Второй сезон. Убитая душа.

      Дни тянулись за днями, похожие один на другой. Попытки добиться чего-либо так и окончились ничем – лишь потерянным временем, и потерянной верой. Хотя ни то, ни другое уже не имело значения. Разговоры о будущем представлялись ложью.          Оставалось жить, или делать вид, что живешь - в спокойном, словно застывшем мирке это оказалось совсем не сложным. Лишь ночи вырывали из привычного оцепенения, и изображать спокойствие становилось всё сложнее. Ночами откуда-то издалека приходила боль. Далекая, тягучая, неизбывная, даже не боль – отголоски, тени. Но эти тени заполняли всё её существо, не давали дышать, и по утрам она просыпалась с тяжелой головой и вся разбитая. Анна уже сама понимала – с нею что-то не так, и что-то серьезно не так, но признаться кому-либо было страшно. С ней и без того все носились, словно с хрустальной вазой. Но однажды в ночи боль вдруг стала резкой, невыносимой, и прорвалась сквозь тьму, сквозь все кордоны. Она проснулась от собственного крика – вокруг неё собрались перепуганные домашние, доктор Милц держал голову, вливая лекарство. Анна не могла лежать, не могла сидеть – жуть заполняла её всю. Но лекарство действовало. Позже она всё же встала – утренние процедуры потребовали своё. Дошла в ванну, прислушалась к себе – тело, молодое, сильное, легко подчинялось каждому указанию. Ничего не болело, не мешало. Анна глянула в зеркало – на лице, в её глазах, с темными кругами вокруг, жили отголоски боли. И вдруг пришло понимание, мгновенное, словно удар кинжала – это не её боль. И от нестерпимой жути захлебнулась воем, и тут же закусила руку, сдерживая очередной крик. «Где ты? Что с тобой?» Ночи ждала как смерти. Звала сквозь тьму. А в ответ только боль и жуткая нечеловеческая тоска. Тогда, словно родившись заново поутру, пошла в церковь. Ходила ежедневно, стояла часами. Молилась ли? Слова заученных молитв не шли на ум. Повторяла, как заклинание: «Господи Иисусе! Пресвятая Богородица! Спасите его, помогите ему». По ночам сжимала в объятиях тьму, сама себя обнимая за плечи, лицом утыкалась в свою же руку. «Где ты? Что с тобой?» Поначалу слезы лились и лились, остановить их было невозможно, захлебывалась в беззвучных рыданиях и засыпала совершенно обессиленная. Потом тьма дотянулась до неё. «Не плачь, пожалуйста, не плачь, умоляю тебя», - шептала тьма и сцеловывала слезы с её глаз. Ночи ждала как спасения. По ночам уже привычно обнимала темноту, прижимала к себе, что-то шептала, задыхаясь от нежности. Боль – их не две. Она одна на двоих. Если ей так больно здесь, значит кому-то легче там, далеко.       А потом вдруг стало легче. Спокойнее. Она ныряла в ночь как в объятия, шептала: «Яшенька мой», и засыпала с улыбкой. Тягучая боль отдалилась, стала слабее и почти неслышимой. Если что-то и оставалось плохое, где-то в неизвестности, оно не доходило до неё. Кто-то там, далеко, берёг её. Если и пробивалась глухая тоска, Анна сцеловывала её и вновь засыпала, улыбаясь. Днем можно было жить, заниматься делами, планировать будущее.       Родители с радостью отпустили на давно запланированную, но казавшуюся такой невозможной, учебу. Дни завертелись в новом городе, в новой круговерти, заглушая минувшие страхи. Ночью привычно улыбалась, гладила тьму, шептала что-то неясное, успокаивающее. Она не знала, что было там, далеко – но прежняя изматывающая физическая боль всё же исчезла. Пробивающаяся тревога быстро гасла – кто-то там, вдали, держался наперекор всему.         А потом ей вдруг впервые приснился Яков. Поутру не помнила ни лица, ни фигуры, но ощущение оставалось совершенно четким – это был он, он был жив, и был рядом. По ночам приходило былое - он брал за руку, касался губами, вновь грел дыханием. Она вновь видела его глаза и растворялась в теплом взгляде. А потом вдруг пришло позабытое, изгнанное из памяти. Вернулась их ночь. Оказалось, она помнила всё, до малейших деталей. Волосы падали тяжелой волной в его руки, он целовал жадно, безумно, а она вновь рвалась ему навстречу. И оказалось вдруг, что вспоминать вовсе не страшно. Вспоминать чуть тревожно и сладко. Желанная ночь приходила вновь и вновь, но сквозь жаркую волну всё явственнее слышалась вина и горечь. И это виделось таким неправильным - чужим, явившемся извне.        И тогда она вдруг дотянулась сквозь тьму. Она помнила его тело, сильное, крепкое, помнила, как перекатывались мускулы под её руками, и спасения тогда не было – и она его не желала. С ощущением тела что-то было не так, но сейчас это казалось не важным. Она гладила его руки, плечи, шептала: «Тише, Яша, всё хорошо, тише, я с тобой», - и уходило лихорадочное желание обладать. Пришла нежность. Огромная всепоглощающая нежность затопила её всю, и она растворилась в ней, исчезла бесследно.        