допустив ни единой ошибки. Его приятель по работе кладёт руку на плечо, не зная всех обстоятельств, но помогая хотя бы так морально пережить столь «тяжёлую» утрату. По лицу он больше опечален гибелью этой женщины, чем её дорогой сын, но пусть, пусть и дальше думают, что она была не только хорошей женой, но и матерью. Он сейчас плюнет на её могилу, когда из всех воспоминаний решается воплотиться то, в котором она обворожительно манит сына к ним с любовником в кровать. Богатая сука, чьи проступки были вычернены от пяток до головы, за что платой стала смерть решетом на усадьбе роз. – До свидания, мама. Поклона не будет, она не достойна, эта женщина никогда не будет достойна того, чего достоин он сам. Любви. Любовь проявляется во всех вещах сразу, будь то человек, чьи прикосновения жгучи в постели и легки на улице, животное, что гладишь по утрам около подъезда, подарки на праздники, одна вещь на двоих, мягкие игрушки, украшения. Всё это дарит спокойствие, всего этого так не хватало в его детстве, что работа захлестнула его и не давала вздохнуть от количества несостыковок. Очередной сталкинг за целью, очередная гибель товарища, очередное ограбление или любое другое дело, только чтобы сбежать от этой ненасытной реальности. Она упивается его страданиями, наверное, это единственное, чего он боится. Последний заказ Сукуне приносят в ящике, где полусгнившая рука аккуратно протягивает свиток с номером заказа, монетой в девяносто тысяч долларов и именем. Пистолет с его рук падает, а эмоции, захлестнувшие его разум вырываются спустя недели молчанки. Он не может в это поверить, пусть и когда-то оно должно было случиться, но не сегодня. Почему заказ нельзя отменить? Нельзя возместить со своего кармана или что-то такое? Нет, ему не жаль того, кто умрёт, пусть он является достаточно важной фигурой в его истории, просто он не хотел, чтобы жизнь была прожита зря. Ничем не примечательный, ухлёстывающий за девушками и такой душный, что каждый разговор был наполнен мерзкими смешками с опечаток. Захватывающее дело, но такое грустное в его понимании. Согласие подписывается кровью. На мушке два близких человека.***
Годжо Сатору на обрыве. Обрыв помечается словом «крыша девятиэтажки», однако это ничуть не пугает, скорее даже такой шанс на суицид привлекает, но есть одно, но. И это «но» стоит перед ним, направляя пистолет прямо в белобрысую голову, что так крутится из стороны в сторону ища опоры. Никто ему не поможет, никто и не знает, что последние моменты своей жизни он проживает вот так. Гениальная смерть, лучше быть и не может. Его как собаку загнали сюда, обещая показать красивый вид на их дряхлый город и закатное солнце сделало всё, что могло, когда светило в окна подъезда. Знаков на остановки было много, но он не видел и не слышал, не хотел даже слушать, слепо гоняясь за своей любовью. Он достаточно настрадался, так что же это, шанс на счастье или же очередная уловка судьбы, подкинутая кем-то вроде Богов. Его пустой взгляд так невероятен, так отражает бремя всей ситуации, что кажется настолько глупой. – Вопрос – нотка смирения окрашивает его голос, когда глаза внимательно осматривают поверхность крыши. – Валяй. Отвечу на все, что успеешь задать перед тем, как я спущу крючок – указательный палец Сукуны готовится выстрелить в любую секунду. В его голове настоящая каша из вопросов. – Почему? – выходит на удивление ровно. – У меня нет матери и отца, но есть младший брат и долги. – Вот как.. – шёпот передаёт всю дрожь от холодного зимнего ветра, определённо не на такую смерть он рассчитывал. – Ещё? – голос звучит твёрдо и холодно, будто бы от тепла в ту ночь не осталось и следа. – Тогда зачем всё это!? – голос срывается на крик и небеса встречаются с адом, их глаза так похожи, но так чувствуется разница. Проклятые линзы, он даже не снимал их в ту ночь. – Хорошо, расскажу, – рука немеет и пистолет опускается, когда Сукуна аккуратно подзывает Годжо к себе, но тот отказывается. – Суицидника кусок, потому за тобой ни одна и не ходит. – Чё!? Да ты себя видел, прохвост недолицый! Ты мне дело испоганил, а щас на мушке держал! Никакого уважения в тебе не осталось! – зубы сжимаются до скрипа, губы дрожат. – Всему есть причина, – никакого внимания на выходки белобрысого. – Моя, например, в поиске удовольствия, заодно сохранить будущее младшего брата, что от матери и так натерпелся. А твоя, позволь угадать, просто прожить счастливую жизнь со мной, потому что твоя бурная фантазия и прошлое всё никак не хотят отпускать заветную ноту. Ты живёшь прошлым, я настоящим. Мы давно не дети и понять тебе это стоит жизни, но ты продолжаешь бороться и написывать так, будто бы мы никогда и не расставались. – Да плевать мне! Разве мы не поняли друг друга, разве всё это было зря?! – он не может в это поверить, сквозь злость прослеживается глубочайшая тоска. – Я никогда не испытывал к тебе чувств, хватит твердить о «зря не зря». Слова выплёвываются тем же криком, каким прилетает наезд. Годжо в замешательстве, его лицо искривилось в немом писке. Он думает, анализирует, сначала пытаясь свыкнуться, но как только раскрывает рот, из него не выходит ни звука, только цыкание и губы поджимаются в немом разочаровании. Он не может ничего сказать, Сукуна ничего не может с этим сделать, ему дали обещание не трогать брата, дали предоплату и время на осознание. Осознание своей беспомощности во всей ситуации и больной привязанности, что притупляла его всё это время, не давая наконец вдохнуть полной грудью. Они оба в безвыходном положении, оба готовы свалиться от недостатка воздуха, потому что принять решение о смерти – самое тяжёлое. Тяжёлое, потому что человек тебя любит, а с любовью его учили поступать нежно, но когда любовь настолько жестока, выхода – Убей меня – произносят быстро и неразборчиво. Нет. – Убей меня! Годжо выкрикивает это от нахлынувших чувств, не более, у него наверняка много вопросов, он ведь до сих пор ребёнок. Сукуна готов ждать. – КАКОГО ХУЯ ТЫ МЕДЛИШЬ!? УБЕЙ МЕНЯ! Нет, так нельзя, он просто вывел его на эмоции, он не может так просто сдаться. Всегда тот подбадривал его, всегда сообщения были наполнены особенностью и каким-то снисходительством, что приятно грела сердце. В холода, жару, простуду, они всегда были вместе и расставание на четыре года ничего ведь не должно значить, так почему же.. – ЧТО, РУКИ ОТСОХЛИ? ДА ТЫ ПРОСТО ХАХЛЯТСКИЙ ТРУС! Выстрел прогремел молниеносно, словно никаких заминок и не было. Ни капли раздумий, лишь жестокое напоминание о его настоящей нации и грудная клетка Сатору продырявлена насквозь пулей, а его тело, так и стоявшее у самого края, подначивая перед смертью, кануло вниз. Только лицо застыло в кривой улыбке и безумном взгляде, как бы напоминая о том, что это было самое плохое решение, на которое способен Сукуна. У него, кажется, глаз начал дёргаться. Инцидент сопроводился официальными похоронами обоих близких. Годжо Сатору может и был дураком, но ему, как старшему из двух пубертатников, суждено было быть правым. Никаких живых, когда тебе дают выбор не на игру, а насмерть.