Принятие.

      Он открывает глаза и снова жмурится. Слепящий белый свет больно выжигает роговицу и голова так сильно начинает пульсировать, что ему кажется, кто-то сжимает его мозг. Он щурится, слышит сначала своё сбивчивое дыхание, а затем музыка. Классическая мелодия, кто-то хаотично перебирает клавиши, сначала мажорные ноты, затем минорные. Но она звучит эхом в этой комнате, словно из проигрывателя. Белые стены, белый панельный потолок, и отвратительные лампы, которые не дают глазам привыкнуть.       Он пытается пошевельнуться, дёрнуться, но не может. На его теле закреплены стальные оковы, на правой руке, левая отсутствует вообще, на двух ногах и на голом животе. И снова попытка освободиться, но это бессмысленно, — он слишком слаб.       Что-то щёлкает, один раз, затем второй и он видит Её, поправляющую латексные перчатки, доходящие до локтей. Она в белом медицинском халате, застегнутом на все пуговицы, рыжие волосы, обычно распущенные, собраны сейчас в гладкий пучок на затылке и очки на её носу, маленькие и круглые, поблескивают золотом. Она никогда не носила очки.       Следом за музыкой слышится звук чего-то механического, как будто запустили газонокосилку. Перед глазами мелькает медицинская пила, электрическая и маленькая, но с острым лезвием. Она тихо жужжит и трясется, зажатая в Её руках.       И он снова дёргается, пытаясь выбраться, напрягает всё тело, но оно ощущается таким не своим. Как будто он даже не шевелится, не чувствует ничего. Он начинает кричать, когда лезвие приближается к его груди, но не слышит собственного крика, который затерялся в хаосе музыки и жужжании пилы.       Он закрывает глаза и распахивает их вновь, устремляя взгляд на свою грудную клетку. Нет кожи, нет рёбер, плоть закреплена зажимами, которые открывают доступ до органов. Его органов. Он видит как бьётся его сердце, как двигаются лёгкие, видит мышцы и аккуратно срезанные рёбра.       И Её, стоящую перед ним, хохочущую. Перчатки в крови, ткань халата тоже. Повсюду бесконечно стекающая кровь. Откуда-то Она достаёт змею, чёрную и гладкую, ядовито шипящую и дергающую маленьким языком.       И он снова кричит, но на этот раз слышит себя, и даже может шевелиться и сесть. Хватает её за запястья и сжимает их до хруста. Слышит своё имя с её уст и понимает, что вокруг темно. Комнату едва освещает маленький светильник, не обжигающий белый, а мягкий жёлтый, и яркий экран телевизора напротив с каким-то концертом. Стены не больнично белые, а серые. И её волосы — привычный кудрявый хаос, никакой педантично собранной прически и халата. Лишь его футболка, спущенная с девичьего плеча и напуганный взгляд. Нет надменности и насмешки, скорее беспокойство и боль.       Он резко отпускает её руки, настолько, что она пошатывается, сидя на коленях на полу, но не падает. Потирает свои запястья и морщится, надеясь, что обойдется без синяков.       — Ты меня чертовски напугал, Джеймс, — наконец произносит она и поднимается с пола. Джеймс сидит на диване в гостиной, где и уснул. Трогает свою грудь и чувствует, что всё на месте. Проводит рукой по ткани футболки, затем по волосам и дрожаще вздыхает.       — Прости, — всё что он может сказать, голос охрип. Наверное он и правда кричал. — Я сделал тебе больно.       — Ты сделал мне больно, когда кричал и метался по дивану, как припадочный, — она прошла на кухню, совмещенную с гостиной, включила лампу над столешницей, затем проверив уровень воды в чайнике, включила и его. — Я думала, что с кошмарами покончено.       — Так и есть, — кивнул Джеймс, наблюдая за девушкой, которая доставала чай и стеклянный заварник. Она насыпала туда чайные листья и мяту. Он видел, что её руки дрожат, либо после перенесенной боли от сжимания рук, либо от испуга. Ни того, ни другого Джеймс искренне не желал. Он встал с дивана, перемещаясь на стул за барной стойкой. — Иногда они возвращаются, но это очень редко. Сегодня просто был тяжёлый день.       Её тело напряглось и она развернулась передом, нахмурив брови.       — Был просто тяжелый день? Настолько, что ты кричал? Раньше ты не кричал от кошмаров, когда был просто тяжелый день. Почему ты вообще спал на диване?       Её вопросы ощущались как пулеметная очередь, проходящая через тело насквозь. Джеймс чувствовал себя очень виноватым. Он опустил глаза на стойку и застыл. Когда чайник щёлкнул, оповещая о том, что вода вскипела, они оба дернулись. Девушка развернулась, наливая кипяток в заварник и закрывая его крышкой. Затем поставила его и две кружки на стойку.       — У тебя чуткий сон, не хотел тебя будить, — произнёс он и звучало это как оправдание. Она усмехнулась, но кивнула. Хотя ненавидела оправдания.       — Что тебе снилось?       — Аляска, — выдохнул через зубы Барнс, подняв свои глаза на девушку. Он покачал головой из стороны в сторону. — Я не хочу об этом говорить, не заставляй меня.       Она ещё больше нахмурилась и поджала губы.       — Разве реабилитация не заключается в том, что ты должен рассказывать о своих мыслях и кошмарах?       — Я давно прошёл реабилитацию, и ты не мой психолог, — он сцепил руки в замок. Но почти сразу понял, что сказал это слишком резко и голос звучал грубее чем обычно. По тому как девушка оскорбленно открыла рот, а потом захлопнула его, но её лицо тут же смягчилось и она даже перестала хмуриться. Она понимала, очень хорошо, и объяснять ничего было не нужно.       — Трагедия жизни в том, что нам тяжело с ней справляться, — она кивнула и разлила горячий чай по кружкам, подвигая одну ближе к мужчине. — Если не хочешь — не нужно, я и правда не имею права тебя заставлять. Но Бак, детка, я должна знать, что всё хорошо.       Аляска коснулась своей теплой руки до его живой и чуть сжала. И мысли в его голове вдруг спутались ещё сильнее. Потому что переполняющие его эмоции, вперемешку с чувствами к человеку напротив, щемили в груди. И пускай у него были проблемы с доверием, даже если был повод, это не отменяло того факта, что все вокруг него правда. И она, стоящая перед ним, такая красивая и сонная — тоже правда. Несмотря на недавний сон, где она была не собой, а своей копией, ужасающей и холодящей душу. Это был всего лишь сон, чтобы это не значило. Очередная игра бессознательного, творящая жуткие вещи.       — Я в порядке, — кивнул Баки и погладил большим пальцем тыльную сторону её руки. Кошмары вернулись, неправильно было это отрицать, но и зацикливаться тоже. Причина — столетний, бесконечно откладываемый, беспорядок в голове, с которым справиться было сложнее, чем с очередным врагом.       — Конечно, я тоже впорядке, — она улыбнулась и обошла стойку. Подошла к Барнсу, развернула его на стуле, сидушка которого крутится, иначе не получилось бы, и встала в плотную, уместившись между его ног, обтянутых спортивными штанами. Её рука нежно легла на его скулу, большой палец на подбородке кончиком касался нижней губы. — У тебя ПТСР, а я сумасшедшая ученая. Похоже на анекдот, не думаешь?       — Ну, все ученые немного сумасшедшие, этого не отнять, — он улыбнулся, смотря Аляске прямо в глаза. Она потянулась на носочках, касаясь своим лбом и носом его. Баки обнял её за талию, совсем слегка сжимая.       — Но не все зависимы от своей же разработки, — она переложила свои руки ему на плечи, притягивая к себе ближе и утыкаясь носом в его шею. Он сомкнул в кольцо руки на женской талии и зарылся лицом в её волосы, вдыхая запах. Она пахла домом, самым теплым и настоящим домом. Куда всегда хотелось возвращаться, невредимым и твердо стоящим на ногах. Чего бы это не стоило. Вот так прижимать её к себе, чувствуя как тепло в груди растекается горячими источниками. Это было приятно, необычно и близко к восторгу.       Баки положил свой подбородок ей на макушку, гладя пальцами вдоль позвоночника, и тихо произнес: — Мы с этим справимся.       Она хмыкнула, слегка щекоча ему кожу носом и губами. Затем отстранилась, опускаясь обратно на пятки и взяла его живую руку в свои две.       — Я очень хочу спать, пойдем в кровать, — Аляска потянула мужчину на себя и он встал, выпрямляясь во весь рост. Она задрала голову, заглядывая ему в глаза и кивнув каким-то своим мыслям, повела его в спальню.       Ему плевать, что скорее всего он не сможет уснуть, потому что её ледянные ступни, касающиеся его — были важнее.       Чай остался нетронутым.       Следующие недели тянулись часами, а часы секундами. Всё перемещалось как при переключении кнопки. Моргаешь и день начался, снова моргаешь и день закончился. Кто-то менял картинки на проекторе, одну за другой. Это раздражало, хотелось чтобы время тянулось медленнее. Потому что все прожитые годы казались упущенным мгновеньем. Не то чтобы это было плохо, ощущалось иначе, потому что то время, что было раннее — закодированно в голове: приказы, убийства, и так далее. Чистейшая ошибка, сбой в программе жизни. Всё должно было быть иначе. Ветеран войны, медали за достойную службу государству, возможно жена, готовившая пироги, дети, которым он помогал бы с математикой. Идеальная картинка американского счастья.       Но вот он, тихо открывает дверь в квартиру, из которой звучит громкая музыка. Одна песня уже закончилась, сменяясь другой.       «Никто не знает, каково это, Быть плохим человеком, Быть печальным человеком.»       Он проходит внутрь, ставит пакеты на барную стойку. Снимает с себя куртку и смотрит на дверь в спальню. Она плотно закрыта.       «За голубыми глазами. Никто не знает, Каково это, когда тебя ненавидят»       Он смотрит на неё ещё несколько секунд, переваривая все, с чем может столкнуться. И почему он так боится, когда вроде бы всё хорошо. Когда всё почти встало на свои места. И эта песня, которую он не слышал раннее — гипнотизирует. И деревянная дверь, ограждающая от событий, которые могут произойти, ему так не нравится. Тревожность — это не его образ. Не свойственное ему чувство, что охватывает и скручивает тело, подталкивая к тошноте.       «Когда тебе суждено говорить только ложь.»       Он вздыхает и так же тихо открывает дверь в спальню, бесшумно повернув ручку. Песня на его стороне, заглушает любые звуки, делая незаметным. И первое, что он видит это рыжие кудри, необычайно очаровательный хаос на её голове. Она сидит на кровати, подобрав под себя ноги и сосредоточенно читает свой блокнот, сжимая его в руках. Снова и снова, тысячи раз перечитывая его. Он знает, всегда знал, но закрывал глаза, когда она записывала сводящие с ума формулы, и тайком устраивала домашнюю лабораторию, благодаря которой можно было взорвать целый дом.       Он просто стоит и наблюдает за её хмурым лицом, за тем как она нервно поправляет волосы и озадаченно вздыхает. Джеймс никогда не был горазд на слова, когда-то давно он мог сыпать комплиментами, был романтиком и ловеласом. Но это было сильно далекое воспоминание. Единственное, что касалось её не заканчивалось просто красивая или милая. Она была целым лесом, летним, цветущим, в котором солнце пробивалось лучами сквозь деревья и зёленые листья. Даже её глаза, они напоминали камни, покрытые мхом. Иначе сказать было нельзя, красивая и милая — это слишком мало.       