***
2006
—…Кошёлка старая! — Сатору ударил кулаком по столу, тарелка с фо бо подпрыгнула, — Столько херни пришлось выслушать, прежде чем она наконец сдала нам эту квартиру! Там два человека не разойдутся, а она так тряслась, будто дворец на нас переписывает. — Ещё раз так хлопнешь, — кулак Сёко, в два раза меньше, чем у Сатору, оказался перед его лицом и магическим образом отрезвил парня, — в следующий раз будешь сам платить. Смотри, ты полтарелки расплескал! — Я и так заплатил за вас, и в следующий раз заплачу, знаю я вас, пунктуальных! Хоть бы раз тоже опоздали ради приличия! И вообще, ты меня слушала? Я жду сострадания! — Не дождёшься, Сатору, — Сугуру выловил из общей тарелки кусок говядины и положил в свою, — потому что всё было не так. — С вами невозможно! Сатору взвыл и запрокинул голову, а Сёко, переглянувшись с Сугуру, не смогла сдержать смех. Они были знакомы год, и этого времени оказалось достаточно, чтобы понять: даже самые драматичные истории Годжо нужно делить на два, а то и на десять, и обязательно спрашивать у тех, кто был с ним рядом, как дела обстояли на самом деле. Так уж совпадало, что рядом с Сатору всегда был Сугуру — и это была настоящая беда для Годжо, потому что Сугуру с его непоколебимой прямотой в голосе никогда не подыгрывал. И, конечно же, в истории о том, как они оба смотрели квартиру для съёма — решили жить вместе, потому что так неподъёмная столичная аренда становилась не такой ужасной, — всё было не так плохо. Местами даже хуже. Это была самая маленькая из двухкомнатных квартир, которую он когда-нибудь видел — две комнаты, их потемневшие от времени двери, смотрели друг на друга на таком интимном расстоянии, что, если бы их жильцы одновременно решили выйти, то не разошлись бы. Вообще, в той квартире было много минусов. Первый, и основной — её размеры. Когда они вошли в неё, Сатору наклонился прямо к уху Сугуру и прошептал: — У меня сейчас приступ клаустрофобии начнётся. И Сугуру, прыснув, кивнул. Солнечный свет ложился на пол клеточками — на окнах стояли решётки, и хозяйка, недоверчиво оглядывающая парней, объяснила, что это можно даже считать плюсом. — Сами понимаете, дом невысокий, на втором этаже тоже приходится ставить решётки. Зато можете спать спокойно по ночам! — Посмотрите на нас, Миюки-сан. С нашей комплекцией мы даже на улице будем спать спокойно, — Годжо посмотрел на неё поверх тёмных очков. Сугуру ткнул его локтём в бок. — Если так, то зачем вам квартира? — Хрипло усмехнулась старушка, проходя в одну из спален. Уже потом Сугуру подумал, что именно эту фразу Сатору преподносил как «херню-которую-пришлось-выслушать». Из первого минуса вытекал следующий — мало того, что квартира была маленькой, так ещё и в своих скромных габаритах она нашла пространство для несправедливости. Одна из спален была несопоставимо меньше второй — в ней умещалась только одноместная кровать и книжный шкаф, и когда Годжо зашёл в неё, на его лице отразилась такая скорбь, будто здесь только что кто-то умер. Во второй же стояла двухместная кровать, — правда, без матраса, — книжный шкаф чуть побольше и, — о, роскошь! — письменный стол. — А почему эта спальня в два раза больше? — Сугуру опустил взгляд на хозяйку. Миюки-сан, казалось, не могла понять и частички недовольства парней. С её ракурса, наверное, квартира казалась вполне просторной, а вот высоченных Сатору и Сугуру она будто побаивалась и, когда им приходилось тесниться рядом, осторожно отходила в сторону. — Это раньше была наша с дочкой квартира, когда она ещё была маленькая, мы жили вместе. Вторая комната — её. — Да? Больше похоже на кладовку. Локоть Сугуру опять остро толкнул Сатору в бок. — Слушайте, если вам что-то не нравится, то я вас здесь не держу. Миюки-сан уже начала закипать, а самодовольный взгляд Сатору вместе с его комментариями только усугублял ситуацию. — Мы просто удивлены, что такая крошечная квартира сдаётся по такой цене. Здесь нет второй комнаты, она по размерам даже для ребёнка не подходит, спросите у вашей дочки, нет ли у неё детских тр… — Мы согласны, Миюки-сан, — Сугуру закрыл ладонью рот Годжо, обняв его за плечо, и устало оглядел пространство, — мы что-нибудь придумаем со второй комнатой, не переживайте. Его друг попытался отлепить ладонь от лица, но хватка Сугуру оказалась сильнее, и Годжо лишь оставалось возмущаться в теплоту кожи, поглощающую все его недовольства. — А, — тут лицо Миюки-сан потемнело, — Вы что, из этих, что ли?.. — Что?! А за оскорбления я точно требую скинуть минимум десять процентов с аренды! Годжо наконец вывернулся и вернул себе права голоса. — Сатору, замолчи. Нет, мы не геи. Просто, знаете, — Сугуру наклонился так, чтобы его лицо было на уровне с лицом хозяйки, — дело в том, что я проклят. Мой отец продал душу за долги демону, и теперь я всю жизнь вынужден общаться с этим придурком. Пожалуйста, войдите в положение. А я договорюсь с ним, чтобы он вёл себя прилично. Только произнеся шутку вслух, Сугуру понял, что выбрал не лучшую аудиторию — старушка и так уже была на пределе, в её круглых глазах, как инь и ян, сосуществовали страх и гнев, и Гето ожидал, что в лучшем случае она просто сбежит. А в более реалистичном — побьёт их планшетом с бумагами, который прижимала к себе, как щит. Но она неожиданно улыбнулась. Тепло и нежно, почти по-матерински, и рассмеялась, будто никогда не слышала ничего более смешного. — Я скину вам семь процентов. И, Годжо-кун, знайте — за это вы обязаны своему другу. Вам одному я бы в жизни не сдала свою квартиру! — Не поверите, Миюки-сан, но за то, что мы согласились её снимать, вы тоже обязаны моему другу. Давайте в кладовке сделаем алтарь в его честь? После этой фразы скидка в семь процентов сгорела так же быстро, как и появилась. Когда они подписали договор и внесли предоплату — это было неожиданно больно, Сугуру не было так плохо даже когда он расстался со своей первой девушкой — хозяйка вручила ключи парням, в последний раз взглянула на них со смешанными эмоциями, и ушла. Годжо осмотрелся и, уткнувшись взглядом в Сугуру, хмыкнул: — И тебе здесь реально нравится? — Нет. Но у нас и вариантов больше нет. На самом деле, Сугуру реально устал. А точнее — заебался. Это была десятая квартира, которую они смотрели, и во всех до этого были недостатки куда существеннее: в первой вместе с хозяином их вылезли встречать тараканы. Во второй через дорогу была психиатрическая больница, и Сугуру отказался не столько из-за неё, сколько из-за количества тупых шуток Годжо по этому поводу. Он решил, что если проживёт так хотя бы неделю, то придётся переселиться в ту самую больницу. И вот, перебрав все варианты, они нашли эту квартиру. Спичечный коробок с решётками на окнах, и Сугуру подумал, что об этом Сатору тоже будет шутить. Неизбежно. Первый этаж занимала забегаловка с китайской кухней, и в жаркие дни в воздухе застывал запах курицы, кисло-сладкого соуса и жареного жира. Эту квартиру легко