Несмотря на то что Борменталь
и Шариков спали в одной комнате — приемной,
они не разговаривали друг с другом,
так что Борменталь соскучился первым.
— Бормента-а-ль… Бормента-а-ль… — раздаётся в глухой ночной тьме хриплый шариковский голос. Этот мерзавец ещё днём вернулся домой пьяным и сейчас, уже окончательно протрезвев, после того как Борменталь всё-таки задал ему хороший бенефис, лёжа на постели и глупо посмеиваясь, бездумно и нагло, будто шутя, щекочет спину лежащего перед ним доктора и настойчиво повторяет. — Бормента-а-ль!.. Бормента-а-ль!.. Полиграф саркастически ухмыляется и, легонько дёргая эскулапа за край ночной рубашки, продолжает вполголоса звать его, бесстыдно прикасаясь к телу Ивана Арнольдовича и пытаясь привлечь к себе всё его внимание. — Что Вам надо?! — нервным шёпотом наконец отзывается Борменталь и резко оборачивается. Надо сказать, что за эти дни бедный доктор настолько умотался от хулиганских проделок Шарикова, что даже вновь душить негодяя с целью усмирения у него нет сил. — Да и вообще, все спят, имейте совесть, господин Шариков! Что Вы себе позволяете в столь позднее время?! — Да ничего, просто поиграть с тобой хочу. — с язвительной и пошловатой усмешкой отвечает бывший пёс и старается обнять доктора чуть пониже спины и грубо притянуть к себе его манящее нежное тело. — Шариков! — Борменталь раздражённо и возмущённо отталкивает наглеющего Полиграфа, тем самым нечаянно сдёргивая одеяло, но затем, стыдливо и поспешно находит его и, плотно закутавшись и снова ощутив себя в уютной теплоте, обиженно отворачивается от человека-пса и, закрывая отяжелевшие от усталости веки, тщетно пытается уснуть. Но блаженная и чарующая дремота как назло не приходит. Вот сукин сын, весь сон разогнал своей «романтикой»! Доктор недоволен и зол, но приходится мириться с обстоятельствами. Понимая, что заснуть уже точно не получится, по крайней мере, этой ночью, Борменталь предпринимает попытки хоть чем-то занять себя, не потревожив остальных домашних. Он смотрит в непроглядную ночную тьму, стараясь разглядеть в ней хоть что-то. Замечает светлый циферблат часов, стрелки которых показывают время ровной полночи. И только из окна видно чёрное, как чернила, тёмное, но в то же время светящееся небо с великим множеством мельчайших блестящих крупинок-звёзд. Доктор заворожен красотой ночи. Уютная тьма навевает воспоминания. Борменталь лежит и думает, думает и размышляет, размышляет и вспоминает… … Тогда Шарик ещё только превращался, эволюционировал в человека, но уже выглядел довольно специфично: походка его была ещё не совсем прямой, сгорбленной, а сам Шарик больше походил на невысокого, плохо сложенного человечка. На его теле ещё оставалась не облезшая, кустистая буроватая шерсть, чёрные лохматые волосы росли на голове беспорядочно, во все стороны, а на лбу зиял почти заживший розоватый шрам. Впрочем, о прошлом собачьем состоянии напоминал чёрный кожаный нос и бархатные пёсьи уши. Шарик не разговаривал, часто передвигался на четвереньках и всё так же издавал собачьи звуки, но уже был вверен под опеку доктора Борменталя. В обязанности эскулапа входило наблюдение за бывшим псом и ведение «Истории болезни», кормёжка, уход и другие заботы о «новой человеческой единице». Иван Арнольдович переселился в приёмную и спал с Шариком на одной кровати (1), разговаривал с ним и даже стал проявлять чрезмерную заботу: учил глупую собаку говорить, читать, ходить. Как же ему, Борменталю, необычайно нравилось идти, держа Шарика за мягкую руку-лапу и всячески поддерживая наблюдать за первыми шагами ещё по большей части собачьих лап, неуверенно переступающих по расписному ковру. И как он радовался, замечая первые шариковские успехи… Спустя какое-то время обучения и «дрессировки» Шарик уже не только ходил по-человечески, но и резво бегал по огромной квартире, каждый раз норовя если не сбить кого-нибудь, то собрать и врезаться во всевозможные косяки и острые углы. Бывало что во время шариковских забегов доктор Борменталь, получавший хоть немного времени отдохнуть, разговаривал