ночь превратит мир в пепел
12 марта 2024 г. в 21:54
всего пару часов назад воспоминания в очередной бессоннице одно за другим оседали в сознании голубина разъедающей пустотой, в постели холодно и неуютно, сжать бы в объятьях подушку, будто она сможет заменить настоящее тепло, но сейчас даже не верится, что когда-то оно было.
вспоминался холодный январь восемнадцатого года, все таблетки, дорожки, клубы и бесконечно сменяющиеся малолетки — все бледные шатенки с ледяными глазами, отсасывающие, глядя на стекающие по лицу блондина слезы, и все, как одна, выставленные за дверь в ту же секунду, как голубин кончил на милые лица. было достаточно пары попыток чтоб убедиться, что на этот раз не поможет, ведь больше омерзения от такой мести, а виновник вряд ли ощущал ее на себе.
помнил, как в мае, в агонии передоза, всем телом ощущал холод кафеля, морозящего кожу изнутри, и думал лишь о том, чем заняты мысли его любимого призрака прошлого сейчас? бывает ли когда-то, в диком трипе или по накуру, в них место для взаимных воспоминаний? трясло ужасно, когда понимал ответ, и хотелось верить, что это от намешанной, несовместимой с жизнью дряни, а не от того, что сам себя обрек на смерть в тот день, после которого все слова навечно встали комом в горле и сбылись разом все кошмары. все худшие страхи.
думал тогда, что, будь возможность вернуться назад, голубин не поверил бы словам. нежные ладони, вытирающие слезы, «доверься, я же не такой, каким видишь» — сразу оторвал бы от сердца вместе с собственной плотью. хотелось жить без всего этого, пускай и совсем без ебаного артема, доводившего до такого состояния, и глеб понимал, что его просто постепенно отпускало, что сердце снова болит, бьется бешено. обещал сам себе, вновь и вновь, что «отпускает» в последний раз.
но мертвым грузом держать все мысли в сознании, как в гробнице, до боли тяжело, потому заплаканный блондин, спустя пять мучительных лет, в полумраке московского люксового номера на тонкие дорожки вновь распределял кокаин, любезно предоставленный кем-то из старых знакомых. с диким взглядом и дрожащими руками срывался, будто в состоянии аффекта, и занюхивал одну за другой впервые с далекого восемнадцатого, разрушившего всю жизнь. все годы после пеплом разлетаются в пустой голове, слизистую обжигает, а слезы капают на брендовое худи. понимал, как тяжело будет вновь слезть с зависимости, но с головой окунуться в родное прошлое, вспоминая все, что так медленно и сладко убивало, дороже. пускай в коматозных галлюцинациях, но хотелось вернуться туда, где оглушительный успех еще не разъел любую способность к чувствам, доверию и уважению.
так хотелось, особенно после очередной ссоры с егоровой, вновь почувствовать себя нужным и услышанным, засыпая к четырем утра в крепких руках на этой самой постели отеля, чтобы губы, щеки и ладони целовали нежно, по волосам поглаживая. и так ли давно глеб в абсолюте познал, какого безысходно и безвозвратно потеряться среди тех, кто стал теперь ближе твоему самому близкому? и каждый день, обещая забыть, проматывать в памяти, как в каждом действии все чувствовалось. на холодный тон шатена, больше для формальности произнесенный вопрос после очередной истерики голубина нечего ответить, ведь не было измены.
артем не приводил шлюх домой и не трахал их на глазах блондина, но, когда, находясь в метре друг от друга, для глеба слов не находилось, зато ловкие пальцы без остановки перемещались по клавиатуре, сообщение за сообщением отправляя тому, кто теперь важнее, на лице была та же ухмылка. телефон на беззвучке экраном вниз, шутки, которые поймет лишь человек на другом конце провода, но вовсе не глеб. часовые разговоры, требовавшие уйти на балкон, в другую комнату, подъезд, только бы скорее оставить голубина.
месяцами наблюдать, как разгорается интерес к новой блонди было больно удушающее, но годами длившиеся попытки сбежать не попрощавшись от единственного, что одновременно связывало с реальностью, не давая раньше времени уйти под землю, и оставляло одного в приходе в ванной с распоротым запястьем, были мучительнее любых пыток ада. противоречия не только снаружи, но и внутри, ведь отпустить то, с чем связана вся жизнь, произнести «я ухожу» равносильно смерти для его жалкой души.