было возненавидеть. Но Сугуру смотрел в хитрые, весёлые глаза напротив — самого чистого и красивого оттенка голубого, который он когда-либо видел — и почему-то ему было не так уж и паршиво. А ещё у этой квартиры был плюс, который мог бы перевесить любой минус — она находилась в центре, но её окна выходили в тихий внутренний двор. Сугуру бы лично убил Сатору, если бы из-за его шуточек они упустили этот шанс. Хотя скидка к аренде, конечно, была бы кстати — в пригороде, откуда приехал Сугуру, за эту цену можно было бы жить в двухкомнатной квартире здорового человека, а не в однушке с кладовкой. Но, надеялся он, с работой и помощью родителей он мог бы жить достойно. Не в полной нищете, а хотя бы на грани. — Ну-у, ладно, — Годжо сморщился, оглядывая кухню у входа. Технически, это сложно было назвать кухней. Просто вся техника, которую обычно люди ставят на кухне, почему-то была у входа вместе с одной узкой столешницей. И нигде, кроме этого угла, ничего подобного не было. «Как здесь можно что-либо приготовить? А разойтись? Неужели жизнь низких людей настолько удобнее?» —…Только я не понимаю, ты реально согласен жить в кладовке? — А почему это я? — Сугуру вскинул брови. Судя по спокойному взгляду напротив, Годжо не шутил. — Ты ниже! Ты что, не видишь? Я в потолок башкой упираюсь, — Годжо выпрямился и тут же ударился о низкий потолок в комнате, — Видишь? Добро пожаловать в кладовку, Сугуру. К тому же, жить здесь — это твоя идея. Годжо демонстративно открыл дверь и поклонился, пропуская вперёд. — Нет, спасибо. Моя комната — та, что побольше. И дело не в росте, а в том, что мог бы и спасибо сказать за то, что не спим на улице. — А я бы и не спал. — То-то тебе так классно жить с родителями, раз ты согласился делить со мной квартиру. Годжо тяжело вздохнул и промолчал. И, будто утверждая свою победу, Сугуру добавил: — А ещё благодаря мне у нас могла бы быть скидка. Из-за кого она сорвалась, напомни? —…Но с этим-то спорить бесполезно! — Годжо собирал со дна опустевшей тарелки лапшу палочками, подпирая погрустневшее лицо рукой, — Из-за этой старухи у нас скидки нет. — Неубедительно, Годжо-кун. Сёко явно спародировала одного из их общих преподавателей. Годжо, как и все обаятельные парни, верил в почти магическое свойство красоты, поэтому часто пренебрегал учёбой. Сугуру, как и Сёко, бесило, что иногда это ещё и срабатывало — в частности, преподавательницы покупались на взгляд голубых глаз и прощали ему больше, чем остальным. Но вот Масамичи-сэнсэй, к примеру, был непреклонен, и на каждую попытку импровизации вместо выученных знаний отвечал «Неубедительно, Годжо-кун» и отправлял на пересдачу. Сёко обожала Масамичи-сэнсэя. — Новоселья, как я понимаю, не будет? — Почему?! Ну да, вечеринки на сто человек ждать не стоит, но для тебя двери нашей квартиры открыты в любое время! Сугуру почему-то опустил глаза, услышав словосочетание «нашей квартиры». Оно было таким лёгким и логичным, но при этом интимным. Это была не «их квартира», это была «квартира-которую-они-делили». Важный смысл скрывался в правильной формулировке. Но, кажется, на это внимание обратил только Гето. — Квартира, где живут два парня, а внизу находится китайская столовая? Нет, спасибо, если я захочу попасть в ад, то лучше повешусь. Быстрее будет. — Как грубо! Но я тебя все равно жду, — Сугуру улыбнулся и подвинулся, чтобы выйти из-за стола. — А чего это только ты? Я, вообще-то, тоже! Мы тебя ждём, Сёко, — Сатору навалился на Сугуру и сжал в тесных, удушающе-нежных объятиях, — Пока твои родители в другом городе, мы создадим тебе новый отчий дом! — Если бы меня растили такие люди, как вы, я бы удавилась. — Что-то слишком много у тебя мыслей о повешении, Сёко, — Годжо подмигнул, не выпуская Сугуру из объятий. Вообще, у Сатору Годжо были странные представления о личных границах. Вместе они жили неделю, но Сугуру уже понял, что границы Сатору простилались до океана, захватывали на своём пути всё, а вот границы Гето напоминали тесный круг, где едва помещался он сам. Годжо Сатору напоминал ласкового кота. Это было не то животное, от которого ожидаешь проявления нежности, но потом, когда он утыкается головой в твоё плечо и мурчит что-то на своём, то остаётся только принять и оценить это. То, что этот кот любил класть голову на плечо Сугуру и говорить что-то в шею, было не метафорой. Всего лишь частью их быта, которую Сугуру как-то слишком легко и быстро принял. Вечно одинокий Сугуру, без друзей в школе, росший с работягами-родителями, принимал своё одиночество как тяжёлую судьбу. Такую, от которой не отвертеться. Он был слишком спокойным и молчаливым, чтобы обаять людей. Слишком правильным в моменты, когда нужно было расслабиться. Слишком апатичным, когда пубертат побуждал всех вокруг встречаться, целоваться и уединяться. И почему такие бешеные экстраверты, как Сатору, никогда не могли пройти мимо таких, как Сугуру? В университете они зацепились с первого же дня. Сатору сначала взял в заложники своего общества Сёко — та принимала жизнь куда проще, хоть и не без сарказма — а потом сел на одной из лекций с Сугуру. Говорил без умолку всю лекцию ему на ухо, шутил, а когда увидел улыбку в ответ на один из тысячи анекдотов, то записал Сугуру в лучшие друзья. Поместил его, как куклу на полочку, рядом с Сёко, и решил, что больше не надо. Возможно, это был жест ещё большего одиночества, чем всё, что делал Сугуру. Сугуру списывал их тесное общение на тесноту всего в квартире. Двое высоких мужчин не могли разойтись, не прикоснувшись друг к другу ни в одном из проёмов. Сатору, списывая приливы нежности на то, что его воспитывала мама, постоянно клал голову на плечо Сугуру, пока тот готовил. И восхищался теплым дыханием в шею, как это Гето умудряется в уголке-кухне одновременно варить рис, жарить свинину и резать салат. Сугуру молчал, проклиная раскрасневшиеся щёки. Это из-за духовки, думал он, но не делал ни шага в сторону. Его вечно одинокое состояние сердца осторожно заметило, что в объятиях Годжо было уютно. И, главным успокаивающим фактором было то, что Сугуру не чувствовал в жестах Сатору ничего романтического или сексуального. Он видел, как Годжо обнимал девушек в их группе, и то, как они радостно подавались навстречу. Но даже со стороны было видно, что для Сатору объятия были простым жестом, который он не таил для кого-то особенного — раздавал легко и каждому желающему. Он точно так же утыкался в макушку Сёко, бурчал и жаловался на жизнь. Наваливался с объятиями и утыкался в шею. На лекциях шептал что-то на ухо очередной красивой девушке, невзначай наклонялся перед её лицом, заглядывая в конспекты. Но ни разу Сугуру не видел, чтобы в свою тактильность Сатору закладывал что-то серьёзное. Обеденного стола не было. Сугуру предложил на его роль свою кровать, но при условии, что от крошек будут её отряхивать оба. Годжо вздыхал весь вечер, но согласился. Это было одно из первых правил их совместного