Полумеры

У Би слишком много дел, чтобы об этом думать. Да и хули ему вообще о таком задумываться? У него дела, работа, которую зачем-то Чэн подкинул и объяснил коротко, нервно дёрнув плечом: постереги его. Пару дней, пару недель — не знаю, как карта ляжет. Карта легла. Хреново легла — куда-то не в ту сторону и явно не той мастью. Издевательски как-то легла, потому что работа у Би, это в основном — переговоры с плохим исходом. Ну с тем, когда сначала тон разговора деловой, потом резкий, а в следующую секунду кто-то уже достаёт ствол и палит куда попало. В кого не повезло. Как вести себя в таких ситуациях и что говорить — Би знает. Как вести себя сейчас — хрен разберёшь. Поэтому Би думает. Думает, что первым делом, как только сможет отсюда вырваться — саданёт Чэну в челюсть. По-дружески. Не до перелома, всего-то до смещения и звонкого щелчка. Всего-то, чтобы пару дней или пару недель жевать было больно — как карта ляжет. Думает, что легче переговоры вести с теми, кто с собой заряженные стволы носит и приказы своей охране отдаёт одними лишь еле заметными жестами — чем с тем, кто болтает без умолку и таскает за спиной дурацкий цветастый рюкзак. Ну правда же — дурацкий. Жёлтый, вырвиглазный, так ещё и с какими-то зверушками, прицепленными куда попало. У зверушек явно башка кругом, потому что пацан этот рюкзак подкидывает, а потом цепляет на одно плечо и несётся в его сторону пулей. У Би башка сейчас как у этих игрушек — забита ватой вместо мозгов и тоже кружится, когда пацан совсем рядом тормозит, чуть в него не влетая. Светлые волосы порывом сносит в сторону Би и они нервными рывками по кожанке мажут. И кожанка вроде плотная, и под ней футболка, а всё равно кажется, что там, по голой коже — неясной щекоткой нервные окончания задевает. Сильно так задевает — статикой. Би даже шаг назад делает и грудину потирает, чтобы это дурацкое ощущение сбить. И ещё бы шаг догадаться сделать, но мозги — вата, а в нос уже бьёт ударной волной запаха. Его, пацана, запаха, который он на себе на кой-то хер притащил. Корица и что-то табачное — тут же отмечает про себя Би, а потом этот запах пытается сплюнуть, потому что он уже в носоглотку проникает и стелется горечью по вкусовым. У Би слишком много дел, чтобы об этом думать. Но всё же Чэну врезать и до перелома не помешает. За всё вот за это. За то, что Би полчаса около ворот какого-то пиздатого универа простоял, в ожидании, пока мелкий из него выйдет, а ещё за запах корично-табачный, и за волосы на кожанке. Би к другому привык. К запахам другим и ощущениям. К металлическому привкусу крови, который на языке оставался после работы и пороху, что в линии на руках забивался плотно. К тому, что ребра саднит — пули даже через бронежилет бьют больно. Не щекочут — бьют. А это ключевое. Би думает, что это не задание, а издевательство. Что Чэн совсем из ума выжил, раз такое ему подсунул — и наверняка же ржал, как тварь, когда уходя — дверь Би захопнул так, что та чуть с петель не слетела. И как Би с пацаном этим выживать в прицепе два дня или две недели — хер его знает. Потому что — бесит. Потому что — раздражает. Потому что Би переговоры ведёт с шишками из клана. Потому что с пацаном переговоры ни в какую не работают, да и ругера, что всегда при Би — он принципиально не боится. А ведь должен. Должен бояться — что самого Би, что пушки, что ситуации, когда за ним хмурый здоровый мужик таскается и спит у него на диване. Поэтому Би молчит и думает. А пацан валится на него позади, оплетая руками грудную клетку. Жмётся изо всех сил — всем собой — к спине, хотя ведь ещё даже не тронулись. На то пошло — Би даже байк не завёл. Ну не заводится он, да. Сломался что-ли? Ещё бы не сломаться, когда каждый раз его быстрым и уверенным рывком ключей врубали, а сейчас ни быстро, ни уверенно — не получается. Пальцы треморит и ключ никак не попадает в скважину замка. И Би уверен — его от злости так колотит. Потому что с грудной клетки чужие руки пропадают и тут же скользят в наглую под куртку — ближе к коже. Холоднющие такие, что морозом мурашек кусает мышцы, которые Би автоматически напрягает. Не потому что пацан к ним прикасается, разумеется — Би такой хернёй ещё со школы не страдает. Надо оно ему — для кото-го казаться сильнее, чем есть? Холодный он просто. Такой мерзлоты Би даже от покойников не ощущал, когда взваливал тело на плечо и спокойным шагом оттаскивал куда велено. Проблема в том, что от мертвецов избавляться плёвое дело. Скинул в яму, кивнул ребятам, чтобы принялись землёй засыпать, а потом прикурить, наблюдая, как чужой холод исчезает под влажными комьями. С пацаном такое не проканает. Скидывать его некуда. Да и землёй в него швыряться нельзя. С третьей попытки байк наконец слушаться начинает. Ну — или руки Би слушаются после того, как он дыхание замедлил и сделал пару глубоких вдохов. Но точно не от того, что мелкий с какого-то хуя пальцами ему по сердцу мазнул, словно бы успокаивая. Выученный такой жест получился. Как будто пацан и с собой такое не раз уже проделывал. Не раз и не два в день. Что-то вроде вынужденной необходимости, без которой не выжить. Ну, или дерьмовый день не пережить. Да ну — бред какой-то. Какие только мысли в бошку не лезут, пока там вместо мозгов вата и что-то корично-табачное. И оно даже свистом ветра не выбивается, который любые звуки заглушает. Любые, кроме взбесившегося пульса, которым вены колошматит до острой боли под ключицей. Хорошо, хоть взгляд не туманит и Би объезжает стоящие в пробке машины. Ускоряется и тут же думает: зря. Зря, блядь, скорость набрал, потому что пацан сильнее жмётся, словно врасти пытается. Пускает корни куда-то под кожу, под мышцы — оплетает ими кости так, что каждую потом ломать придётся, чтобы его из себя выкорчевать. Дорога до дома всего минут десять от силы занимает. А кажется — целая нахрен вечность прошла. Кажется — врос пацан в него основательно. Неохотно руки из-под куртки убирает, неохотно отстраняется, неохотно с байка соскальзывает и переминается с ноги на ногу, пока Би быстрым взглядом машины на стоянке сканирует. Это его работа. Его так учили. А вот что делать с растерянными пацанами с ледяными руками — учить не стали. Би не знает что с ним делать, тем более сегодня. Тем более сейчас, когда мелкий притихший какой-то, ведь обычно ему рта не закрыть. Би однажды пытался, правда. То едой, то ленивыми и почему-то беззлобными посылами на хер, то зверскими взглядами исподлобья. Уже думал ладонью его рот накрыть, но вовремя себя остановил. Вовремя, ведь тянуться стал почему-то вовсе не ладонью. С