и подсознание голубина кричит остановиться, напоминая обо всех ссорах, внезапных его исчезновениях, разбитых скулах и носах, пока блондин среди десятков заблокированных судорожно ищет нужный, самый родной — «тёма», «был в сети очень давно». пылится тут, кажется, все те же пять лет, и глеб срывается, как на кокс.
на появившейся аватарке шатохин, почти не изменившийся, своим нечитаемым дьявольским взглядом смотрящий прямо в душу, и голубин лишь через пару секунд замечает рядом блондинку: эйр-тач, накаченные губы и брендовые шмотки — тема себе не изменяет. изнутри ноет глубоко затаянная ревность, и, как результат от срыва после долгой завязки, кроет дико, ведь голубин тонкими пальцами набирает сообщение, вкладывая всю боль, гордыню и сгнившую влюбленность. высказывает все, что думал, все, что помнил, все, что не решился сказать, и отправляет, падая на кровать, откидывая телефон рядом.
через пару минут гробовую тишину, личным адом разлившуюся по пустым комнатам, разрывает уведомление, и, разблокировав айфон, голубин ожидал лишь получить порцию взаимной желчи прежде чем оказаться в чс, но точно не «приеду сейчас, все скажешь, что хочешь. адрес жду». после такого перерыва, казалось, при встрече нечего будет сказать, но адрес летит ответом, ведь сейчас обсудить хотелось слишком многое. каждый альбом, год за годом стабильно выпускаемый, каждую строчку, что казалась адресованной именно ему, каждое интервью, и, конечно, ебаную свадьбу.
знал, что депо теперь без ума любит ее, и точно знал, кого она ему уж до боли напоминала. не знал только, что красивые отношения изжили себя, кажется, через пару месяцев после громкой свадьбы, что с юлей заебанный шатохин сошелся в период жизни, заполненный лишь пустотой и желчью, когда непривычной рутиной стало осуждать всех и каждого, тонуть в ненависти ко всему вокруг от рассвета до заката, ведь депо потерял и предал себя, отрекся от принципов и морали.
не знал и о чем тот думал сейчас, разглядывая в ближайшем винном статную бутылку каберне, зато через рекордные для москвы полчаса уже узнавал припарковавшегося под окнами артема по будоражащему, доводящему до мурашек по всему телу биту «пять минут назад». вовсе не волновало, что весь отель давно забытый трек тоже узнавал, и вряд-ли в третьем часу ночи кто-то радовался также сильно, как сам голубин, пробегавший по коридорам в эйфории, под вспышки камер прохожих и крики узнавших фанатов подбегая на последних секундах к серебряному порше без номеров, замечая в окне желанно родное, накуренное лицо шатена, а в салоне еще десять небрежно скрученных и бутылка совиньон, идеальны к врубленному на всю площадь одноименному треку.
вглядываясь в ледяную бездну глаз, голубин слышит, как молодо из колонок звучит собственный голос, сливаясь с неизменно прокуренным тоном шатохина, и понимает, что поездка будет в стиле шестнадцатого: мокрая, пьяная, и на диких скоростях. запрыгивая в салон и звучно хлопая дверью, голубин молчит, лишь неверяще вглядывается в маленький байкал вокруг зрачков. холодный и чистый. а родной бархатный голос уже растекается в паре сантиметров от лица, читает свой куплет, обжигая кожу, сердце бьется бешено, руки сами тянутся к шатохину, хватая родную ладонь, крепко прижимая своему к бледному, мокрому от неконтролируемых слез осознания, лицу.
осознания, что у них есть только здесь и сейчас. только эта ночь и только каждая ее секунда, что вот-вот неизбежно закончится и настанет завтра. только десятки, сотни сладко-соленых от вина и слез поцелуев под «плакшери», молчание о боли и совершенно спокойный артем, резко вдавливающий газ, оставляющий темные следы от шин на асфальте ночной москвы. голубин почти в одиночку опустошает бутылку с рвением забыться, тут же мешая с блантами, депо все улыбается, а в глазах что-то дьявольское, пустое и пугающее.
ведет и подпевает, активно жестикулируя, отпуская и вновь хватаясь за кожаный руль, дрифтуя на поворотах, пока голубин разглядывает дохуя появившихся отметок в инсте, где их машина рассекает москву под громкие биты ностальгического, последнего совместного альбома, на сотнях снимков пустое, убитое лицо артема, рядом сам глеб, совсем на себя не похожий. кажется, новость о «воссоединении» уже разорвала все соц.сети, потому блондин лишь блокирует айфон, откидывая на заднее, с наслаждением и неверием разглядывая отросшие волнистые пряди, бледное неизменное лицо. тот, ухмыляясь, парой нажатий на магнитоле заставляет задохнуться, узнавая «не по пути», тугим ремнем затягивающееся на тонкой шее, а сам лишь смотрит вперед. глеб знал, чего тот ждет.