проживания. Оказалось, наглый Сатору Годжо умел все правила оборачивать в свою пользу. Через неделю он пришёл со своим одеялом. Сугуру уже засыпал, когда увидел высокую фигуру в дверном проёме. — Опять, что ли, сонный паралич… — Хуже. Двигайся давай, — Годжо упал рядом, Гето еле успел увернуться. — Что происходит? Обмочил кровать из-за кошмара, Сатору? — Ага. А потом я понял, что мне это не снится, и я реально сплю в кладовке. Там пиздец тесно! Я не могу уснуть, мне кажется, что на меня давит потолок, — он зевнул и повернулся к стене, — так что теперь это моя кровать. Спокойной ночи, вещи завтра перенесёшь. Сугуру лежал, не зная, что сказать. Это было настолько прямолинейно, вызывающе и бескомпромиссно, что сонный мозг не понимал, как реагировать. Через минуту Годжо уже храпел, а уставший за день Сугуру лишь ругнулся про себя и, отвернувшись, чтобы не видеть спину друга, уснул. На следующий день они ничего не обсуждали. В университете, тем более при Сёко, было бы странно выяснять, почему они спали в одной кровати. К тому же, в течение дня Сугуру подумал, что ничего такого и не произошло. Разные одеяла, достаточно широкая кровать, чтобы спать и не задевать друг друга. На утро они не проснулись в объятиях и не упирались друг в друга стояками. Днём Сатору не перестал быть тактильным наглецом, а под вечер опять лёг на кровать рядом с Сугуру. Заглянул в страницы книги, которые тот читал, поднял глаза и, оказавшись в пугающей близости к его лицу, сверкнул глазами. — А чего вещички не собираешь? Сугуру тут же отложил книгу и отодвинулся. Не шутил, что ли?! — Какие вещички? Сатору, это моя комната. Я понимаю, тебе обидно, но как-нибудь смирись с этим. — Да это нечестно! Там пыльно! — Тряпки под раковиной. — Там тесно! — Я виноват, что ты мутант двухметровый? — Вот именно, карлик, отправляйся туда вместо меня! — Какой карлик, я на десять сантиметров ниже тебя! Это был детский, глупый спор — но с Сатору других и не бывало. Он действительно был мутантом — взрослым студентом с душой гиперактивной трёхлетки. Он первый получил подушкой по голове, но быстро сориентировался и его удар не был слабее. Драка за комнату была ожесточённой. Подушки быстро отлетели в сторону, Сугуру чувствовал, как и его удары, и Годжо, выходили за рамки шутки. За тычком в плечо последовал удар кулаком, его пинок встретил ответный. В конце концов, Сугуру повалил Сатору на лопатки, подмял под себя и схватил за руки. — Ничья, — попытался отдышаться он, сдувая с лица длинные пряди. Он не знал, сколько она длилась, но запыхались они оба. Сатору смотрел разгорячённо и жадно, будто только распробовал вкус драки и мечтал продолжить. — Чего? — Знаешь, я не хочу сейчас подраться с тобой из-за такой тупой темы… — А что хочешь? Трахнуть? — Сатору рассмеялся и поднял бёдра, на мгновение уткнувшись своим пахом в его. Сугуру отдёрнуло, будто ударило током. — Идиот! Я хотел сказать, что договорюсь с хозяйкой, чтобы мы продали эту кровать и купили две одиночные. — Тогда уж логичнее переехать в однушку. Зачем платить за кладовку, в которой никто не живет? И, пока ты не начал, я знаю, что ты скажешь, — Годжо прочистил горло и пропищал, — Сатору, я же говорил, что мы ничего лучше не найдём, и вообще, ты ещё не поклонился мне в ноги за то, что я нашёл этот вариант! Сугуру помрачнел. — Вали отсюда. Из-за того, что ты идиот и клоун, ты и спишь в своей кладовке. Ему действительно было обидно. С тех пор, как они жили вместе, Сатору так или иначе восхищался тем, что съехал от родителей, но ни разу не сказал другу «спасибо». А ведь это действительно была его заслуга! И про потерянную скидку он не мог забыть. В идеальном мире фантазий Сугуру Сатору его ценил. Он не знал, зачем ему это, но чувствовал, что это важный элемент во всей их истории. — Ты чё, обиделся? — Вали. Ты проиграл, вот и всё, я повалил тебя на лопатки. В следующий раз позову Сёко, чтобы она это зафиксировала. Сатору закатил глаза и направился в сторону выхода. Однако, за шаг до него остановился и, подумав о чём-то, повернулся и кинулся на кровать. Прошло мгновение, и Сатору повалил Сугуру, точно так же сжал руки над головой и, приблизившись к лицу ещё ближе, улыбнулся. — Не проиграл. Ты же говорил, что ничья. Вот теперь ничья. Его дыхание пахло сладкой мятой, а ледяные радужки будто светились изнутри. Он был чему-то рад, смотрел прямо в глаза Сугуру и смеялся. Видимо, это действительно была ничья. Ночью он пришёл опять, отвернулся к стене и быстро уснул. Даже пробурчал что-то, похожее на извинения. Сугуру почему-то не мог уснуть. Запах сладкой мяты засел в носу. Он посмотрел на платиновые пряди, разбросанные на соседней подушке, и почему-то улыбнулся. Жизнь без Годжо была бы спокойнее. Но Сугуру знал, что, узнав Годжо, жить без него было уже невозможно. Скучно до невозможности, наверное.***
2007
Какая она, жизнь без Сатору Годжо? Сугуру бы не соврал, если бы сказал, что всего за девять месяцев совместной жизни уже не помнил, что было до. И что могло быть какое-то «а, что если…». Их быт успел переполниться условными правилами. Они ели в кровати, а крошки отряхивали вместе. Сатору мыл ванную, а Сугуру — спальню, кухню мыли по очереди. Перед приходом Миюки-сан Сатору протирал пыль в своей спальне, в которой никогда не спал, и делал вид, что они не делят с Сугуру одну постель. Иногда так реалистично, что Миюки-сан начинала причитать: — Годжо-кун, почему Вы никогда не застилаете кровать? А эти кружки, сколько тут уже дней стоят, а? — Не поверите, но не прошло и суток, — усмехался Сатору, убирая их в раковину. И не врал. Потому что все кружки он предварительно доставал из раковины и складывал на подоконник рядом с кроватью, которая так и не смогла стать его. Сам не дал ей и шанса. Зато он дал шанс Сугуру. Спустя полгода. Если бы Сугуру хотя бы за час до того события сказали, что его поцелует Сатору Годжо, он бы не поверил. Но когда он думал об этом после, то понял, что это было настолько же очевидно, как и то, что после ночи наступает утро. Ничего в их мире не было предсказуемее того, что первый шаг будет за Сатору. Жадный и наглый, он не умел ждать. Хотя Сугуру бы соврал, если бы сказал, что не хотел сделать то же самое. Что не одёргивал себя в последний момент, когда невыносимо тактильный Сатору привычно клал голову на плечо, обнимал со спины, и смеялся над тем, что со стороны и не скажешь, что они просто друзья. Сёко поэтому и не говорила. Шутки про их передружбу, чьи признаки иногда выходили за пределы квартиры, стали обыденностью. Только Сугуру продолжал отводить глаза и переводить тему. Его врождённое чувство одиночества плохо понимало, как реагировать на то, что происходило между ними. На Годжо, который заполнял каждые трещинки его жизни и не оставлял без внимания ни на минуту. А его это даже не бесило — и вот это пугало. Ему хотелось поцеловать Сатору не из любви или страсти, а из переполняющего тёплого чувства