тех пор Би от него подальше держаться старается. Старается на него не смотреть. Старается не замечать, как пацану с каждым днём всё хуже и хуже. Как того кроет не то печалью, не то жгучей какой-то пустотой. У Би слишком много дел, чтобы об этом думать. Да и хули ему вообще о таком задумываться? *** Закатное солнце сползает полукругом пожара по стене и удивительно, как пацану волосы не подпаливает. Пробирается через пряди нереальными какими-то пшеничными оттенками и просвечивает ему глаза. Настолько просвечивает, что кроме брызгов золота на роговице — становиться видно что-то ещё. Нехорошее что-то. Пугающее. Би ведь не из тех, кто боится. Но тут. С ним. Втыкающим в одну точку и даже не замечающим, что солнце ему напоследок решило сетчатку к ебени матери выжечь — становится стрёмно. По-настоящему стрёмно. Би напрягается, глаза прикрывает и трёт переносицу, с усилием вспоминая где уже такое видел. И ведь видел же. Возможно — даже не раз. Не то в озябшем взгляде дворовой псины, которая в людях уже настолько разуверилась, что даже когда ей корм на землю сгружаешь и присаживаешься на корточки, к себе подзывая — она слюной удавится, но не подойдёт. Не то у вымаливающего прощения типа, который дрожит весь, от страха сжимается и просит его не убивать — такой ошибки он большее повторит, такого делать больше не будет, ему проблемы не нужны, тем более с Би. Там умоляющие взгляды легко читаются. Легко понять чё человеку надо, тем более когда он об этом истерикой орёт. Вот и сейчас пацан на Би смотрит умоляюще, но не просит при этом ничего. И Би не понимает, блядь. Не понимает что ему надо. У Би и так слишком много дел, чтобы об этом думать. Да и хули ему вообще о таком задумываться? *** Среди ночи начинается дождь. Колотит по крыше, высекает на окнах мощными каплями размывы, из-за которых с улицы видны только расплывчатые жёлтые и красные огни. Хлещет так, словно хочет пробиться сквозь комнату. Такому дождю даже лицо не подставишь, чтобы он его приятно охладил. Этот сразу уродливыми полосами скальп снимет до мяса. Би любит засыпать под звуки такой вот мелкой природной катастрофы. Вся проблема в том, что мелкой катастрофой никогда не обходится. У него тут катастрофа куда более крупная. Не снаружи, кстати — внутри. И если от дождя ещё кое-как спрятаться можно, то от себя не убежать. Би прикидывает, что вариант постоять под дождем не так уж и плох. Хуй с ним со скальпом — пусть снимает заживо. Всё лучше, чем лёжа пялиться в потолок и прислушиваться к дыханию пацана из соседней комнаты. Дверь тот принципиально не закрывает. И принципиально засыпает раньше. Снятся ему явно кошмары. И Би принципиально это нахрен не нравится. Вспышка молнии рассекает тьму, которая тут же густеет оглушительным раскатом грома. Но вздрагивает Би вовсе не из-за этого. Из комнаты режет слух мучительный стон, от которого — Би уверен — стены и дрожат. Опять же — не внешние. Его собственные, внутренние, которыми он себя от пацана закрывает. Или его скорее от себя. Это уже второй за ночь. Первый случился, когда Би только только проваливаться в сон начал — и тут же резко из него вынырнул. Внезапно настолько, что кожу с ходу жаром пальнуло и сознание прояснилось мгновенно — а тело инстинктом рвануло вперёд, поудобнее перехватывая ругер. В комнате пацана Би за считанные доли секунды оказался — в один прыжок. Там душняк. Там корично-табачным пропахло всё вплоть до мебели. Там пацан на кровати лицом в подушку. На спине футболка скаталась чуть не лопаток и кожа влажная светится, словно он не человек вовсе. По пояснице позвоночная впадина тянется до цветастых трусов и во рту вкус почему-то солёный. Би сначала не всёк в чем дело. Это только после, когда сморгнул пару раз и гулко пробил себе кулаком в ребра, чтобы дышать начать — понял. Понял, что губу закусил слишком сильно — до крови. Понял, что дышать перестал, стоило только взгляд чуть ниже опустить этой чёртовой впадины. Понял, что пацана научить бы укрываться, а не комкать одеяло между ног. Понял, что в комнату к нему залетать вот настолько неподготовленным — опасно. Ругер во взмокшей ладони тут не спасёт — только если пулю себе же в лоб и пустить. Не то, от отчаяния, не то, от мыслей, что клином в мозг вбиваются: задница у него что надо. Что Би действительно надо, так это проветриться. А ещё лучше — с задания сняться. Вот прям сейчас встать с дивана, дотянуться рукой до журнального столика, на котором мобильник пылится, и Чэну набрать. Набрать и спросить: ты нахрена меня на это подписал? Ты нахрена меня к нему? Меня к нему, Чэн, тянет. Сечёшь? Меня от него подальше надо, слышишь? В темноте хреново видно где телефон валяется — Би его всё никак нащупать не может. Зато откровенно хорошо слышится третий стон. Ещё более болезненный и хриплый. Ещё более безнадёжный, панический. Хреново в темноте видно, но дорогу до комнаты Би находит без труда. Без труда огибает разбросанные по полу шмотки, тетради и диски. И перед пацаном на корточки присаживается. А вот теперь трудно. Вот теперь вообще пиздец. Потому что будить его как-то надо. Раз уж гром из кошмара его не вытянул, то тут хоть заорись — не проснётся. Теперь только прикосновением — с нажимом по впадине позвонка двумя пальцами, чтобы его прохладную кожу на своей ощутить, поднимая выше хренову футболку, которая лишь мешается и… И — стоп. Нет. Не так. Не так людей будят. Тем более перепуганных. Тем более кто-то вроде Би — кого-то вроде Цзяня. Он его и по имени-то не зовёт, потому что оно — как проклятье с языка слетит и поразит этой сатанинской хернёй самого Би. Застрянет в нём и будет занозой изнутри торчать. Саднить будет. Нарывать. Изнутри всё больше и больше рваться. И пацан вдруг из пацана — в Цзяня превратится. А пацан равно работа. Цзянь равно пиздец. Цзянь равно уже что-то личное. А личного Би к нему испытывать не может. Ну не его это. Работа и личное пересекаться вообще не должны. Вот Би черту и не пересекает. По имени его не зовёт. Слюна во рту собирается сраным водопадом и сглатывается слишком уж громко. И дышит Би громко, когда рукой уже к пацану тянется. Не так тянется, как хочет. А как надо тянется — закрытого тканью плеча касается пальцем, тычет в него осторожно. Не так, чтобы грубо, не так, чтобы сильно. Чтобы самому не сорваться и это плечо в свою цепкую руку не схватить. Чтобы на себя его, ещё сонного, не дёрнуть. Чтобы пацан из одного кошмара в другой не нырнул. Уже в реальный, который его к себе жмёт и хрен знает что с ним делать собирается. Ещё пара толчков посильнее и мелкий слегка от подушки