томительная минута ожидания, сэмпл звучит, пока артем с наигранным чувством качает головой в такт, не отрывая хищного взгляда от растерянных, вновь едва не слезящихся глаз голубина. режет, произнося последнее проклятое «по пути» прямо в губы, жадно целует, отрывается и что-то невнятное шепчет, обжигая чувствительную кожу.
мгновение, «клюква» и глеб понимает, что плейлист трепетно подобран с целью сделать как можно больнее. у голубина ком в горле, пальцы дрожат, ведь непривычно теперь слушать свои же, давно забытые треки, бесконечное «отравлен тобой», и вспоминать.
вспоминать, как записывался семь лет назад на студийке под этим же дьявольским взглядом, который разливался настоящим наслаждением после каждой фразы-подтвержения, что все нутро добровольно подчинено и отдано ему, что каждую фразу голубин адресовал лишь тому, кто сейчас безразлично разгоняется до трехсот в час. в перерывах между слишком громкими куплетами, не дающими голубину и шанса что-то сказать, блондин старается отдышаться и чуть увереннее, чем есть, произнести: «тем, давай помедленней. правда, пожалуйста».
за стеклом тонкий, огненно красный полумесяц луны заходит за горизонт, пока из колонок звучит что-то незнакомое, непривычное для шатохина, оседающее в воздухе пустотой и где-то в груди сжимающее неприятным, тягостным предчувствием, смутной тревогой. во взгляде артема взрывается предвкушение, растекается ухмылка и крепкие ладони сжимают руль, пока педаль шатохин вжимает в пол. вылетает на встречку, а голубин бит пытается перекричать, но не слышит даже сам себя.
ухмылка с лица темы не спадает даже когда голубин кричит прямо на ухо чтоб тот остановился, истерично пытается вырывать руль из крепких рук, пока с магнитолы разносится знакомый «керосин» от кристал кастлс. депо отпихивает замершего блондина на свое место и продолжает умело дрифтовать на темных поворотах, пока блондин в осознании узнает трек, под который видел сотни видосов с разъебанными в хлам тачками. и дрожью пробирает изнутри, пока блондин до боли зажимает рот бледной ладонью, сдерживая крики, лишь бы шатохин на него не отвлекся, теряя управление, ведь голубин точно не планировал сегодня стать одним из смертников-самоубийц, намотавшихся на столб, а его шаткой репутации хватит и сегодняшних отметок.
спутавшиеся от слез блондинистые пряди намокли, прилипая к побелевшему лицу. у голубина сердце бьется быстрее бита, и, поворачиваясь к шатохину, кажется, останавливается совсем. ледяные, чертовы глаза закрыты. шатохин хочет разбиться. и, видимо, забрать глеба с собой, раз здесь они не смогли. голубина трясет, секунда чтоб дотянуться до руля, но в поворот артем уже не вписался, на скорости вылетая на обочину, прямо серебряным бампером в темный широкий ствол. всмятку не только машину, но и его тело. как, видимо, и хотел — сразу насмерть, мгновенно.
вот только голубин жив остался, трясся весь и понимал, что, задыхаясь, пачкаясь в чужой крови, нащупывать растворившийся пульс на куске размятой в мясо шеи шатохина, ощущая тепло мертвой кожи и струящуюся по предплечьям артериальную кровь — не то, чего он хотел, соглашаясь на поездку. осознанно ли это было? глеб с полным ужасом понимает, что да, когда с едва уцелевшей магнитолы звучит мелодия, смешиваясь с минорным хором: медленно, возвышенно и совершенно обреченно. орган, глубокие аккорды и переливы клавиш. ебаная лакримоза, голубин узнает. вспоминает, как по пьяни артем заставил дать клятву: включить ее на похоронах шатохина. видимо, вряд-ли в шутку, ведь скорбяще-опустошенное, величественное звучание трупу явно шло.
голубина накрывает снова, резкий переход к совершенного одиноким минорным нотам и все замолкает, все кроме бьющегося в истерике блондина. глеб понимает — нет, ни один ебаный трек в его жизни не был и не будет хуже, обреченнее этой тишины.