благодарности за то, что он рядом. Невыносимый, наглый, до слёз смешной и поддерживающий. За то, что в моменты, когда Сугуру ненавидел учёбу и сгорал над учебниками, тот молча приносил чай и уходил. За то, что перебивал все реплики в фильмах, которые они пытались смотреть вместе. За то, что одиночество Сугуру замолчало, упало в нокауте. За то, что он находил способы отшутиться перед Сёко, когда Сугуру засматривался на него, и это становилось очевидно. Но останавливался, и на это тоже были причины. Когда он думал о них, то от общих чувств — неловкость, неуместность, глупость — сразу переходил к более точным. То, что Сатору постоянно ходил на свидания, и возвращался с них довольный и пьяный от чувств. Первое ощущение не обмануло — Сатору раздаривал себя, свои касания и объятия каждому. А точнее, каждой — хоть Сатору никогда не обсуждал своих девушек, но Сугуру знал, что с парнями тот не встречался. Хотя, справедливости ради, и девушки в его жизни не задерживались. Сугуру было грустно думать о том, сколько сердец разбили эти прозрачные голубые глаза. Второй причиной была его невозможность думать о ком-то другом. Иногда Сугуру выходил вечером прогуляться в одиночестве, чтобы создать у Сатору ощущение, будто он чем-то занят, но он лишь ходил по парку рядом с домом и пытался подумать о том, кого бы из группы мог пригласить на свидание. Но все образы в голове смывались в одну нечёткую картинку. Мозг находил оправдания, что, наверняка у всех одногруппниц уже давно были парни, и он будет ждать, пока не убедится точно, что кто-то свободен. Но правда была в том, что он никогда за этим не следил. Его сердце было настолько же незаинтересованно в девушках, насколько сильно оно тянулось к Сатору. И только мозг отказывался признавать это. Проще было оставить всё, как есть, думал он. Но когда Сатору выходил из душа в одном полотенце, повязанном на бёдрах, а вода капала с волос на широкие плечи, Сугуру хотел выколоть себе глаза, лишь бы не видеть его красоту. И не думать о том, как слизал бы капли с его полупрозрачной, почти белой кожи. Замечал ли это Сатору? Он так и не решился спросить, даже когда была возможность. А думал ли о том же, когда Сугуру выходил из душа в халате, на ходу вытирая волосы? Сугуру не знал, каким он был в глазах Годжо. Ему казалось, что он видел мир как-то иначе, обычному человеку не понять. За несколько дней до первого зимнего экзамена второго курса — январь подходил к середине, на улице завывал влажный, ледяной ветер — они опять лежали в кровати Сугуру. Голова трещала от зубрёжки у обоих, напольная лампа в углу заливала тёмную комнату желтоватым светом, и они вроде как планировали посмотреть фильм, но в итоге молча пялились в потолок. — Я не сдам. — Я тоже. Может, уже сразу готовиться к пересдаче? — Тогда точно не сдам. Лучше попытаться хоть как-то… Сатору усмехнулся. Блекло и грустно, как смеются только перед экзаменами — во всех привычных жестах у студентов сквозило что-то, что не давало забыть о предстоящем. Даже Сатору улыбался меньше обычного. — Чего? Или это уже нервное? — Сугуру устало улыбнулся в ответ и закинул в рот кислую мармеладку. Полупустая пачка лежала между ними, уже вторая за этот вечер. Сугуру чувствовал колючие лимонные крошки на губах. — Наверное, нервное, — улыбнулся Сатору, не отрывая взгляда. И Сугуру узнал этот взгляд. Он сам так смотрел на Сатору каждый раз, когда тот не видел. Взгляд, чертящий треугольник от глаз до губ, нервно бегающий по катетам. Тёплый и бессильный. Сатору не смотрел в потолок. Каждый раз, когда Сугуру задумчиво погружался в мысли об экзаменах, тот смотрел на него, будто прицеливаясь. И, наконец, поцеловал. Сердце Сугуру отреагировало сразу — оно испуганно забилось о рёбра, будто крича, что это невозможно. Сугуру попытался отползти, но губы Сатору обладали странным свойством — пока они целовали его, Сугуру казалось, будто он плавился воском и растекался по кровати. Пока разум пытался исправить ситуацию, тело расслабленно подавалось вперёд и тянуло Сатору к себе. Поцелуй был кисловато-сладким и недостаточным. Его хотелось проглотить, впитать и слиться с ним навсегда. Ну или хотя бы на ближайшую ночь. Язык Сатору нежно приоткрыл губы Сугуру, поймал рваный вдох и проник дальше. Нежные, мелкие поцелуи усыпали его губы, смазанно переходили на щёки, и вновь возвращались к влажной мягкости. Он целовался так, как и мечтал Сугуру, хотя и стыдно было признать, что он об этом мечтал. Особенно стыдно было, когда он просыпался от снов, где они уже начинали заниматься сексом, слышал свои стоны из реальности, а потом видел, как ворочался Сатору, бурча: «Что бы тебе там ни снилось, заткнись, пожалуйста». Но почему-то Сугуру никогда не думал, что в весёлом и живом Сатору могло умещаться столько осторожной ласки. Он целовался не так, будто хотел трахнуть его или побыстрее перейти к чему-то большему. Он целовался так, будто до последнего боялся последствий. И оторвался быстрее, чем хотелось. Сквозь домашние штаны их вставшие члены уже упирались друг в друга, портили невинность момента, напоминая, что им двадцать лет и они всегда хотели оказаться с кем-то в постели. Иронично, что так и получалось, из ночи в ночь. — Прости, — Сатору загнанно отвёл глаза, попытался улыбнуться, но улыбка треснула, обнажила невыносимую печаль, — это… Это слишком, да? И облизнул губы, будто желая избавиться от привкуса Сугуру на губах, но вместе с тем — оставить во рту и проглотить его. От того, каким эротичным показался этот образ, Сугуру растерялся ещё больше. В животе уже клубилось возбуждение, ощущалось сладко и мучительно, но он знал, что если сейчас всё скатится в секс, то они точно пожалеют. — Нет. — Почему? Ты должен был ответить по-другому! — А я так не чувствую. И вообще — я тебе ещё что-то после этого должен? Ты на свидания, случайно, не за деньги ходишь? — Заткнись. Улыбка Сатору выглядела облегчённо. Пронесло — так он, наверное, думал. И его «заткнись» слишком сильно походило на «спасибо». Сугуру понимал, что если бы они углубились в то, что заставило его поцеловать Гето, то им обоим было бы хуже. Шутки всё делали проще, Сугуру уже давно понял эту уловку. И таким образом, соскользнув с темы, опасной для них обоих, они установили ещё два негласных правила: целоваться было можно. Говорить об этом и как-то придавать этому значения — ни в коем случае.***
2007