отрывается. Всклоченный, в глазах муть ото сна, которая его ещё не отпускает. Он на Би смотрит странно. Странно хмурится. Странно губы пересохшие облизывает и всё ещё в полудрёме — вперёд тянется. А Би пошевелиться не может. Не успевает увернуться. Не успевает понять когда мелкий его руку хватает с такой силой, что кости ныть начинают. И это во сне. Не проснулся он нихрена. Но дышит мелкий теперь не загнанным псом, не морщится болезненно больше. Руку Би на себя тащит упрямо — и щёку на неё укладывает. Горячая. На ладони его дыхание влажно оседает, а Би оседает на пол, потому что ноги подкашиваются. Где-то на периферии ощущается его пульс. От яремной пацана — на собственном запястье. Гулкий, быстрый, но с каждой секундой успокаивающийся. Би решает подождать. Ну, пока не успокоится окончательно. Во первых — пацан. Во вторых — блядское оцепенение, которым собственное тело сковало и прибило к полу у кровати. Би решает посидеть так минут пять — не больше. И на пацана не смотреть. Ткнуться рожей в простынь, что напропалую пропитана его запахом. На две секунды прикрыть глаза — чисто чтобы его образ из-под век стереть… …И прийти в себя уже утром, от того, что у него в коротком ёжике светлых волос — путаются чужие тонкие пальцы, а пацан, в несвойственной ему медлительной манере, спрашивает какого чёрта Би делает в его комнате. Вот же блядство. Что ответить Би не знает. Зато знает, что корни пацан пустил слишком глубоко. Слишком глубоко Би встрял. Он в глубокой заднице. А когда дело плохо — оправдываться не приходится. Приходится скривиться от солнечного света, что комнату заливает, с усилием подняться и тряхнуть башкой, разминая затёкшую шею. Спать сидя с чужой головой под ладонью — то ещё удовольствие. Би такого в жизни не испытывал. И испытал бы ещё — однозначно. Но точно не будет. Не его это. Он бросает что-то хриплое и почти озлобленное и оставляет мелкого одного. В последнее время Би принимает хреновые решения. Но у него слишком много дел, чтобы об этом думать. Да и хули ему вообще о таком задумываться? *** — Ты когда-нибудь просыпался с ощущением, что никому не нравишься? От вопроса Би так и зависает с ножом в руке, которым не успевает отрезать кусок моркови. По полировке лезвия рябит отражение огня с плиты. Рябит ахуевший взгляд Би. Рябит и сам пацан, стоящий позади. Оттуда слышится шорох одежды, которая пацану на пару размеров больше — и откуда он это тряпьё только выкопал? Оно ему ма́ло того, что большое — так ещё и висит. Висит так, что ключицы видно. Мало этого, блядь. Мало. Мало Би было видеть его задницу — свезло ещё и на тонкие кости, почти вспарывающие полупрозрачную кожу. Нож в руке тяжёлый, заточенный до идеала, с резьбой какой-то скандинавской на рукоятке. И режет он идеально. Жаль, что память так же хорошо ножам не поддаётся — Би бы себе последний месяц из мозга резанул без раздумий. Ни одна операция без повреждений не обходится, но Би и так уже мозгом повреждённый, ему уже нихуя не страшно. Страшно только оглянуться и снова взглядом прилипнуть к этим чёртовым ключицам. Или к вопрошающим глазам, которые ему в спине сейчас кратеры прожгут — сквозные. Поэтому он не поворачивается. Поэтому он ритм ударов по доске восстанавливает, разрезая овощи на тонкие пласты. Поэтому он хмурится, на такой глупый вопрос отвечая: — А мне надо кому-то нравиться? Глупый вопрос, ей-богу. Глупый пацан. Ему, чтобы кому-то понравиться — вообще нихуя делать не нужно. Вон с Би такая херня уже проканала. Значит проканает и с другими. Пацан этого решительно не понимает. Трясёт головой отрицательно — и Би его вообще-то не видит, но знает, что тот нос сморщил недовольно: — Да не в том вопрос. Действительно — не в том. Вопрос у Би только один — сколько он вот так ещё продержится? Потому что, откровенно — хочется башкой хорошенько садануться о столешницу, откуда явно попадает на пол уже нарезанный лук и перец. Хочется просто нахрен этот нож в раковину швырнуть, повернуться и швырнуть уже себя. Нет — не из окна, что было бы куда разумнее. В пацана себя швырнуть так, чтобы прибило телом к стене, чтобы у того по острым лопаткам тупая боль разливалась с той же скоростью, что и зрачки в глазах Би — быстро и неминуемо. Чтобы прорычать ему куда-нибудь в губы или жадным вгрызающимся укусом в ключицу показать — вопросы у него глупые. Очевидно же всё. Ну не может он никому не нравиться. Не бывает такого. Не на орбите Би по крайней мере. Потому что его самого всё больше и больше к этому проклятому «нравится» сносит. Глубокий вдох не помогает. Только щекочет нос расползающимся по кухне запахом томящейся на огне курицы. Жарко тут. Не — не у плиты. Рядом с мелким жарко. И надо его поскорее от себя отогнать. Ответить, чтобы отъебался — что-нибудь простое и банальное, вроде: — Слушай, пацан… А пацан не слушает. Пацан ладошкой по столу хлещет. Пацан перебивает и настойчиво, уже в который раз — тараторит раздражённо: — Я Цзянь. Зови меня Цзянь. Меня так все зовут. Действительно — в который там раз он требует его по имени звать? Наверняка за две сотни уже перевалило. У Би тоже за две сотни от его звонкого голоса валит пульс — и его сердце явно сдаёт. Надо снова начать бегать по утрам. Надо снова в качалку до седьмого пота, чтобы из мыслей в башке не пацан в футболке на размеры больше был — а блаженная пустота и желание спать завалиться. А не желание пацана завалить. Би ещё не определился прибить его и закопать, как привык — или на кровать завалить и упасть на него сверху, сходу эту хренову футболку сдирая. У Би проблема. И имя ей — Цзянь. И по имени он её принципиально не называет. И не будет. Потому что не планирует. Не планирует ни случайного убийства, ни случайного не вполне добровольного секса. Только трёт лоб тыльной стороной руки, в которой нож зажат и спрашивает, стараясь в голосе нервозность скрыть: — С чего ты вообще взял, что должен кому-то нравиться? Мелкий на стул заваливается, явно удовлетворенный, что Би тему поддержал. Откидывает голову на спинку, пялит в потолок, ладонь зачем-то вытягивает вверх, растопыривая пальцы, чтобы сквозь них ослепить себя накалившимся софитом — а Би на это всё зачем-то смотрит. И тут же отворачивается, когда ему в спину прилетает мечтательное с прорезями концентрированной надежды: — Потому что у всех так, разве нет? Разве ненормально хоть кому-то нравиться? Разница поколений. Мелкий считает, что Би его не понимает. Би считает секунды до того, как мелкий свалит в универ. Потому что тянутся они неправдоподобно медленно. Мучительно. Рядом с пацаном всё вообще мучительным