I believed (in) you.

      – Тошенька… Тоша… – раздался в тишине голос. Мягкий-мягкий, хриплый-хриплый, как это было на протяжении последнего полугода, как тогда к себе зовущий, протягивающий костлявую ладонь с чёрным парным браслетом на худом запястье.       Сколько это продолжается? Антон уже не помнит.       Дома у Тяночкина в последние дни стоит ещё больший мрак, нежели стоял обычно. Не то что бы раньше не ощущался этот тяжёлый, затхлый запах будто бы недоеденного ужина, брошенного куда-нибудь в шкаф, мол "потом доем", который потом забывался и начинал плесневеть, или скорее несколько дней подряд включённого обогревателя, или комка Гречкиной шерсти где-нибудь на полу, но в то время он всё равно как-то выветривался, оставляя жителю хоть малые остатки кислорода. А после прихода Саши по пару раз в неделю всю комнату в принципе обдавало неизвестного происхождения своеобразным, но почему-то приятным ароматом, что был мало похож на классический мужской парфюм, однако по честному признанию парня пах даже (хотя ситуация вывернула всё так, что теперь от одной нотки таких "духов" у него неумолимо начинались рвотные позывы) в разы лучше.       «Где купил?» – всё собирался спросить он, но руки и язык, удивительно, никогда не доходили.       Смешно. Ха-ха-ха.       Тоша почти смеётся.       Это всё ведь, в конце концов, мнимо. Даже думая об этом сейчас, он может только вспоминать о тех бессонных ночах с тогда едва начавшими выходить играми Chilla’s art, так и не съеденным куриным дошираком и большими-большими Сашкиными глазами, которые почему-то всегда смотрели как-то сочувствующе, даже когда Антон искренне смеялся, едва ли не падая со своего пыльного кресла на колёсиках, затягивая его на пол следом, но точно не ощутить их вновь.       Может быть, скорее сожалеюще. Тогда это уже скорее не жалость к шатену, с его тройкой по химии, вечно пассивно-агрессивной матерью и беспомощным рядом с ней отцом, а к самому себе, ибо может по химии Собакин легко и просто каждую четверть получал пятёрку или, накройняк, четвёрку, но в его случае она даже настроения не поднимала – просто была. Как клякса посреди и без того грязной тетради.       Возможно, влюблённо. Этот особый взгляд, который классики и современники так любили описывать в заумных, длинных книгах про хладнокровно спокойных с виду мужчин и своенравных, но сердечно, горячо любящих женщин, которые через силу читал Тяночкин из-за программы и над которыми безбожно угарал его друг, в самый неожиданный момент вспоминая, что мужчина пиздец напоминает их физрука Олега Константиновича с его женой-феминисткой Наденькой, чьё отчество никому известно не было, да и бог с ней.       А может у него были просто слишком подозрительно большие зрачки. Как у голодного щенка или Гречки, когда та, ещё будучи котёнком, нападала на икры хозяина, в кровь их царапая и заставляя мальчишку беспомощно шипеть от боли, но оставаться бездействующим.       Наверное, ему понравилось бы, почеши его милый Тошенька его за ушком?       Не зря он Собакин – ха-ха!       Тоша почти смеётся.       Знакомый смрад ударяет в ноздри и заставляет искренне пытающего заснуть школьника как следует взбодриться, съёжившись. Ему это не нравится, он не хочет, чтобы всё это продолжалось, не хочет этих звонков с неизвестных номеров, не хочет Жени с её презервативами в окна его комнаты и не хочет Алины, у которой всё пусть и мягко, но не в бровь, а в глаз, да так, что потом у мальчика происходит настоящая рефлексия, сидя на подоконнике подобно ванильке из 2000-х с McCafferty в фикспрайсовских наушниках.       Но вот она, ирония – виновника всего этого торжества он хочет больше всего остального.       – Саша, какой же ты… блять… – он шепчет, ибо большего себе при матери за дверью позволить не может, прежде чем осознать, что последние секунд так десять по щекам бегут горячие слёзы, кипятком ошпаривая с детства сухую, смуглую кожу.       