с Филиппом Филипповичем, сидя за небольшим столиком в кабинете и то и дело озабоченно поглядывал в сторону пребывания пса, а как только слышался удар (который неизбежно означал столкновение), Иван Арнольдович, извиняясь, опрометью бежал в место «аварии». Увидав сидящего на полу Шарика либо в окружении разбитого стекла, либо без него, доктор хватал непутёвое существо и нёс в их комнату и там, усаживая его на кровать, тянулся к аптечке на столе. — Ну что ж ты так носишься, дурачок? — говорил Борменталь, осторожно обрабатывая йодом сочащиеся края обмякшей кровавой и разорванной кожи. Ему было очень жаль своего воспитанника: бедный Шарик тихо плакал, потупив взгляд в пол. Едва были слышны слабые жалобные всхлипывания, тяжёлое дыхание, частое биение собачьего сердца. Человечек протяжно и тонко скулил, а его большие выразительные глаза были полны прозрачных болезненных слёз. Но глаза у Шарика были на редкость умными и красивыми, а точнее — взгляд, задумчивый и глубокий. Ведь глаза — значительная вещь. Вроде барометра. В них, словно в зеркале, отражался весь мир. Но сейчас крупная капля собачьей слезы упала на руку Борменталя, а тот, увидев состояние своего подопечного, подбодрил его добрым словом и, утерев платком мокрые шариковские глаза, бережно наложил на рану аккуратную, белую, как снег, марлевую повязку. — Ну, всё, можешь бежать, — говорил доктор, — только будь осторожнее, хорошо? Шарик покорно кивал головой и вновь нёсся искать приключения на свою шкуру, а Борменталь с облегчением снова шёл на беседу с профессором. — Вы, голубчик, слишком его опекаете, — хмурился Филипп Филиппович, искоса поглядывая на ассистента. — Ей-богу, Филипп Филиппович, привык я к нему. Забавный, всё-таки, может и выйдет из него что-то дельное, а впрочем, я полюбил Шарика как родного сына… А бывало, что Шарик слишком сильно пачкался, ну или просто было бы не лишним немного его освежить, в качестве профилактики, а уж при совместном проживании с доктором гигиена — важнейшая и неотъемлемая часть жизни, так что все отговорки и отпирания бесполезны — всё равно поймают и сделают чистюлей. В общем и целом, когда Борменталь понимал, что не помешало бы хорошенько «отмочить» его питомца, то тотчас принимался за дело. Заняв Шарика какой–либо деятельностью, будь то перелистывание медицинских атласов с картинками или разглядывание плавающих в растворе заспиртованных органов, Иван Арнольдович, пользуясь моментом, отправлялся в ванную комнату. Там он, засучив рукава, собственноручно набирал воду, даже проверяя её термометром — чтобы была тёплая, но не слишком горячая, предварительно вбухивал в ванну импортного профессорского геля с мыслью: «Да простит меня Филипп Филиппович, это же ради науки…». Бережно приготавливал мягкое полотенце, тёплый плед и звал Шарика. Когда Борменталь собирался купать своего воспитанника, все домашние знали об этом. И вправду, выглядела эта ситуация как целое представление: как доктор тащит на руках орущее и трепыхающееся существо, постоянно норовящее вырваться и убежать и, собственно, то самое существо — скулящий, визжащий и отчаянно лающий Шарик, никак не разделяющий докторской любви к чистоте. Но когда пса всё — таки удавалось втащить в ванную, он уже не пытался сбежать и даже не лаял — просто мирно прижимался к груди Ивана Арнольдовича и изредка скулил, а доктор нежно гладил своего друга по голове. — Ну чего ты боишься, а? — ласково спрашивал Борменталь. — Это совсем не страшно, я с тобой. И, вытряхнув Шарика из больничной сорочки, доктор вновь брал его на руки и осторожно погружал в воду это щуплое, странное на вид человекоподобное существо. Но каким бы ни был Шарик, Иван Арнольдович любил его таким, какой он есть. А пёс, тем временем, ощутив под собой что — то мокрое, хотел было отдёрнуться, но, почувствовав приятное тепло, вполне спокойно усаживался в ванне. — Ну, вот видишь, как хорошо! — смеясь, говорил Борменталь, оголяя худую руку. — Ну что, хулиган, нервный пёс, будем тебя мыть? И Шарик неуверенно кивал головой и был готов ко всем манипуляциям. Мочалка