становится. Особенно когда вокруг ни души и одни стены-стены-стены. И каждую из них хочется проломить собой, чтобы воздуха свежего глотнуть. А не дышать им. Поэтому Би тянется к сковороде, вдыхает аромат, который только что сочные овощи дали и отстраняясь, упирается ладонями в столешницу, невидящим взглядом — в неё же. Она всё ещё неплохой вариант, чтобы о неё бошку разбить и заработать амнезию. Но пацана эон неплохо изучил и точно знает, что тот припрётся к нему в больницу и будет задавать эти свои глупые вопросы. И Би по глупости снова всё вспомнит. И по глупости снова вмажется в эту проблему. По глупости случайно назовёт его по имени и тогда всё. Всё пропало. Би пропал. Он прочищает глотку, перемешивая бурлящее месиво и пускается в объяснения: — Нравиться — это нормально, мелкий. Но абсолютно не нужно. Ты не обязан нравиться кому-то. Это не твоя ответственность. — позади тишина такая, что Би непроизвольно поворачивается. Честное слово, рефлекторно. Просто потому что притих мелкий. Притих и слушает. Внимательно настолько, что даже телом веред подался. Взгляд у него изучающий, цепкий, сконцентрированный. Непривычный для него. Словно в ответе он собирается найти для себя больше, чем ответ. Что-то на разряд выше. Что-то монументальное. И это Би почему-то смешит. Ну серьёзно — нашел у кого спрашивать о таких вещах. Он фыркает тихо, закусывая непрошенную улыбку, ставит на стол перечницу и солонку, двигает их ближе к мелкому, на примере показывая. — Вот есть ты и есть другие люди, которые видят тебя совершенно по-разному. Один видит друга. Другой видит долговязого паренька с чужого факультета. Третий видит просто незнакомца с красивой улыбкой. И ты им ничем не обязан, а тем более — нравиться. Там на сковороде масло трещит так, что сейчас пожар начнётся. Мало ли куда искры полетят. Одна вон явно пацана задела рикошетом — у него на щеках румянец расползается с чудовищной скоростью. Сочный настолько, что почти ядовитый. Би им явно травится. Травится непозволительно долго — секунды три. А когда снова вынуждает себя отвернуться — уже знает, что от такого противоядия нахрен нет. От такого не спастись, потому что спасаться тупо не захочется. Помогает лишь то, что мелкий до сих пор молчит. С минуту молчит, пока Би тарелками звякает. А потом спрашивает тихо совсем: — Би? — М? Надо бы ему сюда нормальную лопатку для еды купить. Этой еду до утра в тарелку выкладывать можно. Надо бы нормальную, потому что эту — Би случайно одной правой переламывает на две части, слыша: — Ты считаешь, у меня красивая улыбка? Одной сломанной лопаткой тут не обойдётся — нет. У Би жизнь, блядь, ломается, и он уверен — срастётся та неправильно. Мелким срастётся и придётся ломать её заново, как палец в прошлом году. Перелом пальца это херня. Это пережить на как нехуй делать. Выламывать из себя людей гораздо больнее. И пиздеть ему в глаза, что нет, мол, некрасивая — тоже больно окажется. Что хуже — больно от того, как мелкий на него после этих слов смотреть будет. Да его ну нахер. От некоторых вопросов нужно сваливать. От некоторых людей тоже — и как можно быстрее, пока врасти не успели куда-то за грудную клетку. — Ты не обязан кому-то нравиться. А я не обязан отвечать на этот вопрос. — на стол Би сгружает одну тарелку, вместо планируемых двух. Ему реально передышка нужна. От вопросов, от мелкого, от ключиц и красивой улыбки. Красивой настолько, что ему хочется приказать никому не улыбаться. Вообще никому, кроме Би. А это уже маразм. Вообще вся эта ситуация. И она только хуже становится, когда Би замечает, как его взгляд тускнеет. Тушится чем-то тихим и омерзительно плотным. Печальным до ужаса. Пеленой этой дикой, с которой мелкий в одиночестве тонет и задыхается. Би тоже задыхается, поэтому говорить старается быстро и по делу. — Давай быстрее, у тебя пятнадцать минут. И идёт прогревать машину. И топчется возле неё, пытаясь в себя кислорода побольше вдохнуть. Не получается с кислородом. Зато получается, что Би мудак. Получается не напиздел — нет. Но ментальную оплеуху влепил пацану такую, что тащится тот до машины с опущенной головой. Портфель в руке задевает свисающими игрушками ступени подъезда и будь у этих плюшевых черепа — их бы давно размозжило. А как только он в машине оказывается — отворачивается тут же. Липнет простывшим взглядом к окну и портфель этот чертов прижимает к себе так, словно пытается им дыру за рёбрами прикрыть. А она там есть — Би точно знает. Ещё до него была. А мелкий даже сквозь неё улыбался. Сквозь ту боль, которой она его жрала до ночных кошмаров. Да — получается Би мудак. Получается, мелкий это понял, раз выходя, уже на парковке универа — не говорит ни слова. Только дверь захлопывает аккуратно и тихо. Раньше наоборот было. Раньше было громко и весело: до скорого, Би, я сегодня до семи, успеешь, да? А давай вечером фильм посмотрим? Такой крутой, тебе понравится, кровищи много, как ты любишь. Би не втыкал почему тот решил, что он кровищу любит. И от фильмов отказывался — это ж с ним часа два в одной комнате сидеть надо. Два часа смотреть фильм, а не на него. А это невозможно. Да и сейчас на него смотреть, блядь, невозможно. Ссутулившийся весь, словно продрогший, хотя Би печку на максимум врубил. Шагает медленно, весь в своих мыслях. Не успел ещё от машины далеко отойти. И Би подумать не успевает, прежде чем жмёт на кнопку доводчика, опуская стекло с пассажирской стороны и орёт ему вслед: — Эй, мелкий! Тот стопорится. Карманы зачем-то обшаривает, в рюкзак заглядывает и только потом полубоком оборачиваясь, летаргично спрашивает: — Я опять забыл что-то? Он рассыпается весь. На глазах крошится. Би это наверняка только кажется, но пойди он сейчас к мелкому — пару десятков осколков под ним найдёт. Ценных осколков. Которые бы в собственные руки собрать и хрен с ними, с порезами. Собрать и сохранить, чтобы склеить потом. Потом, позже, когда сердце перестанет колотиться куда-то в кадык. А сейчас… Сейчас Би просто пытается не мудачить. Подзывает мелкого к себе пальцем. И подходит тот как-то пугливо. Недоверчиво. Словно Би сейчас опять пощёчиной зарядит. Подходит и смотрит вопросительно: ну что ещё? А ещё: — Ты ты не обязан кому-то нравиться. — говорит Би зачем-то на полтона ниже, словно секрет раскрывает. Хотя, может для пацана это и есть секрет. Но Би не жадный. Би поделится. — Но ты можешь понравиться, даже если не будешь ничего для этого делать. Секунда-вечность глаза в глаза. И мир сужается до одного лишь мелкого, ошалевшего от слов, засранца. Давно уже, блядь, сузился, только Би настолько