Насколько одинок был Годжо Сатору? Неужели он был одинок всегда? И если бы одиночество было соревнованием, то кто бы победил — Сугуру или Сатору? Пока они жили вдвоём, казалось, что это соревнование было от них так же далеко, как участие в Олимпийских играх. Но так ощущал Сугуру. И влюблённость не давала ему увидеть, каково было тому, кто этой влюблённости не чувствовал. Или, по крайней мере, не знал её имени. Сугуру, как будущий преподаватель японского, знал — если у Сатору не было имени для чувства, то и чувства, скорее всего, не было. Но с другой стороны, было ли такое имя у чувств Сугуру? Каждый раз, когда он хотел их назвать, то лишь испуганно задвигал куда подальше. Даже подумать о них было равнозначно разочарованию, а пока он делал, а не думал, всё было проще. Он жил с Сатору девять месяцев, а три месяца назад они впервые поцеловались. На седьмой месяц Сугуру почувствовал, как иная жизнь стала невозможной, и он перестал демонстративно гулять по вечерам, потому что не думал о свиданиях с другими. Сатору продолжал встречаться с девушками, но Сугуру и не думал, что его можно в этом ограничить. В конце концов, их поцелуи, пусть и участившиеся, были лишь одним из проявлений невыносимой, прилипчивой тактильности Годжо. А его потребность в свиданиях, пропахшие цветочным парфюмом рубашки и зацелованные розовые губы — одним из признаков его одиночества. Сугуру не соревновался с девушками, а ревность отодвигал туда же, где была потребность понять чувства к Сатору. Он не мог соревноваться с теми, в симпатии к кому Годжо был уверен — то есть, со всеми девушками мира. Он просто не думал о том, как это могло бы выглядеть. И думал, что, раз он не знал ни единого имени «девушек-для-свиданий», то пока можно было не беспокоиться. Признаки одиночества Сатору были разбросаны по всей его жизни. Например, он никогда не звонил родителям и даже не ездил к ним, хотя они жили в одном городе. Он легко проникал в чужие зоны комфорта, но дружил только с двумя людьми — главными интровертами их группы, у которых язык любви состоял из сарказма и молчания. Он был соткан из противоречий. Высокий, взрослый, а в душе дурашливый. Весёлый и вездесущий, претендующий на самую большую комнату, но неизменно проводящий время в своей — всё время, за исключением ночи. Тот, кого пьянили женские поцелуи и кто питался временем, проведённым с женщинами, выбирал проводить каждую ночь с мужчиной, и целовать его жадно, до стонов и сдавленных вздохов. Тот, чья красота очаровывала любого и открывала любые двери, выбирал Сугуру Гето, и никогда не говорил ему об этом. Но показывал всеми способами. И Сугуру, и Сатору хорошо соблюдали все негласные правила. Даже мысленно, Сугуру никогда не пытался понять, что между ними — слово «друг» так хорошо подходило, ни к чему не обязывало, и при этом могло включать в себя бесконечное количество возможностей. Друг Годжо Сатору мог принимать его объятия, драться за последнюю пачку чипсов, слушать его истории скучных свиданий, помогать по учёбе, целовать в постели. Друг Гето Сугуру, в свою очередь, мог жить в спокойствии, рассказывать ему всё, что было на уме, зарываться в длинные волосы в конце дня, полного усталости. Сугуру сам удивлялся, что ничего больше не хотел. Ничего не требовал и не чувствовал больше положенного. Он был благодарным человеком, который не хотел больше, чем мог попросить. Потому что просить — значит, потом давать взамен. А он всегда хотел сохранить какую-то часть своего сердца, а желательно, большую, здоровой. Не раненной, не разбитой, очищенной от всех чувств. Но почему он тогда так хорошо запомнил, как они с Годжо в первый раз занялись сексом? Они никогда не называли это сексом. Но когда Сатору в первый раз залез под одеяло Сугуру и прошептал куда-то в затылок, что это был тяжёлый день, тот согласился. Сатору ощущался как большой клубок нежности и тишины, когда они лежали так по ночам. Сугуру даже не знал, что мужчины могли быть такими. Сатору заползал под одеяло, прижимал Сугуру к себе, окутывая жаром и мягким прикосновениями, и, пока тёрся щекой о затылок, лениво приговаривал: — Ты не представляешь, как я сегодня задолбался. У меня опять долг по дидактике. А я ещё тот не сдал! Как думаешь, меня могут отчислить? Сугуру ни о чём не мог думать, когда низкий шёпот Годжо касался его уха. Когда тот прикасался к мочке губами, а потом языком проводил ниже, улыбаясь в шею. Он знал, что в его объятиях Сугуру не был способен ни на что, кроме ответных ласк. — Не знаю, — тихо усмехнулся Сугуру, — да и если честно, мне плевать. — Плевать? — Сатору с напускной обидой заглянул в глаза Сугуру, мутные от возбуждения, — А с кем ты будешь обсуждать Масамичи-сэнсэя? — У тебя красивые глаза, — шёпотом произнёс Сугуру. Ему сразу стало стыдно за эти слова. Будто они нарушали все договорённости. Вот так друзья уже не говорили. Но Годжо улыбнулся и, накрыв его губы своими, прошептал: — У тебя тоже, Сугуру. Всегда хотел сказать… — Не ври. — Не вру. И вообще, меньше болтай, мы тут, вроде как, заняты. До ночи с Сатору Сугуру не знал, что секс мог быть одновременно весёлым и чувственным. Он смеялся от его мелких шуток, но когда Годжо вновь проводил языком по его губам, не мог скрывать возбуждённые вздохи. Он схватил Сатору за затылок и притянул крепче. Поцелуй разгорался, и Сугуру почувствовал, как постепенно переходит привычную грань — в тот момент, когда он уже посасывал язык Сатору и свободно прикасался к нему своим. Когда впервые перевернул Сатору и прижался бёдрами к его, чувствуя, как он возбуждается ещё больше. Под одеялом становилось жарко, капли пота стекали по лбу Сугуру, и он снял футболку. Свет уличных фонарей косой линией лёг на пресс, очертил силуэт сильных рук, и взгляд Годжо застыл на торсе друга. Его футболка приземлилась рядом с футболкой Сугуру. Сугуру бесчисленное количество раз видел Годжо полуголым во сне. В его фантазиях всё было свободнее и проще — там уже не оставалось никаких правил. Ему снилось, как он прикасался губами к члену Сатору и со стоном брал его глубже, чувствуя, как Сатору прижимает его и требует больше, смешивая просьбы со стонами. В его снах он уже пробовал кожу Сатору на вкус, облизывал живот и спину, чувствовал его язык на своём члене и кричал его имя, кончая. Но в жизни он не был таким смелым. Хотя его член уже ощутимо стоял, возбуждение тянуло в животе и управляло его телом. И Сугуру чувствовал, что Сатору тоже хочет его. Голова кружилась от жара и желания, руки Сатору легли на его бёдра, и тот провёл ладонью ниже. Сугуру прикрыл глаза и опустился к шее парня, прикоснулся мокрыми губами к кадыку и обвёл его языком. Мысли горячо пульсировали в голове. Даже через штаны он чувствовал член Сатору, и от осознания этого факта ему почему-то становилось тяжелее. Да, он чувствовал, как сердце тяжелело, как мутнел его рассудок, как невыносимо было оставаться в штанах. Он подался бёдрами, и когда его член прижался к животу Годжо, тот задышал глубже, запрокинул голову. Сугуру прикусил губу и попытался убрать волосы с лица, прилипшие и мешавшие видеть. — Подожди, — тихий голос Годжо стал серьёзнее, его рука медленно коснулась щеки, помогая убрать длинные пряди, — я хочу… Медленнее. Сугуру удивлённо вскинул брови. Почему-то он всегда представлял, что Годжо нравится секс ему под стать — страстный и быстрый, как в фильмах, когда пара чуть ли не сжирала друг друга, не успевая дойти до кровати. Но во взгляде напротив застыло что-то, похожее на