в ванной была, но она казалась слишком грубой и жёсткой, поэтому Иван Арнольдович выдавливал немного геля себе на ладонь и начинал бережно размазывать, заботливо массируя нежную клочковатую шерсть и дряблую горячую кожу своего любимца. Шарик лежал, негромко фырча и сопя носом, и жмурился от удовольствия. Затем садился, и начиналась настоящая головомойка (в прямом смысле): Борменталь выливал на лохматые чёрные волосы чуть ли не литр воды. Существо начинало брыкаться, визжать и отчаянно трясти головой, разбрызгивая множество мельчайших прозрачных капель. Видно было, что для него это неожиданно и не совсем приятно. — Потерпи, потерпи, — бормотал доктор, видя страдания своего друга, — да, неприятно немного, но я с тобой, слышишь? Всё будет хорошо… И Шарик, вновь слыша добрый и ласковый голос Ивана Арнольдовича, сам успокаивался и, зажмурив глаза и всё так же немного попискивая, стойко терпел столь противную процедуру. Борменталь тщательно намыливал беспомощную шариковскую голову (опыт у него уже в этом деле был). С густой пышной пеной на волосах Шарик забавно походил на белый пушистый одуванчик. Доктор находил это весьма умилительным и смешным и, подбадривая питомца, незаметно открывал пробку. Пена, отмершие частички кожи, вылезшая шерсть — всё с шелестом уходило в сливное отверстие вместе с грязной мутной водой, а существо, мыльное и дрожащее, оставалось сидеть в пустой ванне, ожидая дальнейших действий доктора Борменталя. — Молодец, почти всё, совсем немножко осталось… — говорил Иван Арнольдович и душем окончательно ополаскивал пса от остатков мыла и пены, бережно умывал воспитаннику лицо. Шарик был мокрый и блестящий, с него беспрестанно лила вода, особенно с головы. Чёрные волосы сбивались в большие влажные комья, собачьи уши вяло свисали, а пёс открывал посоловевшие, отвыкшие от света глаза, щурился и глядел на доктора сквозь водную пелену. Сам же эскулап, тоже насквозь продрогший из-за брызг, без галстука и в потной рубашке, тщательно и старательно вытирал махровым пушистым полотенцем шариковскую голову, лицо, шею, тело. Когда же с этим было покончено, он брал тёплый мягкий плед и, заботливо завернув в него Шарика, нёс в приёмную, нежно прижимая к себе. Домашние с умилением наблюдали эту картину: как Борменталь аккуратно несёт на руках сопящий и фыркающий, периодически ворочающийся кокон и ласково гладит и крепко обнимает его. Иван Арнольдович уже сидел в кресле в обнимку со своим любимцем. Доктор немного разворачивал края пледа, и Шарик смотрел ему в глаза, сопел и, как щенок, ждал ласки. Борменталем овладевал внезапный прилив чувств, и он с любовью гладил пса по мягкому, ещё покрытому слабым пухом, животу и чесал за ушком, отчего существо тихо и удовлетворённо пофыркивало и, иногда поднимаясь навстречу хирургу, с нежностью и трепетом лизало ему лицо горячим влажным языком. Врач чувствовал себя невыносимо уставшим, но очень счастливым. Слышались медленные приближающиеся шаги, и в комнату заходил сам профессор Преображенский. Через золотые ободы очков он светлыми серьёзными глазами смотрел на своего ассистента. — Всё возитесь с ним, Иван Арнольдович? — Да, Филипп Филиппович, иначе не могу. — мягко улыбался Борменталь и поглядывал на Шарика. — Может, нам удастся воспитать из него высокую… — Психическую личность? Вы думаете? — Возможно. А всё же, если и не так, я к нему привязался, ей-богу… Забавный всё-таки, ласковый. Ведь нельзя же так мрачно смотреть на вещи, да и Вы, Филипп Филиппович, тоже ему как папаша. Вон как он на Вас смотрит. Шарик и вправду глядел на Преображенского любопытными удивлёнными глазами. Профессор смягчался и, присев, гладил пса. Борменталь молча улыбался, глядя на Филиппа Филипповича. Атмосфера была уютная и по-домашнему приятная. Профессор уходил, а зачарованный Борменталь покрепче прижимался к тёплому Шарику и так засыпал… Преображенский неслышно возвращался в приёмную, нежно гладил спящего доктора по идеально ухоженным волосам и думал: «Как же мне с ним, помощником моим, повезло. Добрый, тактичный ко