тупой, что осознал это только сейчас. Но у Би слишком много дел, чтобы об этом думать. Да и хули ему вообще о таком задумываться? *** Он хрипит что-то о снежных волосах, тычась лицом прямо в затылок Би. Искренне возмущается, что они почему-то не холодные, как он думал. Притирается щекой о колкий ёжик, пока Би тащит его пьяное вдрызг тело к выходу. У него руки расслабленно свисают вниз, да и сам он податливый настолько, что соскальзывает. Би тоже соскальзывает в тихую ярость. Сдерживается, чтобы не вызвериться на мелкого прямо тут — посреди бара, где полно народу. Где полно полуголых, пьяных и голодных до пацанов с красивыми улыбками. Что девчонок, что парней. Что он тут, блядь, забыл-то? Тут, среди долбящей музыки, от которой зубы сводит. И Би не будет думать, что сводит их от злости — нет. Это всё децибельное месиво. Это всё пропахшее чужим потом и дешёвыми алкококтейлями пространство. Это всё Би и сам стороной не обходил, сам был среди такой же толпы. Это всё мерзко так, что и вспоминать не хочется. И сейчас смотреть на это не хочется, особенно, когда сквозь стеклянную барную стойку — Би замечает, как какой-то тип пялится на задницу мелкого. Откровенно и жадно — почти на него облизывается. Откровенно — не висни на нём сейчас пьяный пацан, который на ногах не стоит — Би того глазеющего уже убил бы. Одним точным ударом ребра ладони в кадык. Быстро и эффективно. Без кровищи и воплей. Там проще всё — вся кровь соберётся под кожей и раздует глотку плотным кожаным пузырём. Но быстро и эффективно удаётся лишь мелкого перебросить вперёд. Чтобы не смотрел никто. Чтобы не было повода для убийств вне работы. Чэн явно такого порыва не поймёт. Чэну ничего объяснять и не захочется. Особенно — причину. Би от мыслей отрывается только в тот момент, когда пацан ему в лицо выдыхает вишнево-спиртовым: привееееет, Би. Не настолько спиртовым, настолько Би ожидал. Не так пахнет от напившихся до потери ориентации. Но глаза у мелкого фокусировку ловят долго, на щеках опьяневшая краснота, а на беззаботной и не осознающей реальность улыбке — чей-то смазанный блеск для губ. Блядь. Би выругивается, подхватывая того одной рукой. План простой — дотащить этого засранца так, чтобы рожи его не видеть. Ни глаз этих вгретых, ни улыбки его, сука, пьяно-красивой, ни губ непривычно припухших и блестящих. До красноты зацелованных. И план не срабатывает с первой же попытки, потому что мелкий решает, что нести его будут по-другому. Сам решает. Сам удивительно быстро для пьяни — подтягивается за плечи Би, запрыгивает на него с лёгкостью, и скрещивает ноги за поясницей. Лицом, сука, к лицу. Телом, бляха, к телу. И улыбается. Сладко так улыбается, что Би на секунду виснет. На секунду теряются звуки мразной музыки. На секунду пропадают потные тела. На секунду стены не дрожат от баса, что даже пол вибрацией разбивает. На секунду Би в его глазах пропадает. Хотя, какая там нахуй секунда? В таких пропадают раз и навсегда. Он горячий весь, словно только из душа, где поливал себя кипятком не меньше получаса. Снова руками к волосам лезет, мурлычет что-то неясное, потираясь виском о висок Би, а потом искренне смеётся во всю глотку. Мелкому весело. Би не до шуток. Би бы сейчас кого-нибудь пристрелить, чтобы отпустило. Но оно даже так не отпустит. Потому что не отпускает пацан. У него хватка мертвая. Он ёрзает так, словно на Би ему не особо удобно. И Би на чистых рефлексах его под задницу подхватывает. Обтянутую дурацкими свободными и тонкими штанами, через которые упругая кожа прожигает ладони. На них так линий нихрена не останется — все к ебени матери выжжет. Би нихрена не останется, потому что пацаном его уже насквозь. Навылет, сука. Би его к себе прижимает, чуть выше подсаживая. Чтобы ёрзать перестал. Перестал о Би обтираться. Перестал делать то, что он там нахрен делает. Перестал Би с ума сводить парой неосторожных движений пахом к паху. Это плохо кончится. Явно плохо кончится. Либо для одного — либо для двоих разом. Мелкий веселится. Би уже не бесится даже — Би изо всех сил сдерживается. Толкает ногой железную дверь, не рассчитав сил — и та рикошетом хреначит по стене. Там, неверное, трещины останутся. Жаль, что не на стене, конечно. А где-то внутри Би. Даже по подъездной дороге уже проходя — мелкого не отпускает. Тут выбоины в асфальте, гравий мокрый повсюду разбросан, вон справа кого-то нихуёво так вывернуло — не то желчью, не то палью, что тот в себя вливал. Не для пацана такие места, а Би и не через такое переступал. Фонарь еле горит, трещит замыканием, когда Би мелкого сгружает около рифлёного забора. С трудом сгружает — тот спускаться отказывается и шипит что-то о холодной и неправильной стене под спиной. Ну а хули — это ж не стена, а забор. К которому Би пацана пришпиливает, удерживая того за плечи. И думает, что сейчас проще всего было бы его за волосы ухватить и об этот забор затылком пару раз садануть. Чисто из благородных побуждений. Холод же помогает. Что от опьянения, что от злости, которая внутри собственной глотки клокочет. Би пацана встряхивает пару раз, пытаясь его уплывающий взгляд поймать: — Эй, слышь? Глаза на меня. На меня, мелкий. И через пару секунд понимает, что не уплывающий у него взгляд. Даже не блуждающий. Он намеренно на Би не смотрит и вообще делает вид, что не его тут к забору прижали и трясти начали. Делает, блядь, вид, что Би тут вообще нет. Нет, тут уже не бешенством накрывает — тут уже приступообразной лихорадкой, с которой Би в кулак комкает его лёгкую рубашку. Просвечивающую почти. В баре этого видно не было, но под всполохами троящего фонаря — под тряпкой угадывается силуэт тела. Ключицы его проклятые. Соски. Рёбра, под которыми сердце по черному колотится и дыхание у него неровное, рваное. Живот с плавной талией. А ниже… Ниже плотный черный ремень, за который ещё с какой-то час назад рубашка и была заправлена. Позорище, блядь. Позорище вот так пацана рассматривать с хищным интересом, ведь рубашка тонкая совсем, едва прозрачная. А гадать Би не любит. Би любит получать. И сейчас явно получит по щам, если рукой под тряпьё нырнет и рассмотрит мелкого уже на ощупь. Со слухом у мелкого проблем нет — это Би знает точно. А ещё знает, что мелкий тот ещё принципиальный говнюк. Принципиально ведь не отвечает. Ждёт, сука. Долго уже ждёт. И делать нечего. Дождался, бля: — Цзянь. — выдыхает Би. И настолько проигравшим он себя ещё не чувствовал. Его кто только на лопатки не укладывал, швыряя на маты на тренировках. Мелкий — Цзянь — сделал это одним лишь взглядом. Отказом точнее, на Би