Какой? Настоящий придурок, идиот и еблан. Просто Тяночкин уже осудил его сто и один раз во всех витьеватых и не очень выражениях, так что теперь даже как-то и слов не хватает. Остались мысли, много мыслей, но ни у одной из них теперь нет точной речевой формулировки. Связной, во всяком случае.       – Антон, обедать! – кричит Анна, открывая холодильник прямо за стенкой, а Антону даже кусок в горло не лезет. Только надежда на то, что друг найдётся, проглатывается с удивительной скоростью. Как завтраки спустя практически бессонной голодной ночи.       – Мам, я не хочу… – громко, но будто бы дрожащим голосом заявляет он со своего кресла, черкая что-то, кроме, естественно, домашнего задания на тетрадном листке. Всё равно историчка никогда не проверяла наличие того, что задавала, не то что выполнение этого.       Сашке часто было весело на её уроках. Потому что во время очередных сорока пяти минут ни о чём он всегда находил повод пошутить про всех российских политиков, отца Наполеона Бонапарта и каким-то образом прийти к уговорам поиграть у него на предплечье в крестики-нолики. Потому что тёмные волосы Марины Алексеевны всегда ниспадали ей на глаза своеобразной чёлкой, да и головы она особо не поднимала, так что пресекала только за излишний шум и шуршание обёрток от столовских батончиков на задних партах. Потому что даже зная материал наизусть, она иногда ну очень смешно запиналась.       Но это было. А последние двадцать восемь дней она говорила чётко, без прерываний и закалывала передние пряди невидимками. Ровно с двадцатого октября. Как своеобразный траур.       – Что значит «не хочу»? – дверь в комнату открылась, заставив школьника запросто обомлеть. – Ты в школе ел сегодня?       Собственный сын попытался закрыть от неё лицо, отвернуться. Поджать губы, спрятаться, как обычно он прятался от себя и не дышать.       Потому что женщина, стоящая с удивительно растерянным лицом в дверном проёме была словно хищница. И стоит ей только учуять запах слёз, как чувствуют кровь акулы, так он больше никуда не сбежит. Сколько хочешь брыкайся, но взволнованное, а может и разъярённое, а может и просто любящее материнское сердце заберёт тебя в свои путы и больше не отпустит.       В любом случае он мог только предполагать. Откуда такому, как Тоше знать, какого по-настоящему любить кого-то, кроме своей кошки, верно? Это участь его друга.       Или может он просто зоофил? Ха-ха!       Тоша почти смеётся с обеих шуток.       Когда наступает декабрь, Тяночкин попросту не верит в это событие.       Он пережил первый снег без максимально сука устаревших Сашкиных шуток про мефедрон (теперь не дай боже он про это заикнётся) и перхоть с его головы. Пережил первые сугробы без угроз закопать его в них, но декабрь, ебучий декабрь, блядская зима, вот бы он не наступал в принципе!..       Потому что он не справится. Всё меньше новых вестей про Собакина, всё больше только запутывающих сильнее подсказок и недосказанностей, смысл которых Антон уже просто не в силах понимать и всё меньше надежды на то, что первый вообще окажется с ним бок о бок когда-нибудь. Всё короче дни, всё более уставшая Чайкина и осознание того, что даже у неё уже, естественно, сдают нервы искать того ещё клоуна класса, поступившего с ними всеми невесть как и невесть на какую дорогу вставшего! И её можно понять, можно понять Женю, которой вроде всё равно, однако когда она о нём говорит, глаза у неё печальные-печальные, молчаливые-молчаливые… Они все здесь практически в одной лодке. По крайней мере, думая так, легче справиться со стрессом.       Ты не о ди н       28-го апреля ХХ-го года поиски Саши были официально завершены.       Тоше уже не до смеха.