Затем он замечает шприц, что лежит рядом с её ногой. С громким «что ты делаешь», он в два шага подходит к ней, вырывает блокнот с рук, выкидывая его на кровать, и за подмышки одним рывком ставит на ноги. Аляска в недоумении вздергивает бровями. Джеймс тяжело дышит, будто пробежал бесконечное множество миль, его лицо злое. Ему плевать, пустой шприц или полный, но в голове он взмаливает всем, кто есть, где-то там, пожалуйста, пускай он будет пустой.       И она смотрит на него, своими большими напуганными глазами, но резко одергивает себя и хмурится, отводя взгляд в сторону.       — Я делаю то, что нужно, — она стоит, не пытается выпутаться из хватки Барнса. Прикусывает нижнюю губу и снова смотрит на него, прямо в глаза, не моргая. — Я делаю то, что нужно, потому что иначе не могу. Потому что иначе моя жизнь не существует. Эта сыворотка, все что у меня есть, и этот сранный блокнот.       Джеймс усмехается: — Серьёзно, детка? Всё что у тебя есть? — правой рукой он взял её за подбородок, нежно оглаживая по линии челюсти, а левой — бионической, удерживал за талию. — А как же я? Кто в твоей жизни я, Аляска?       — Нет, ты не понимаешь, — она резко выпуталась из его рук и отошла, хватаясь за голову, принялась ходить из стороны в сторону. — Я хочу стоить чего-нибудь, я просто хочу знать, что не пустое место, хочу помогать тебе хочу чтобы ты мог не защищать меня. Раз уж я не знаю кто я, не помню ничерта, то могу сделать хоть что-нибудь, а не просто сидеть. Из всего, что могло остаться из прошлой жизни, есть только блокнот и бесконечные формулы и цифры в моей голове. Есть что-то абсурднее, Баки?       — Остановись, хватит, — он покачал головой и снова подошёл, чтобы коснуться, ему так хотелось её обнять. Почувствовать, что она рядом, что его маленький смысл не разрушается на глазах, как рушилась вся его жизнь. Но она толкает его в грудь, шипя «не подходи», он, удивленный такой силе, отшатывается назад, с трудом удерживая себя на ногах. И вдруг понимает — шприц пуст. И всё, что может вымолвить. — Что ты наделала?       — Что я наделала? — переспрашивает она, замерев. — Испытала прототип сыворотки, если ты об этом, она нестабильна, вместо двадцати четырех часов, действует всего шесть. Но это уже прогресс. Она значительно сильнее чем прошлые, мне кажется я могу сломать стену.       — Ты сделала из себя подопытную крысу? — Джеймс замер, облизывая высохшие губы. Он видел как сверкают её глаза, то ли от безумия, то ли от подскочившего энтузиазма. — Ты обещала.       Песни сменялись друг за другом. Из гостиной звучали барабаны и гитары. Это помогало, иначе тишина задушила бы их своими массивными лапами. Потому что она всегда атакует не вовремя.       «Ты пытаешься забыть То, что знаешь. Это пока не убило тебя, Но ты не можешь перестать думать об этом.»       — Я знаю, — она кивает и её глаза такие красные. — Но я не могу по другому. Я не могу, Джеймс, не могу отвечать на вопрос, «откуда ты?», или слышать «какое у тебя интересное имя», потому что ответом будет, я не знаю, я проснулась посреди тундры на Аляске, и ничего не помню, поэтому меня так зовут. Я ничего не помню, и это меня убивает. И нет, мы с этим не справимся! Но ты не волнуйся, я не буду щеголять «суперсолдатом» перед тобой шесть часов, у меня есть деактиватор.       Барнс не знал, что ответить, он слушал тираду из слов, открывая и закрывая рот в молчании. Она выглядела сейчас как потерявшийся птенец, что выпал с гнезда.       «Ты пытаешься жить, Пытаешься не закричать. Почему всё это не прекращается? Ты в ловушке своего сна.»       — Ты ненавидишь меня? — она задаёт этот вопрос, выбивающий весь воздух из легких. Баки удивленно смотрит на неё, шокированный. Она серьёзна, брови сведены к переносице. — После того как твои кошмары вернулись, ты стал смотреть на меня как на ангела смерти. Но ты молчишь как партизан.       — Это не так, это, — он моргает и снова подходит к ней. — Ты знаешь, что это не так.       «Разбуди меня, когда всё закончится.»       — Да уж, — она слабо улыбается. — Поговорили.       — Аляска, — он вздыхает, поджимая губы, тянет к ней руки, но она отходит на шаг назад. — То что ты делаешь — не выход, если ты хочешь вспомнить свою жизнь, есть другие способы. Сыворотка опасна, она делает из тебя другого человека.       — Я и есть другой человек, — сквозь зубы говорит она. — И я каждый день чувствую огромную вину, но даже не знаю за что.       — Может и не нужно знать? Может так будет лучше.       — Ты не понимаешь, — Аляска усмехается и подходит к двери. — Потому что ты помнишь всю чертовщину, что творил, и можешь с ней справиться. У тебя есть возможность, есть шанс.       — Я бы не хотел помнить, — тихо говорит он и ощущает себя побитым щенком, выброшенным на улицу. Потому что её взгляд обжигает сильнее огня.       И она не ответив ни слова, выходит из комнаты, скрываясь с поля зрения.       «Борьба — это не ответ. Борьба — это не лекарство. Это уничтожает тебя, как рак. Это безусловно убивает тебя.»       Джеймс стоит некоторое время на месте, сжимая и разжимая кулаки от бессилия. Ещё немного, и тем, кто может сломать стену — будет он. За музыкой слышится как открываются шкафчики на кухне и гремит посуда. Баки вскидывает глаза к потолку, прикрывает их на секунду и набирает полную грудь воздуха, с дрожью выдыхая его. Он смотрит в сторону гостиной и выходит из спальни, вслед за девушкой.       Аляска стоит, облокотившись о кухонную столешницу двумя руками, сжимая её. Волосы закрывают лицо, тело дрожит.       — Я купил чуррос, –произносит Джеймс. Она смотрит на него взглядом провинившегося ребёнка, глаза стали ещё краснее, слёзы медленно стекают по щекам. — И буррито.       Барнс слабо улыбается, разводит руки в приглашении и говорит: иди сюда. И она идёт, касаясь лбом его груди, скрепляя руки на талии за спиной. Он обнимает её, прижимая ближе и гладит волосы. Так странно, то с какой непривычной силой её руки сжимают его.       — Прости меня, — тихо говорит Аляска ему в грудь. — Прости, ты прав. Я не должна была, это не правильно, мне не стоило, это не выход.       Джеймс берёт её за лицо, приподнимая голову. Заглядывает в глаза, стирает слёзы с одной щеки, другую поглаживает бионической рукой, обжигая горячую кожу.       — Мы разберемся с этим, ладно? — он кивает и целует её в лоб.       — Что если нет?       — Найдем другой выход, — Баки снова обнимает её и кладет голову на макушку. — Обязательно найдем. Но пообещай мне ещё раз, что больше никакой сыворотки.       Аляска протягивает ему руку с отведенным мизинцем. Джеймс смеется и скрещивает его со своим, скрепляя обещание. Они стоят так минуты, казалось бы спасаясь в объятиях друг друга.       Дом — это не руины, это безопасное место, необходимое пристанище, что греет сердце. И если нужно отстроить его заново, складывая кирпичи и возводя фундамент, то он готов. Он готов строить часами, неделями и годами. Ему не нужны медали, жена, что готовит пироги каждое воскресенье, и дети, которые не понимают математику. Красивый фасад и зелёную лужайку, это всё погибло много лет назад. Но она живая, она дышит и чувствует. И они нужны друг друга. Ничего сложного, и никак иначе быть не должно.       «Ты живёшь прошлым. Это трудно скрывать. Некоторые вещи быстро исчезнут, Когда ты проглотишь свою обиду.»