просмотреть. Тот победе рад. Расплывается в улыбке, которой глаза выжигает. В хитрой такой. Жуткой на самом деле улыбке, которая внутри что-то остро вскрывает и Би кое-как удерживается, чтобы за грудак не схватиться, и не проверить где там внутри него мелкий что-то продырявил. — М? — тот лишь брови смешливо приподнимает. — Ну наконец. Почему ты не мог произнести моего имени? — и голову на бок склоняет с интересом. — Оно такое сложное? Сложное. Жуткое. Цепляющее рыболовным крючком за чёртовы жабры. Страшное у него имя. Потому что не забудет его Би уже никогда. И Би в объяснения бы пустился, да только пацан уже башкой о забор приложиться успел, серебря тот своей шевелюрой. На небо смотрит. Не то любуется, не то какой-то всратый трип ловит. Твою ж мать. Он снова его встряхивает так, чтобы голова у мелкого качнулась и в поле его зрения появился Би. — Я сказал глаза на меня. Что ты принимал? У него на лице нихуя не написано, кроме того, что мелкий провёл неплохой вечер. Ну, вся эта херня вроде разврата, наркоты и блудливого веселья. Тот лишь усмехается, щуря глаза. И смотрит так — словно в Би что-то важное найти пытается. Языком тянется к верхним кромкам зубов и оценивающе скользит глазами сверху вниз. Тянет носом морозный воздух и снова взглядом к Би возвращается. А Би его глаз нахер уже не видит. Би видит только то, как быстро кончик языка за зацелованными губами скрывается. Там в трещинах мелких, но глубоких — застряли эти чёртовы битые пиксели блёсток. Би знает — на вкус они дрянь. И язык ранят тонкими полосками невидимых царапин. Би знает, что их лучше сразу отхаркивать, потому что в гланды они забиваются намертво. А ещё знает, что лучше не целоваться с девчонками или парнями у которых такой вот блеск из битых пикселей. Пацану на это наплевать. Он снова губы облизывает, которые так и застыли в полуулыбке. Издевательской какой-то. Издевательство ведь настолько близко к этой улыбке стоять — и в неё не вгрызаться. Мелкий руку приподнимает, вытягивая палец. Удивительно — что не средний, чтобы в рожу Би его припечатать. Всего лишь указательный. Всего лишь мягко мурлычет: — Один вишнёвый коктейль и моооре комплиментов. А ещё себя. Я принял себя. Вау, правда? Правда — вау. Всего лишь море комплиментов, когда должен был получить все и сразу, чтобы под этой лавиной зарыться. А тут, подумаешь — море. Подумаешь — не от Би. Где-то на лице дёргает нерв, а вена на лбу опасную пульсацию ловит. Потому что Би знает чё в таких клубах делают. Особенно с теми, кто туда в одиночку прётся в полупрозрачных рубашках. Особенно с теми, у кого улыбки красивые и вообще — красивое всё. — От кого коктейль был? — Би уже едва не рычит. — Ты видел, как его наливали? Потому что если видел — будет проще. Если видел, значит узнает. А после того уродца не увидит уже никто и никогда. Би знает где прятать тела. Би знает как убивать бесшумно. Не знает только что со вгашенным пацаном делать. Потому что делать-то в принципе с ним хочется многое. Особенно сейчас, когда он поддатливый. Особенно сейчас, когда тот в лицо выдыхает расслабленно: — Я сам себе его заказал и сам выпил, чё ты паришься? — и руку на напряжённое плечо Би укладывает. В глаза смотрит и моргает чертовски медленно. Кажется, даже слегка от забора отталкивается непонятно зачем. — Расслабься, Би. — и резко как-то вектор меняет. Резко башкой вертит и с восторгом указывает куда-то в сторону. — Смотри какая машина, ахуееееть. Би его восторга не разделяет. Тут би скорее самого делят. Скорее на ноль, потому что к утру от него точно нихуя не останется. А пацан тем временем, тараня Би и снова на нём повисая, выглядывает из-за его плеча и таращится на машину. Мда. Приехали, бля. Потому что: — Это наша машина, Цзянь. — Дважды ахуеть. — у него руки снова холодные, впиваются в предплечья с каким-то диким воодушевлением. Он бошку задирает, смотря на Би внизу вверх и спрашивает завороженно. — Ты меня на ней прокатишь? Первое — пацану нельзя пить. Второе — Би нельзя видеть пьяного пацана. Потому что одно на другое накладывается и вообще херня какая-то происходит. Вместо пузырящегося в глотке раздражения, вдруг окатывает каким-то тупым трепетом. Нежностью какой-то, которую Би в себе с усилием душит, когда он пацана за плечо грубо хватает и тащит его к заведённой тачке: — Ты на ней уже месяца полтора рассекаешь. — Трижды ахуеть. — видимо, новая информация мелкого настолько поражает, что он тормозит резко. И принимается машину, которую в первый же день изучил от и до — заново разглядывать. Не, там в нём точно наркота или что похуже. Би его обходит так, чтобы напротив оказаться. Цепляет подбородок пальцами, тянет вверх и с удивлением отмечает, что пацан и сам к нему без проблем тянется. Сопротивляться даже не пытается. Смаргивает пьяно в непонятках, когда Би хмурится на него: — Тебе таблетки какие-нибудь давали? Яркие такие, с картинками? Белые и плоские? Штампованные с изображением смайлика? И он тут же башкой мотает из стороны в сторону несогласно. Тоже хмурится, но получается у него хреново. Трогательно он хмурится. Настолько, что Би руку в карман засунуть приходится, чтобы пальцами морщинку между бровей не разгладить. И кто тут на самом деле пьян-то, блядь? — Неа. Но мне дали это. Тот торжественно протягивает Би руку. С гордостью даже спину выпрямляет, пока его косить в сторону не начинает. Пока его Би поперёк талии не перехватывает и не возвращает в прежнее положение. Би на его руку пялится. Рука как рука. Ничё в ней не зажато вроде. А когда фонарь всё же снова светом коротко моргает — Би из ступора в бешенство снова сносит. Черт бы задрал эти фонари. Потому что даже мелкого проблеска хватило, чтобы Би различил размашистый номер прямиком на узкой ладони. Потому что кроме номера, чуть ниже — на запястье яркий отпечаток поцелуя малиновой помадой. — Стирай эту муть. — Не могу, у меня нет салфеток. — Да твою ж… Фонарь снова гаснет. В Би гаснет голос разума, который его от упоротых поступков удерживал. В Би любое человеческое гасит, потому что он в каком-то ёбаном помешательстве, ладонь мелкого резко на себя тащит и размашисто языком по ней проходится. Ещё и ещё раз. Там привкус химозного жидкого мыла мешается с пролитым сладким ликёром и горечью синей пасты из подтекающей ручки. Би такой дряни в жизни не слизывал. Би такого в принципе в жизни не делал — нахуя ему чьи-то ладони вылизывать? Но — Цзянь. Но — номер телефона на его руке. Но — Би плевать как это выглядит, потому что ощущается адово. Потому что язык задевает каждую линию, каждую косточку, когда Цзянь воздух