волнение. — Конечно. Как ты хочешь. В этот момент Сугуру слишком легко представил, что они были не друзьями, а партнёрами, заботящимися друг о друге. И что происходящее было чем-то большим. Когда Сатору проявлял свою нежную натуру, ему казалось, что не существовало никакого другого Сатору. Что это и был он настоящий — уязвимый, ласковый, его. Тот, кто предан только его объятиям и тянувшийся только к нему. И они оба знали, что могли получить быструю разрядку где угодно и с кем угодно. Это было не то, что нужно было им обоим. Сугуру медленно опустился рядом и провёл пальцами по щеке Сатору. Он наслаждался каждой секундой, и когда замедлялся, то ощущал это так явно, что хотелось убежать от ясности этого чувства. — Уверен? Тогда мы поймём, что трахаемся, — Сугуру тоже перенял привычку отшучиваться. — Ага. Ну, то есть, уверен. От осознания взаимности желания у Сугуру закружилась голова. Сатору вновь прильнул с влажным поцелуем, провёл языком по приоткрытым губам. Его рука легла на плечо и впилась короткими ногтями. Пока они были друг напротив друга, они были в равной позиции, и это дополнительно успокаивало. Сугуру чувствовал, как Сатору нравились его длинные волосы. Это проявлялось в том, как он перебирал их, оттягивал, открывая влажную от слюны и пота шею для новых поцелуев и покусываний. Они ощущались остро, щекоткой отдавались в пах, от них подрагивали пальцы. После каждого укуса, мягкого и едва ощутимого, Сатору проводил языком по месту укуса, и Сугуру крепче прижимал его за затылок. Они лежали друг напротив друга, ночную тишину переполняли вздохи и стоны. Сугуру наконец погладил плечи Сатору — на ощупь те были точно такими же как он их представлял. Мягкая, гладкая кожа с едва ощутимым пушком. Их поцелуи мучительно и приятно растянулись, и когда рука Сатору наконец легла на член Сугуру, и стала поглаживать его через штаны, Гето лишь оставалось молиться, чтобы не кончить в ту же секунду. Он прижался бёдрами к торсу Годжо и вновь сел на него. Сатору едва заметно улыбнулся и притянул запястье Сугуру к губам, прижался поцелуем и посмотрел в глаза. Сугуру никогда не был сентиментальным. Но когда он увидел яркие, горящие изнутри глаза Сатору в свете ночной улицы, когда заметил, как нежно и одновременно нетерпеливо он прижимается к запястью, что-то в его сердце надломилось. Это было прекрасно. И от одного этого вида он застонал в голос, не сдерживаясь в громкости. Возбуждение болезненно натянуло член, и за несколько секунд они оба скинули штаны. Рука Сатору легла на него, а Сугуру прижался ягодицами к члену Годжо, и медленно, дразня, он стал двигать бёдрами. — Какой же ты невыносимый, Сугуру, — захныкал Сатору, вновь запрокидывая голову. Сугуру засмеялся сквозь жадные вдохи. Сатору крепче сжал пальцы на члене, нарочито медленно провёл по влажному основанию до самого верха. И Сугуру ощутил, как чувствительно отозвался каждый миллиметр. С губ срывались стоны, мешались со вздохами и бесконечным, ласково-мурчащим «Са-то-ру-у», таким вожделенным и приятным. Ловящим в ответ «Су-гу-ру». Низким, возбуждённым, тягучим голосом. Ни ему, ни Годжо не хотелось окончания, но оно произошло неминуемо быстро. Сугуру вскрикнул, сжав плечо Сатору, зажмурил глаза, чувствуя, как слюна стекала по губам. На вкус — губы Сатору, их запах и вкус, они переполняли его рот, и хотелось ещё. Когда кончил Сатору, Сугуру почувствовал, как член вновь налился кровью. Молодой организм, дорвавшийся до желаемого, не хотел останавливаться, всё тело молило о том, чтобы продолжить. И когда они посмотрели друг на друга, растерянно и весело улыбаясь — у Сугуру краснели щёки, солоноватый привкус пота смешался со вкусом Сатору во рту — то поняли, что ещё одна граница допустимого расширилась. Сатору осмелился это подтвердить вслух. Проведя по своему животу пальцем, он облизнул его и, усмехнувшись, спросил: — Тебе когда-нибудь делали минет? У Сугуру зашумело в ушах, когда он увидел каплю собственной спермы на влажных, опухших губах напротив. Он лёг рядом на ослабших ногах, можно сказать, упал на плечо Годжо. И соврал: — Не-а. Просто чтобы узнать, зачем Сатору это спросил. Но игривые искорки в его глазах ответили за него. — Мне тоже. Он знал, что Сатору врёт. Почему-то чувствовал.***
2007
Секс был похож на наркотик. Было глупо полагать, что Сугуру мог бы остановиться на одном спонтанном разе. Чем больше он изучал тело Сатору, тем больше ему хотелось. Будто распробовав, он теперь хотел питаться лишь им. То, что начиналось как необъяснимый эксперимент, превратилось в неотъемлемую часть их жизни. Но, все равно, дозированную. Они всё ещё спали под разными одеялами и в пижамах. На публике сохраняли шутливый нейтралитет, даже Сёко уже не шутила об их отношениях, так и не зная, что шутки были пророческими. Но только отчасти, потому что никаких отношений у них не было. Секс действительно был наркотиком. Придя в их жизни, он забрал что-то взамен. Например, Сатору теперь контролировал свою тактильность. Когда они переходили на третий курс — последний, переполненный тревожностью — он уже реже подходил со спонтанными поцелуями и объятиями, но Сугуру видел, что в его глазах появилось нечто новое. Он любовался Сугуру. Наблюдал, как за произведением искусства, а потом смеялся от ответного смущения. Как и любые наркоманы, они верили, что могли контролировать происходящее. Они целовались реже, будто по необходимости, однако, всегда находили причину. Сатору целовал Сугуру, когда тот приходил уставший после работы и заваливался прямо в форме на кровать. Сугуру целовал Сатору перед ужином, желая приятного аппетита. Они целовались, когда готовились к экзаменам, и иногда опаздывали на пары, когда руки обоих опускались ниже. Требовали больше, и знали, что не смогут устоять перед искушением. Первое время, несколько недель после первого раза, они проводили в постели весь единственный выходной. «Никто никуда не зовёт», — в унисон говорили они, будто находя причину посвятить время лишь друг другу, а потом вновь срывались на поглаживания. Раздевались быстро, ласкали друг друга медленно, и никогда не останавливались на одном разе. Они ласкали друг друга руками, гладились и обнимались. Они занимались сексом с закрытыми окнами, чтобы на узкую улочку не вырывался унисон мужских стонов и шлепков кожи. От жары кружилась голова, мокрые тела оставляли следы на простынях, но Сугуру ничего не замечал. Никаких неудобств в мире не существовало, пока Годжо Сатору проводил языком по его члену и обхватывал его крепче. Ничего в мире — ни экзамены, ни работа, ни выпускной год, ни адская жара — не тревожили его, когда сперма стекала по губам и подбородку, и он тянулся за поцелуям, впервые не чувствуя брезгливости ни к себе, ни к сексу. Ни к миру. В его душе было спокойно. И, отдышавшись, он спускался к Годжо, чувствуя, как ласково тот запускает пальцы в его волосы. Иногда на него накатывали странные эмоции. Уже потом, моясь в душе, он пусто смотрел в слив и думал, что у него никогда больше такого не будет. Он избегал слов «влюблённость» и «Сатору» в одном предложении, но они тянулись друг к другу неминуемо. И чем лучше ему становилось с Сатору, тем хуже казалась жизнь вне кровати. Его хотелось сгрести в охапку и съесть. Его хотелось привязать к себе, взяться за руку и уйти. Его хотелось. Просто хотелось. Но он никогда не понимал, чего хотелось Сатору. И как-то раз, вне секса и ласк, пока они ужинали в тишине, он спросил: — Мы же ещё друзья? Посмотрел выжидающе на Сатору. Тот застыл с палочками в руках и нахмурился. — А что? Мы ругались, что ли? И этот ответ был таким непосредственным, что Сугуру его хватило. Он усмехнулся: — Нет. Просто интересно, не смущает ли тебя происходящее. Ну… Ты понимаешь. — Не-а. А тебя смущает, что ли? — Нет. И Годжо пожал плечом, мол, вот видишь. Всё отлично. И вечером, будто в подтверждение, пошёл на свидание. И Сугуру, сколько бы ни пытался, не мог наскрести в себе ревность. Но вместо этого чувствовал что-то другое, чему названия дать не мог — это была просто пустота, холодная и странная. Он чувствовал, что тоже пора бы найти себе кого-то. Чувствовал, что это необходимо. Он же не любил Годжо Сатору. Он никогда его не любил.***
2008 lana del rey — young and beautiful
В этом году Сугуру Гето заканчивал университет, и, как и его ближайшие друзья, выпускался по специальности «Преподавание японского языка и литературы». Но ни здравый смысл, ни академическое образование не дали ему ответ на вопрос, почему во всём японском языке не было слов для его чувств. И, что было ещё сложнее, почему они с Годжо не могли просто взять и поговорить. Они не нашлись за три года. В правилах их квартиры, чья аренда истекала через месяц после получения диплома, не было места для разговоров. Там были места для бытового и физического, а учёба даже имела чёткий график по времени. Ни Сугуру, ни Сатору, не знали, что о чувствах можно и разговаривать, а не передавать через прикосновения. Потому что им хватало дежурного «ну, мы же друзья», которое ложилось заплаткой на все проблемы, недопонимания и странность. Мы же друзья, думал Сугуру, просыпаясь в объятиях Сатору. Мы же друзья, думал он, когда готовил порции на двоих, чётко зная, сколько ингредиентов для этого надо. Мы же друзья, и можно было не думать, почему у Сатору так и не было девушки. Почему ни одна не осталась с ним, раз он такой красивый, обаятельный и смешной? Почему он приходил и не пах духами, почему не было следов помады на зацелованных губах, почему он не делился больше, куда и как они ходили? Мы же друзья, уверял себя Сугуру, и он ко мне ничего не чувствует, а я к нему. Это невозможно. Это сразу накладывало столько обязательств, условий и рамок… А кто они тогда друг другу? Кто они для общества? Сколько правил надо было придумать, перекроить, и принять? Сугуру никогда не был готов для отношений с мужчинами, и он знал, что Сатору тоже. Но иногда он ловил себя на мысли, что смотрел на него всё свободное время, а Сатору стал целоваться по-другому — дольше и мягче, будто желая растянуть это настолько, чтобы всё оставшееся время просто схлопнулось и перестало существовать. Сугуру его понимал. Это он понимал, как никто другой. За неделю до окончания контракта они, не сговариваясь, стали медленно собирать вещи. Но куда — не знали оба. Просто почувствовали, как перелётные птицы чувствуют приближение зимы. Когда Сугуру запаковывал свои книги в коробки, он ощущал себя так, будто крадёт сам у себя. Хотя визиты Миюки-сан каждый месяц должны были напоминать о том, что это не их квартира, Гето не мог поверить в это до конца. Не их? Но почему тогда он её называл домом? Почему он жил здесь с тем, кого считал своим лучшим другом, почему здесь царили их порядки и традиции, почему он знал здесь всё лучше, чем в своём родном доме, куда приезжал всего три раза за три года? Почему они ничего не могли сделать? Но они же не могли снимать её вечно. Эту неудобную каморку с косой стеной у входа, кухней-уголком, вечно сломанной лейкой душа и кладовкой вместо второй комнаты. Эта квартира будто олицетворяла собой студенчество — временный этап. Весёлый и слепой к сложностям жизни. Но надо было двигаться дальше. Он напоминал себе об этом, когда видел рассеянный взгляд Годжо напротив. Тому собирать было почти нечего, и он призраком слонялся туда-сюда. — Так… Куда теперь? — Спросил он, легко улыбаясь, но даже сквозь его тёмные очки Сугуру видел беспокойство в глазах. В это предложение идеально бы уместилось «мы». Сугуру стало тяжело от этой мысли. — Мне надо вернуться домой. Отец стал хуже ходить, да и аренда в Токио мне не по силам. Как и любому человеку, который здесь не родился, — усмехнулся он. В это предложение идеально умещалась просьба «Поедешь со мной?». Но он поджал губы. Так нельзя было. Разве токиец променяет родную столицу на деревню, пусть и с лучшим другом? — А ты? К родителям? — Пока не решил, — Годжо странно пожал плечами, — было бы благородно учить детей не здесь, а где-нибудь в пригороде, конечно. Да и с родителями уже жить странно. «Конечно, поехали со мной». — Ага, ну, мне придётся вспомнить, каково это. Сатору ухмыльнулся. — Ну, а мне придётся вспомнить, каково это — готовить себе самому. Тут Сугуру поднял глаза и, стараясь не выдать волнение голосом, спросил: — А я даже как-то не понял, у тебя кто-то был всё это время? Ну… Или сейчас. Я думал, ты съедешься с девушкой. — Нет. У меня был ты, — его улыбка дрогнула, — в смысле… Ну, типа, я как-то привык жить с тобой. Но ведь нельзя всю жизнь жить с другом, да? Это тоже как-то странно. Быстро время пролетело. Не успел никого найти. Да я и не искал… Сугуру вновь отвёл взгляд. «Ничего не странно! Давай продлим контракт. Или найдём что-то новое. Поехали со мной? Я скажу родителям, что тебе негде жить, поживём в моей комнате, только с сексом придётся завязать, но ничего же, да?» — А свидания? — Да я больше пыль в глаза пускал. Не знаю, зачем. Последние полгода я просто в парке тут рядом гуляю. «Пожалуйста, скажи что-нибудь ещё. Пожалуйста». — Ну, ты, видимо, уже всех просто перетрахал в Токио, да? — Сугуру откинулся на спину, прислонился к стене, глядя на Годжо, подпирающего потолок. Шутки всё делали легче. Но Сатору посерьёзнел. — Нет, просто в один момент как-то надоело. Они замолчали. Сугуру знал, что Годжо не надоедает секс. Когда они были вместе, они не отлипали друг от друга, и Сатору занимался им жадно, по несколько раз в день, пока простыни не пропитывались потом насквозь. Но тогда они переходили в душ. Иногда даже в кладовку, где от жары голова кружилась ещё больше, и под конец они почти теряли сознание. Но они не обсуждали секс вне процесса. Они даже никогда не называли свои ласки именно этим словом. — Ладно, не буду отвлекать, — пожал плечами Сатору, — просто давай договоримся, что будем общаться и после выпуска, хорошо? А то мне мать уже успела присесть на уши, что студенческие друзья потом разбегаются, что мы все друг друга забудем, вот это всё… — Я тебя не забуду, — выпалил Сугуру, а потом усмехнулся: — Как тебя можно забыть? Думаю, все в университете будут тебя ещё долго вспоминать. Особенно преподаватели. — Ага, — прыснул тот, — я их тоже. Сатору посмотрел на губы Сугуру. «Если он сейчас меня поцелует, то я предложу ему поехать со мной.» — Всё, не отвлекаю, не отвлекаю, — он махнул рукой и ушёл в свою комнату. Сугуру решил, что остальные вещи соберёт потом. Он так и не понял, из-за чего, но ему поплохело, и он тяжело упал на кровать. Ночью Сатору почему-то не пришёл, и в ушах стояла его фраза «Не отвлекаю, не отвлекаю».***
2009
Пока Сугуру и Сатору жили вместе, не было ни дня, чтобы Сатору просыпался в своей постели. И не было ни разу, чтобы они не находили этому оправдания. По крайней мере, Сугуру так это запомнил. Потом он думал, что, конечно же, были дни, когда они спали раздельно. Просто все эти дни — в совокупности, их было аж четырнадцать — пришлись на самое начало их совместной жизни и конец. В последнюю неделю Сатору не приходил. Они даже не пересекались почти. Сугуру видел его лишь по вечерам, и тот почему-то не снимал тёмные очки, которые, хоть и были частью его образа, но только не дома. Почему-то Сугуру представлял, что у них будет что-то вроде прощальной ночи, хотя и понимал, что это было бы странно. И драматично. А если бы они ещё и поняли, что это «прощальная» ночь, то не получили бы никакого удовольствия, а может бы и вовсе расчувствовались. Поэтому Сатору не приходил. И Сугуру был ему безмолвно благодарен — он так привык спать, прижимаясь к тёплой, широкой спине, что пора было перенастраиваться. Ближайший год он точно должен был провести у себя дома, а на его кровати там физически бы не поместился никто, кроме него самого. Но, думал он, если бы Сатору хотел, они бы что-то придумали. Но раз Сатору, который всегда говорил о том, что думал, ни разу не предложил и дальше жить вместе, значит, у него действительно были какие-то другие планы на жизнь. Сугуру его не винил. В конце концов, он сам не рискнул об этом заговорить. За три года Миюки-сан ощутимо постарела, и в последний раз, когда они виделись, её привела дочь — Сугуру показалось, что та была ровесницей его матери. Почему-то он думал, что она моложе. Они сдали ключи, показали квартиру — Миюки-сан рассеянно, но по прежнему тепло улыбнулась. — Если честно, я не ожидала, что вы будете такими аккуратными. Обычно сдавать квартиру юношам — та ещё головная боль. А зная Годжо-куна, я ожидала, что вы тут всё разнесёте в первый же месяц. — Гордитесь мною, Миюки-сан? — Он широко улыбнулся. — Вы удивитесь, Годжо-кун, но да. Уверена, что это ваш друг на вас так повлиял. — Я тоже так думаю. Они переглянулись. Когда Сугуру ехал домой, он подумал, что взгляд Годжо в тот момент можно было бы назвать «умоляющим». «Забери меня, Сугуру. Ты же видишь, как хорошо на меня влияешь? Может, я тоже смогу дать что-то взамен? Не бросай меня в Токио. Пожалуйста, Сугуру, не после всего, что между нами было». «Пожалуйста, Сатору, попроси меня вслух, я так боюсь, что понимаю тебя неправильно. Если ты готов, то, значит, и я тоже». После этого Сугуру поехал на вокзал. Сразу же. Годжо провожал его комично и мило, а потом бежал за поездом до последнего, и в последний момент Сугуру казалось, что он действительно надеялся побежать за ним до пункта назначения. С каждым стуком колёс поезда, Сугуру плохело всё больше. Но он не знал, почему. Укачивало?.. Номер Годжо был в его телефоне, он атаковал его смс-ками, шутил много и судорожно, а Сугуру не успевал отвечать. Пальцы дрожали. «Ты представляешь? Я сейчас шёл мимо «Вьет Кон Гана», а его закрыли. А где же нам теперь встречаться всем? Сёко всё-таки уезжает в Осаку. Завтра провожу её» Сугуру отвёл взгляд в окно. «Вьет Кон Ган» с годами испортился, а цены стали выше, но они туда ходили все три курса. Годжо всегда шутил, что это кафе существует только за его счёт. Хотя Сугуру чувствовал, что Сатору там не особо вкусно, но ему нравилось быть где-то всем вместе, втроём. Сугуру тяжело привыкал к тому, чтобы спать одному и жить с родителями. В какой-то момент ему показалось, что он очнулся от долгого, приятного сна — а его настоящая жизнь всё это время пряталась в другом измерении. Его настоящая жизнь заключалась в работе учителем, неуютном одиночестве деревушки и помощи родителям в свободное время. А сердце скучало по парню из сна, чьё тепло он пытался нащупать рядом. В 2009-ом к нему приехала Сёко. У неё отросли волосы — всё студенчество она ходила с каре — и они были так рады видеть друг друга, что привычная серьёзность обоих дала трещину. Они оба напоминали Сатору Годжо. И он рискнул спросить. Думал, что если Сёко пошутит, что Сугуру скучает по Сатору, тот расскажет, как всё было — в конце концов, эта история закончилась год назад, скрывать уже нечего. Она закончилась, уверял себя Сугуру. Хотя каждую ночь ему снился Сатору, и первое время они переписывались каждый день — это было дорого, но того стоило. Ни разу в переписке они не упоминали ничего из того, что было нормой в их токийской квартире. Сугуру снился только Сатору Годжо. Всё и сразу. Их быт, секс, разговоры, шутки. Первый день в квартире и последний. Снилось, что тот всё-таки воздвиг алтарь в честь Сугуру. Снилось, что приехал, и они голые купались в лесной реке. Он рискнул спросить: — А чего ты без Сатору? Вы вообще как, списываетесь? Сёко удивлённо подняла брови. — Нет. А вы? Тот помрачнел. — Ну, в последнее время нет… — Я пыталась ему позвонить, номер недоступен. В последний раз, когда я ему звонила, он куда-то собирался. Вроде как в Европу, но не помню, куда… Сугуру вытащил из куртки телефон и быстро набрал номер Сатору. Действительно не отвечал. — В Европу? — Потускневшим голосом спросил он, — Неожиданно. Но, вроде, да, он что-то говорил… Он что-то говорил, но Сугуру тоже ничего не запомнил, потому что в тот день устал в школе, а у отца случился приступ эпилепсии, и все сообщения он читал по косой, думая, что ответит позже. — Если честно, я рада за него. Он постоянно ныл о том, что терпеть не мог Токио. Жалко, конечно, что теперь его трудно будет найти… Но, наверное, это было неосмысленное решение. Ты же его знаешь — подраматизирует и вернётся. — Мне кажется, так было только на первом курсе, — усмехнулся Сугуру. — И то правда. Ну, я всегда плохо понимала людей. Сугуру медленно кивнул. — Я тоже. Хотя, мне казалось, что Сатору я знаю достаточно хорошо. Конечно, он знал Сатору. И то, как тот ненавидел Токио. Иногда он представлял его в одной из европейских деревушек. Он думал, что Сатору уехал не в столицу, а в какое-то далёкое место, которое даже на карте не найти. Иногда он представлял их вдвоём. Они скидывали одежду и шли купаться в реке. И ничего в реальной жизни не ощущалось так хорошо и правильно, как в этой мечте.