всем, хороший, даже по отношению к Шарику…» — Он Вас, Иван Арнольдович, разве что только папой не называет! — шутили порой Зина и Дарья Петровна, на что Борменталь отвечал нежной тёплой улыбкой, трепля Шарика по взъерошенным угольным волосам. А бывали и такие случаи, когда глубокой ночью в комнату Борменталя и Шарика входили трое: Филипп Филиппович, Зина и Дарья Петровна, и часто видели там включённый, и тускло сияющий ночник, застланную постель и, собственно, самого доктора, сладко спящего в обнимку со своим любимцем. Казалось, что эскулап только пришёл и, даже не снимая халата, не расстилая кровати, уснул вместе с Шариком. — Совсем заработался доктор, — тихим шёпотом вздыхала Зина, заботливо укрывая Борменталя одеялом, — а какие же они всё-таки трогательные… — и, умиляясь, глядела на крепко дремлющую парочку и выходила из комнаты. Нечего и говорить, что Борменталь тепло и трепетно относился к своему воспитаннику, души в нём не чаял. И, надо сказать, бывший пёс отвечал доктору взаимностью. Каждый раз, когда эскулап отлучался на какое-то время, Шарик преданно ждал его, а при возвращении неуклюже бежал на четвереньках навстречу объятьям, поскуливая и повизгивая по-собачьи. Часто, когда доктор уставал и сваливался без сил на кровать, пёс подползал к врачу и клал ему на грудь свою лохматую голову, требуя ласки. И Борменталь устало гладил того по мягкому не облезшему пушку. Глаза Шарика щурились и закрывались, а сам он заботливо грел Ивана Арнольдовича, пофыркивая от удовольствия. Они так и засыпали… Бесспорно, Шарик был на редкость умным экспериментальным существом. Он всё понимал, всё чувствовал, но не говорил. Нет, пёс не был абсолютно немым, он визжал, рычал, скулил, лаял и издавал различные собачьи звуки, но не речь. По крайней мере, до одного удивительного случая… В тот день Иван Арнольдович решил сходить в рыбную лавку за селёдкой для своего лохматого любимца. Шарик же, по своему обыкновению, остался в комнате и верно ждал хозяина. Пододвинув к подоконнику табуретку, он неумело забрался на неё и стал смотреть в окно, выходящее своим видом ровно на магазин с яркой вывеской «Главрыба». По заснеженной улице ветер гнал большое множество куда-то спешащих, идущих, бегущих и едущих в повозках людей в шубах, меховых шапках и валенках. Вот среди них и промелькнул высокий, знакомый Шарику, силуэт в шинели на плечах и бобровой шапке. Тот, не обращая внимания на прохожих, пересёк улицу и вошёл в заветный магазин. Глядя из окна, пёс долго и пристально разглядывал то вывеску, то улицу, то людей, пока доктор вновь не появился, держа в руке неизвестный, и оттого интересный пакет. Тогда Шарик оставил табурет и уселся ждать перед дверью. — Вернулся я, вернулся, мой хороший! — радостно сказал румяный от мороза Борменталь, доставая из пакета консервы со шпротами. — Хорошо себя вёл? А я тебе угощение купил…- и сел рядом с псом на кровати. — А... А-быр… — вдруг Шарик неумело попытался выговорить слово, — Абыр… Абыр-валг… Абырвалг!.. — Как, как ты сказал? — доктором овладело неподдельное удивление и одновременно восхищение. — Что ты хотел сказать? — Абыр… Абырвалг! Абырвалг! — уверенно и как бы радостно повторило существо. — Да какой же ты у меня молодец! — Борменталь уже не смог сдержать радости и, лаская питомца, уже угощал его свежей сочной рыбой. Весь день эскулап был в хорошем настроении и свыше обычного возился с псом, а вечером, рассказывая всю эту историю профессору Преображенскому, Борменталь вдруг неожиданно спросил: — Филипп Филиппович, а Вы не знаете, что такое «Абырвалг»? — Иван Арнольдович, а Вы сами не догадываетесь? Вы сегодня где были? Ассистент недоумевающе пожал плечами. — Ну… В «Главрыбе» был… — Вот именно. «Абырвалг» — это и есть «Главрыба», только наоборот. Теперь поняли? — Ах, вон оно что! — засмеялся доктор. В тот день он был особенно счастлив. …А сейчас? Кто теперь лежит с доктором в постели? Кто этот пьяница, прохвост и мерзавец? Кто этот ужасный наглец и грубиян? Кто, в конце концов, из-за какого-то паршивого кота устроил потоп в