сквозь сжатые зубы тянет и рот себе свободной рукой на кой-то хуй закрывает. И глаза закрывает. А потом рука с губ срывается. У него рот в немом стоне открыт из которого мутным водопадом пар валит. И хмурится он теперь совсем не раздражённо. И задыхается, напрягая руку так, что пальцы деревенеют. Вот сейчас особенно, когда Би глаз с него не спуская, ведёт языком по ямке на ладони. Значит тут, да? Тут приятнее? А если вот так? Вот так — выше к самым пальцам вверх до самых кончиков. Дразняще втянуть один ровно на фалангу в себя, и тут же выпустить, потому Би дебил. На пальцах-то номера нет. И тормоза почти отказывают, потому что останавливаться Би причин в принципе не видит. Снова языком мажет по ладони в круговую, до тех пор, пока из пацана весь воздух разом не выбивает и не дёргает всем телом колотящей дрожью. Пока дверь бара не хлопает на периферии слишком громко. Пока Би в себя ещё не полностью приходит, потому что — ну и чё, что увидят? Ну и чё? Ненужных свидетелей Би убирать обучен. Ему бы научиться от Цзяня, сука, отрываться. Этот скилл, оказывается, по жизни пригодится больше. Сигнал машины где-то со стороны дороги плавит момент. Видимо, не для одного Би — мелкий руку резко на себя тянет. А Би себя уебать готов, потому что за ней почти сам тянется. Вдох-выдох. Спокойно. Ничё такого не произошло. Ну подумаешь — ладонь мелкому вылизал. Переживёт. Цзянь вот точно переживёт, в отличие от Би. Потому что он на руку свою завороженно смотрит. Может, ещё один трип ловит. А может, ловит на коже, что в вязкой влаге — отражение звёзд. И выдает он тихо и серьёзно: — Знаешь, я больше никогда не буду носить с собой салфетки. Мне твоим языком больше нравится. — Би бы челюсть от такого заявления уронить, но вместо неё вниз срывается сердце. Больно. А потом ещё больнее, потому что Цзянь из заднего кармана выуживает какую-то бумажку. Не то фантик, не то клочок объявления, вручает его Би и хихикает. — У меня тут где-то был ещё один номерок. Разберёшься? Хихикает он, бля. Би вот лично взвыть охота. Не то от того, что пацан умудрился ничего не делая, склеить пару человек — не факт, что всего лишь пару — не то от того, что у него самого встал на чужую ладонь. Ладонь, блядь. Что ж за стрём-то. Би от бумажки отмахивается и закусывает сигарету: — Я чё, по-твоему её сожрать должен? Смял и выкинул. Вперёд. На удивление, пацан так и поступает. Комкает старательно, а потом швыряет клочок себе куда-то за спину без сожаления. На удивление, пацан уже не настолько пьяным выглядит — выдаёт только румянец и слегка плывущий взгляд. А в следующую секунду Би понимает, что всё это просто иллюзия и мелкий в такой хлам, что завтра будет мучиться головной болью. Потому что он с идиотским каким-то весельем, тычет пальцем себе в щеку и заявляет: — В следующий раз попрошу написать номер где-нибудь вот тут. — палец тут же на губы съезжает — медленно так, мучительно. Скользит им ниже на шею, с которой пацан волосы предусмотрительно сметает и останавливается чуть ниже острого кадыка. — Или здесь. — а потом он и вовсе рубашку задирает, оголяя бледную кожу и, вот же дрянь, нижний шов этой тряпки закусывает, говорить не переставая. — И на животе было бы круто, да? Круто было бы, если бы тот хренов фонарь всё же коротнуло и сорвало с дребезжащей железяки, чтобы Би по затылку уебать. Ровно настолько, чтобы зрительный нерв повредился. Ровно настолько, чтобы он Цзяня больше на хер увидеть не смог. А то, что тот делает — особенно. Би ошибся. Никакого блядства и разврата в баре не было. Всё это Цзянь сюда на тихую улицу с мигающим фонарем перенёс. Всё это он в себе. Всё это и есть — он сам. Би рядом с ним все навыки теряет — дипломатические по крайней мере точно. Переговоры он вести умеет. С любым, кто не Цзянь. Кто не закусывает рубашку, оголяя то, что перед Би оголять для жизни опасно. Кто не смотрит до того непривычно хищно, что у него глаза как при лихорадке блестят. Твою ж мать. Би по гравию ногой шаркает, давит его, выдыхая дым от подпаленной сигареты вниз. Не на пацана же табаком дышать. Говорить старается чётко и ясно: — Не будет следующего раза. — а потом плюет на это всё и голос уже резкостью режет. — Тебя больше никогда не будет носить по таким местам, ты меня понял? Хочешь в клуб? Окей. Я тебя отведу. В нормальный, а не в притон, из которого я тебя вытащил. Он прочерчивает неоновой вспышкой уголька путь до входа в бар, выкидывая туда ополовиненную сигарету. И всё ещё бесится. И всё ещё на себя. Потому что у него всё ещё стоит на чужую ладонь. Пиздец, а не день. Цзянь липнет взглядом к тускнеющему огоньку, который в последний раз ветром распаляет и вполне резонно интересуется: — А зачем вытаскивал? Мне было так весело. А ты какой-то злой. — и — зря. Зря Би на него мельком взгляд кинул. Мельком ведь с пацаном никогда не канает. Мельком с ним не получается. Получается вмазаться в его шлифонутый чем-то мягким оскал. — Но с клёвым языком. И через секунду Би понимает чем ему там оскал шлифовали. Спрашивает грубо, чувствуя, как верхнюю губу в раздражении дёргает: — На губах у тебя что? Пацан плечами пожимает и отвечает по простому так, словно злиться там вообще не на что: — Блеск. Действительно — на что? Пацан как пацан. Пусть чё хочет то и делает. С кем хочет. Би вообще разницы быть не должно. Не должно, сука, не должно. Но она есть. Она, бля, есть: — Чей? Салфеток нет и у Би. Да ими там и не ограничилось бы. Эту бы дрянь какой-нибудь химией смывать так, чтобы дочиста. Так, чтобы верхние слои кожи вместе с блеском выжгло. И бошку свою в той же дряни промыть. Желательно — изнутри. — Я у какой-то девчонки одолжил. — пацан неловко плечом ведёт. Мнётся, реакцию Би замечая. — Она сказала, что я недостаточно блестящий. А сейчас я блестящий, Би? И хули он так ко мнению Би приебался-то? Би ему ничего нового не скажет. Блестящий — да. Даже без этого сраного блеска. Восхитительный. Совершенный. А ещё: — Ты пьяный. И на этом точка. Поведение пацана хоть этим объяснить можно. Чем объяснять всплески эти ненормальные внутри Би — хуй разберёшь. И пока Би там в себе разбирается, Цзянь роняет спокойное такое и вдумчивое: — А ты красивый. Би хмурится в поисках грома. Он точно должен был ебануть, ведь грохот в ушах стоит такой, что оглохнуть можно. А потом доходит — стены рушатся. Те, что внутри Би выстраивал, пытаясь от мелкого отгородиться. Непрочные стены вышли. Хуёво выстроенные. Пацан развлекается. А Би у его ног разлетается на части. Он бросает мелкому, игнорируя последние слова, которые лезвиями по нутру скатываются: — Быстро в машину. И он да — он быстрый. Быстрее Би успевает подскочить к тачке и запрыгивает в неё с такой скоростью, что Би думает, что мелкому никакая охрана на самом деле и не нужна. Если он такое проворачивает — ему ничего не угрожает. Зато угрожает его охране, блядь. Инсульт, инфаркт, расслоение аорты или чё там ещё с сердцем случиться может за пару дней или пару недель? И оно случится, обязательно случится, потому что: — Цзянь, твою мать. Отцепись от руля. Двинься на пассажирское. Би нависает над открытой дверью, заглядывая в салон. Там пахнет кожей, дорогой обивкой и корчино-табачным. Давно уже пахнет. Но только сейчас Би этот запах совсем по-другому чувствует. Чувствует, что ещё немного и его на этот запах, как оголодавшую псину — сорвёт. А Цзянь за цепь дёргает. Нарывается: — А ты попробуй меня подвинь, скала. Давно уже нарывается. У Би в башке от запаха и тянущего стояка в штанах — мешанина похлеще ваты. У Би осколки мыслей по черепу размазывает и все они для пацана опасные. Все они для пацана с худшим исходом. Все они пацана к черте подводят. Поздно. Поздно, ведь Би эту черту уже переступает: — Да пошло оно всё. Да пошло оно, блядь. Пусть горит синим пламенем. Он в салон теснится как раз с той стороны, где Цзянь развалился — коленом упирается в водительское сидение. Хуй с ним, что тесно и неудобно. Би щас этого щенка на пассажирское скинет. Ну или перевернёт на заднее — тут уж как повезёт. И не домой его отвезёт — нет. К Чэну. Пусть сам там мучается. Пусть сам думает чё делать, потому что рядом с пацаном Би думать вообще не может. Он ведь близко совсем, когда собственные треморящие руки его за талию перехватывают, чтобы поднять. Ну или глаза на него поднять — механически. Случайно, сука, поднять. Настолько тупо поднять их было, потому что нельзя. Нельзя на него смотреть. Нельзя застывать вот так над ним нависая. Нельзя взглядом до губ скользить. Нельзя, блядь, нельзя-нельзя-нельзя. Би, себя спасая, жмурится до темных кругов по осям глазниц. Би пытается сосредоточиться хоть на чём-нибудь, кроме желания пацана на этом самом сидении разложить и трахнуть. Сосредотачивается на сторонних мыслях о гравие и скользкой дороге, когда слышит еле уловимое и лихорадочное шепотом: — Действительно — да пошло оно. А потом в ушах писк. А потом на губах сначала вишневый выдох, а следом липкая влага. И спазм по всему телу такой, что кажется — каждую мышцу разрывает лютой судорогой. Такой, что пальцы в его ребра впиваются навреняка до синяков. Би единственное понимает — что ломать пацана нельзя. Не его кости по крайней мере. И руками приходится вести вниз, пока по собственным губам чужой язык дразняще проходится. Его бы зубами ухватить. Яростно и больно. Чтобы шестерёнки в светлой башке пацана в другую сторону разом развернуло. Но собственные пальцы случайно цепляют чёртовы хуёво пришитые пуговицы на вырезе — и когда только Цзянь успел их расстегнуть до самой груди. Цепляют и тянут вниз всё с той же тугой судорогой, до рвущегося звука. До глухого стука пуговиц о панель машины. До того, что полупрозрачная рубашка тело больше не скрывает, а Цзянь, точно момент подгадывая — резким толчком языка у Би во рту оказывается. Не дразнится больше. Не лёгкими касаниями. Не слабыми скользящими движениями. Он, блядь, Би сожрать пытается, хотя жрать тут должны его. Да пошло оно всё. Потому что Би тоже чертовски голоден. Би жадно сглатывает скопившуюся слюну — свою-чужую. Перехватывает пацана за волосы и вылизывает его рот так, что того выгибать начинает. Глухой салон полустонами накаляется. Где-то внизу живота жжётся скручивающей пружиной возбуждение. Не у одного Би, кстати. Би его чувствует. Би знает. У Би руки ниже живота, на косых мышцах Цзяня, которые он сдавливает с силой и где-то в просторных штанах пацана — дёргается член, стоящий колом. Цзянь ёрзает. Цзяню неудобно. Действительно же неудобно — сидение не до конца назад задвинуто. Где-то тут рядом есть рычаг и Би его со второй попытки находит, тут же получая режущий укус в язык. Оглушающий. Совсем на мальчишку не похожий. Зато похожий на Цзяня, когда тот блядски в кусачий поцелуй улыбается полуоскалом, и снова на губы, и снова зубами, и снова нижнюю вакуумом в кипяток своего рта. Не пацана это. Пацаны так не умеет. Да и мальчишки тоже. Так умеет только Цзянь, который Би с силой на себя дёргает, вынуждает на нём сверху оказаться. Сколько ему там лет? Чэн говорил, что универ заканчивает. Опыта ещё такого быть не должно. А даже если уже и есть — Да пошло оно всё. Чёртова крыша авто слишком низкая для Би. Башкой в неё врезаться неприятно. Но это мелочи. Мелочи в сравнении с тем, что пацан под ним протяжно стонет, когда Би скользит языком по его подбородку вниз. В то самое место, куда тот пальцем тыкал, когда веселился и шутил, что в следующий раз чужой номер вот сюда записать попросит. Кончились, блядь, шутки. Нихуя он не попросит. На фиолетовых засосах ни одна ручка видна не будет. Там даже неоновый маркер не справится. Там только операция по смене кожи, потому что Би на нём не засосы оставляет. Би на нём гематомами остаётся — пока ржавыми, а со временем почти черными. Би знает, что что-то не так, но старается это игнорировать. Знает, что пробираясь, под одежду — Цзянь слишком ногтями в его кожу врезается. Что выстанывая что-то бредовое и неясное — слишком быстро тянется к губам обратно. Что целует он с голодом, но каким-то неправильным. Одичалым. Что куртку психованно с Би дёргает и шипит, когда та на предплечьях застревает. Дёргает ещё раз уже с отчаянием. С отчаянием стояком к стояку притирается до темных дыр перед глазами и застрявшего в глотке воздуха. И — вот оно. Вот что неправильно. Вот что не так. Би его волосы к подголовнику плотно прижимает, чтобы не дёргался — благо у тех длина достаточная. И сам с трудом, вынужденно от него отрывается. У него губы блестят теперь от слюны. У него глаза блестят как от температуры за сорок. Он руками к Би тянется и это самое сложное. Самое сложное сейчас, сказать ему: — Стоп. Цзянь не слышит. Цзянь, как в бреду шепчет, что хочет. Хочет его. Би хочет. Здесь. Сейчас. Срочно. А Би понимает, что срочно надо остановиться, даже если адски хочется продолжить. Даже если адски хочется по пизде всё пустить, содрать с него одежду, растянуть и войти по самые яйца. Но Би ведь решил перестать мудачить. Би решил перестать себе противиться. И начинать что-то с Цзянем, с грубого траха на парковке задрипанного бара, в каких-то ебенях — едва ли лучшее решение. Нет — не для Би даже. И не для Цзяня. Для обоих разом. — