amor mortis

      Камилле просто нужно было держать в руках то, что когда-то держал Генри, чтобы напомнить себе, что он не исчез.        Вовсе нет.        Вот же, совсем недавно его сердце билось под её ладонью, совсем недавно он крепко стискивал её запястье, крича взглядом, чтобы она осталась с ним.        Его руки держали именно эту книгу, в точности, как держали Камиллу. Пальцы дотрагивались до этих страниц, также как они дотрагивались до её млеющей от прикосновений кожи. Она держала гомеровскую Илиаду, которую когда-то держал и любил сам Генри.       — Этого не может быть. — шептала она. — Как это возможно. Разве ты можешь умереть?        Большинство предполагает, что исчезнет навсегда после смерти, но что если это и есть воплощение узкого мышления?       Генри всегда думал, что человек не заканчивается лишь на этом. Если ты не видишь чего-то – это ещё не значит, что этого нет. И, наоборот, если видишь – не значит, что оно есть.       Именно поэтому он убил себя с такой легкостью – потому что для него не существовало смерти. Смерть была лишь идеей, метафорой, иллюзией. По большей мере, фикцией человеческого сознания.       Она не видит Генри, но это не значит, что его нет.        Генри был рядом, а Камилле необходимо ощущать его присутствие, чтобы чувствовать себя живой. Это превратилось в ритуал, поддерживающим ритм её сердца. И если бы не боль, стискивающая её грудь, она бы давно подумала, что умерла. Умерла вместе с ним от выстрела в черепную коробку.       Одинаковой смертью.       Генри был причиной, по которой у неё вздымалась грудь. И в тот же самый момент, он был тем, кто способен остановить её сердце. Кто чуть не остановил.        Она до сих пор могла чувствовать горький привкус его рта на своём языке, до сих пор могла ощущать его холодные пальцы, стискивающие её талию. Камилла до сих пор слышала его голос: он сопровождал её повсюду, но становился более отчетливым под покровом ночи, когда любой звук обострялся до такой степени, что начинал раздирать ушные перепонки, а любой шорох обретал иное трактование, нежели при свете дня.       И пробьёт тот час, когда всему придёт конец. И тогда возликуют души несчастных, с надеждой, как болезнью, просочившейся в мозг, о воссоединении с давно усопшими, которых не спасла от смерти даже любовь.       — Зачем ты сделал это? — почти всегда спрашивает она его и каждый раз остаётся без ответа. — Зачем ты оставил меня?       — Тебе всегда удавалось видеть в смерти прекрасное, но я не вижу ничего, с тех пор как ты ушёл. — она замолчала, задумавшись. — Может быть, в смерти действительно есть нечто очаровательное, ведь теперь у неё есть ты.        Генри всегда был нежен с ней, в отличие от брата, но только ночью ей хватало смелости, чтобы признаться, что и его поцелуи причиняли ей боль. Чарльз трогал настойчиво, прилипал к её рту, не утруждаясь о том, чтобы спросить хотела она этого или нет. И хоть Генри никогда не причинял вред её телу, как это мог сделать Чарльз, у него было больше влияния над её душой. Поэтому, когда он целовал её, осторожно и волнительно, сердце дрожало внутри, как бы желая пробить дыру, чтобы быть ближе к Генри.       Кровь к крови. Сердце к сердцу. Душа к душе.        Тогда сердце лишь пыталось пробить дыру в груди. Но сейчас пробило. И по другой причине. Ночью она много разговаривала и много плакала. Она часто стояла перед зеркалом и смотрела в свои опухшие зеницы, желая увидеть через них чужое отражение – достать из своей памяти его ровную осанку, вальяжную пренебрежительную манеру поведения и мертвенную серьезность в глазах, ту которая в моменты единения с ней преобразовывалась в трепетную неподдельную нежность       Генри никогда ни в чём не настаивал, но, когда замечал, как Чарльз распускал свои руки: хмурился, напряженно смотря на них, будто в любой момент был готов сорваться с места и ударить его чем-нибудь тяжёлым со спины. Камилла на это лишь обречённо мотала головой, но у неё болезненно стягивало низ живота каждый раз, когда она замечала этот взгляд.       Она любила Чарльза, но эта любовь давно смешалась с чем-то неправильным и мерзким: былой детский трепет перед братом перерос в неприязнь и страх. Она не хотела его ненавидеть, но это произошло против её воли.        Чарльз перестал существовать для неё вместе с Генри.        Камилла помнила, как неприкосновенную фигуру Генри обволакивали пленительные лучи тёплого солнца, когда он сидел и шуршал страницами в своём кресле. Она любила наблюдать за ним по утрам, когда он, еле разомкнув свои глаза, брался за книгу, лежащую на прикроватной тумбочке. Она любила смотреть, как он, выкуривая очередную сигарету, мягко оставлял поцелуй на её бедре, поднимаясь все выше и выше, пока не заставлял её растекаться на постели от удовольствия. Она смотрела на него, опускала руки в его волосы и растворялась в ощущениях. Камилла дышала прерывисто и была почти уверена в том, что могла задохнуться:       — Ты можешь полностью отпустить себя, Мил. — напоминал он ей.       Иногда они просто лежали в тишине, прерываемой спокойным течением речи. Он обнимал её за бёдра, опустив голову на её колени, и проваливался в дымку сна, пока пальцы одной её руки перебирали его волосы, а вторая держала книгу. Генри нравилось засыпать с Камиллой. Она успокаивала его. Голос Камиллы уносил домой.       Она помнила каждое мгновение, проведённое с Генри, потому что их было до прискорбного немного. Она помнила, когда осталась с ним в первый раз, и как бесился Чарльз, в неведении о том, где она провела ночь.       Камилла больше не могла читать. В особенности она не могла читать литературу, которую когда-то читал Генри. Стоило ей только взять любую книгу в свои руки, мысли моментально уносились к нему, а она не могла запретить себе думать о нём. Она могла жить лишь в прошлом. Всегда только прошлым. Всегда только им. И, если бы однажды она очнулась и увидела то, во что превратилось её настоящее, она бы вскрыла себе вены, как когда-то попытался Фрэнсис. Ещё лучше: она бы разнесла себе голову так, чтобы мозг размазался по стенке. Камилла бы нашла способ, чтобы покончить со всем окончательно, потому что она бы не смогла принять эту реальность. Но пока она держалась за прошлое и разговаривала с Генри каждую ночь – она могла этого избежать.        Камилла надеялась, что тревожное отзвучие его голоса в её голове перельётся в бархатное звучание, и он ответит ей и поцелует её, как раньше. И, когда она смыкала свои глазницы, ей почти казалось, что кто-то нежно целует её в лоб и мягко произносит:       — Моя милая Камилла.       Но, конечно же, ей это только казалось.