Анна ложилась с улыбкой – она ждала. Эти ночи приходили всё чаще, его руки подхватывали её, тьма кружила в очередном безумии, а по утрам она просыпалась в сладкой истоме и долго не могла даже пошевелиться. Не было сил вставать и делать хоть что-то – каждая косточка, казалось, превращалась в желе. Анна понимала, что это значит: как женщине ей был нужен мужчина. Но что же поделать, если нужен ей был один единственный в мире? Днем добавилось проблем – она внезапно стала привлекать мужское внимание. Анна смотрела в зеркало и не понимала – та же строгая прическа, максимально закрытое глухое платье. Она не видела себя со стороны. Не видела движений, тягучих и мягких, тихого, сияющего взгляда, направленного вглубь себя. Одним отблеском, одним краем того сияния сбивало с ног. Анна хмурилась – отчего-то вся её доброта и терпение исчезали напрочь при одном постороннем взгляде. Отчего-то совершенно не выносила чужих прикосновений, даже мимолетных. С трудом пыталась сдерживаться, не отдергивая резко руку при любом приветствии, случайном касании – ведь такое её поведение являлось, как минимум, не вежливым. Отчего-то верила - оставалось совсем не долго.        Казалось, еще немного, еще чуть-чуть – и всё изменится. Случиться что-то хорошее, скоро. Радостная надежда растворялась в воздухе, звенела капелью, летела в лицо тем теплым весенним ветром, от которого так хочется жить. Еще немножечко, еще капельку, капелюшечку.         Был обычный солнечный день. Анна шла по коридору, когда вдруг где-то в вышине коротким звоном оборвалась струна. Ударом в солнечное сплетение выбило дыхание. Анна согнулась от резкой боли, задыхаясь, упала на колени. Неужели духи? Корчилась на полу, зажимая руками живот. Перепуганные сокурсники на карете скорой помощи отправили в больницу – там исключили беременность, подозревали аппендицит. Слава Богу, вовремя разобрались. Да и приступ быстро прошел – больше нигде ничего не болело. Пожилой доктор качал головой: «У вас все в порядке – но это лишь на первый взгляд. Причин подобного приступа может быть несколько, и все достаточно серьезные. Необходимо пройти полное обследование – и не тяните». Анна смотрела с ужасом – у неё все в порядке. Тогда у кого? Ей надо домой, срочно. К вечеру всё же вырвалась из больницы. Всё вокруг было совершенно обычным, спокойным. Бес толку слонялась по комнате – на еду не хотелось и смотреть. Скорее бы стемнело. Надела свою самую красивую из ночных рубашек – она купила их в том магазине, где на некоторые и смотреть было страшно, не то, что примерять. Эти еще самые приличные были. Что бы подумали о ней дома, увидев её парижское ночное белье? Покрутилась перед зеркалом, попробовала представить, как она сама смотрит на себя, любуясь, как смотрит он – не помогло. Её трясло. В конце концов нырнула в постель, закуталась в одеяло. Попробовала позвать, представить – тишина. И вдруг поняла, чего ей не хватало весь день. Вокруг была пустота. Невозможная, страшная, безграничная пустота. Ей не отвечал никто. Тыкалась вокруг, словно слепой котенок - голос обрывался сразу, словно натыкаясь на стену. Нет, он не умер – смерти не было. Она бы услышала смерть – она уже вновь стала верить в себя и свой дар. Она ведь должна была услышать смерть? Должна была? Да или нет? По обрывкам былого медленно приходило понимание – он живой. Где-то в полутьме всё еще кровили по живому оборванные, обрубанные резко нити. Если бы он умер, она бы услышала. Она бы дошла до него. Она бы ждала столько, сколько нужно – но она бы дошла до него. Через год, через десять, через вечность – но дошла бы. Если бы умер он, или она – они бы дотянулись друг до друга. Он бросил её. Нескончаемый извечный вой: «За что???» Тело, молодое, сильное, наперекор всему не желало сдаваться. Застывшее оцепенение прорвалось слезами. Сжимала подушку и рыдала, не в силах остановиться. Как сейчас нужен был хоть кто-то рядом! Кто-то, кто прижал бы к себе, кто бы обнял, пытаясь успокоить. Кто сцеловывал бы слезы, пытаясь вобрать в себя боль. Но вокруг была пустота, и она расширялась, стремясь занять всю Вселенную. Ночами, наплакавшись, проваливалась во тьму, в которой не было больше никого. Он отказался от них. «Почему ты оставил меня? Почему ты перестал в меня верить?»        Очередным утром в строгую прическу уложила волосы, глянула в зеркало – на чужое, исхудавшее, неживое лицо. Отвернулась, закрывая глаза, и вновь содрогнулась в беззвучных рыданиях – голоса не было. В уродливой гримасе изогнулись губы, из-под сомкнутых век вновь текли и текли слезы, выжигая что-то в душе до самого дна. А потом прекратились и слезы. Закончились. Очевидно, всё-таки выжгли всё, до чего смогли дотянуться.       Может быть, она еще увидит его когда-то. Увидит, чтобы убедиться, что он действительно жив, и что всё было не зря. Но всё-таки, лучше не надо. Может быть, он не виноват. Так сложилось. Не важно. Всё остальное не важно.       Нельзя спасать, убивая.       И пришло понимание – на самом деле всё просто. Она просто сошла с ума. Очевидно, в Затонске это давно уже все понимали. Здесь, среди чужих людей, ей удавалось днем казаться нормальной. Она столько времени жила давно исчезнувшей памятью, жила в нереальном, выдуманном ею же, мире. Рано или поздно это должно было закончиться, так или иначе. Она всё же вырвалась из бездонной ямы, и теперь остается лишь возвращаться дальше и жить среди живых, как и сколько получится.        В зеркало глянуло уже спокойное лицо. Быть нормальным – значит, быть мертвым.       Прощай.               И лишь издали долетело последним дыханием ветра: - Прощай. Он уже не придет. Ему некуда больше идти.