квартире? Кто? Ну, конечно же, он самый. Клим! Клим Чугункин – вор и негодяй. Но как? Как, спрашивается, милейший пёс превратился в такое кошмарное и отвратительное человекоподобное существо? Куда делся тот добрый и очаровательный Шарик, которого Борменталь несказанно любил и воспитывал как собственного сына? Безусловно, в становлении Полиграфа значительную роль сыграл гипофиз, а это уже гены, с ними ничего не поделаешь. Но всё-таки должна была остаться в шариковской паршивой душе хоть какая-то малейшая частица его былого сознания? Наверняка. Ведь не может же Шариков быть полностью сотканным из зла, грубости и жестокости – хоть что-то светлое должно остаться в нём. Но, скорее всего, эта частица зарыта так глубоко, что доктор-то и забыл, каково это – любить этого человека. За те дни, когда Полиграф уже приобрёл полностью человеческий облик, и черты его чёрствого характера стали сильно проявляться, доктор Борменталь успел потерять все надежды на Шарика и даже немного стал ненавидеть его. Ведь даже Филиппа Филипповича – так горячо любимого Борменталем профессора этот мерзавец сумел изменить. Преображенский стал слабым, хмурым, и Иван Арнольдович уж чуть было не решился на умерщвление Полиграфа Полиграфовича. И, чувствуя это недоверие, Шариков и сам относился к доктору не самым лучшим образом. Оно и понятно – грубость и невежество были у бывшего пса в проявлении почти ко всем. Но не виноват Полиграф в своей гадкой сущности – передалась-то она как по «наследству» от донора Клима. Может, всё-таки попробовать достучаться до шариковского собачьего сердца? Может, всё-таки дать ему шанс на восстановление тонкой нити любви и доверия и тогда, быть может, Полиграф Полиграфович изменится? Ведь не бывает же людей злых, есть люди несчастные. Может, и на Шарикова это подействует? Поддаться ему так, просто ради эксперимента или всё-таки нет? Упрёки и сомнения терзают уставшую голову доктора Борменталя. Но вдруг, неожиданно для себя, он с удивлением замечает, что одеяло снова куда-то делось, хотя эскулап чётко помнит, что некоторое время назад он коротал ночь без сна, именно согреваясь под шёлковым покровом, а сейчас его нет, но зато Борменталя не покидает чувство чего-то тёплого и живого, копошащегося в ногах доктора и как-то особенно нежно поглаживающего шрам, когда-то оставленный шариковским укусом. Этим чем-то, конечно же, оказывается Полиграф, настойчиво продолжающий свои попытки по завоеванию неприступного борменталевского сердца. Он трётся лохматой чёрной головой о горячее бедро, словно бодая доктора, поднимается выше и, всё-таки ухватив его за талию и прижав к себе, чувствует удовлетворение и глупо улыбается. Иван Арнольдович вздрагивает, но даже не пытается вырваться или оттолкнуть Шарикова, наоборот – осторожно тянется к тумбочке и включает маленький тусклый ночник. Резкий и оттого яркий свет прорезает ночную безмолвную тьму. Шариков жмурится, глухо смеётся, но не выпускает доктора из своих крепких объятий. В тёплых лучах лампы он видит заспанное, но прекрасное лицо Борменталя. Ухоженные и гладкие пряди тёмных, аккуратно зачёсанных назад волос, молодая девственная кожа, большие выразительные глаза, вплотную смотрящие на Шарика, тонкий рот и светлый невесомый пушок над верхней губой. В порыве возбуждения и желания Шариков уж готов страстно расцеловать доктора, но какая-то внутренняя сила сдерживает его – рано, ещё рано, Полиграф. Борменталь пристально глядит на Шарикова и понимает: «Да не такой-то он и урод, вполне ничего». В темноте видны ярко-выраженные шариковские черты. В отблесках света заметны его чёрные, вечно растрёпанные волосы, клочьями торчащие в разные стороны на оттопыренных ушах, скошенный низкий лоб с поперечным операционным шрамом, немного вздёрнутый нос, расплывающийся в широкой не то улыбке, не то ухмылке, рот, густые щёточки бровей… Но самое главное – глаза. Те самые шариковские глаза, всё те же красивые и глубокие. Вот где спрятана душа, вот где та самая «потерянная частица»! Правда, и в них есть мимолётная наглость, дерзость, присущая сейчас этому хулигану. Доктора это и притягивает, и соблазняет. Он и сам не замечает, как вновь ощущает трепет, дыхание становится тяжёлым, сердцебиение – частым… "Тахикардия, tachycardia..." - непонимающе мысленно "шутит" Борменталь. Чувство глубокого смятения не покидает его. Да какая к чёрту тахикардия! Нет, конечно же это не тахикардия. А что? Любовь? Nein! Nein! Nein! Как же так? Единственный человек, к которому доктор испытывал такие чувства – любимый профессор Филипп Филиппович. А сейчас что? В кого его угораздило влюбиться? В псину человекоподобную? Да и как он может изменить Преображенскому с каким-то сукиным сыном?! Мысли в голове доктора смешиваются в неразборчивую чепуху, организм будто сходит с ума. Да, Шариков негодяй, но когда-то же Борменталь любил его, воспитывал, заботился, но это был совсем другой Шарик, не тот, что сейчас! Хотя… В нынешнем Полиграфе тоже есть малейшие черты прежнего пса… Но, а как же профессор? Ведь Иван Арнольдович верен только ему и… Раздумья окончательно путают Борменталя всеми этими «зачем» да «почему». Шарик… Полиграф… Филипп Филиппович… Любовь… Верность… Невинность… Пёс... Негодяй… Клим… Да к чёрту! К чёрту все мысли и раздумья! Утром всё видно будет! Потом, утром! А сейчас… - Но… Филипп Филиппович… - едва слышно лопочет доктор, не узнавая своего неуверенного, дрожащего голоса. - Знаешь, Борменталь, - резко начинает Шариков, интимно прижимаясь к врачу, но тот перебивает его. - Можешь просто по имени, - задыхаясь от частого и сильного биения возбуждённого сердца, говорит эскулап и смотрит на Полиграфа взглядом пары чистых, очаровательных и, пока ещё невинных, глаз. - Хорошо, Ванечка, - едва сдерживая смех, говорит Шариков и криво улыбается, – я, конечно, всё понимаю, что у вас там с профессором шуры-муры, - и здесь он гадко и пошло смеётся, - что у вас там любоффф, но я же вижу, что ты ещё девственник. Надо бы это исправить, - лицо Шарикова стремительно приближается к лицу доктора, остаются лишь считанные миллиметры. – Признайся: ты хочешь меня? Борменталь в испуге и смущении неуверенно и отрицательно вертит головой и отводит глаза, чувствуя, как его щёки начинают гореть, а сам он покрывается розоватым, а позже багровым румянцем. - Ну как же нет, если да? – Шариков дико смеётся и шаловливо отвешивает доктору лёгкий шлепок по мягкому месту. Борменталь боязливо и сконфуженно вздрагивает, но голову его занимает лишь одна мысль: «Откуда Шариков знает о его девственности?». - Но… Шариков, как Вам не стыдно, ведите себя прилично!.. Ночь, тем более… - Борменталь старается придать своему голосу уверенности, но это у него совсем не получается, а выходит лишь судорожно дрожащий шёпот сильно смущённого человека. - Вот именно-ночь! А о каком приличии можно говорить ночью? А? – одной рукой Полиграф забирается под рубашку врача и прижимается к горячей пылающей коже. Ведёт ладонью по худой спине, груди, животу и жмётся всё сильнее, ещё больше желая Борменталя. Тот, вновь содрогаясь, краснеет ещё пуще прежнего и стыдливо отводит глаза, пытаясь перевести взгляд хотя бы на светильник на тумбочке. Он чувствует шариковскую руку, неспешно скользящую по разогретому и гладкому докторскому телу, чувствует жаркое дыхание Полиграфа и думает: «Хотя да, он прав, о каком приличии можно говорить ночью? Ни о каком». От прильнувшего к нему возбуждённого хулигана Иван Арнольдович сквозь ткань томно ощущает на своём упругом бедре что-то крупное, твёрдое и немного пульсирующее. Доктор, конечно же, тут же догадывается, что это. Весь рассудок, мысли, терзания теперь ни к чему. Есть момент. Есть ночь, Шариков, желание и трепет. И уединение. И время. И это самое главное. Не в силах держать в себе эмоции, которых так много, чувства, которые сейчас так усердно дарит ему Полиграф, Борменталь испускает тихий, едва слышный, но такой нежный и хрупкий, такой страстный и удовлетворённый, такой непринуждённый и желанный, весь сделанный из волнения и трепета, невесомый, похожий на стон, вздох: «Ах-х-х-х-х…» и проваливается головой в подушку, прикрывая глаза.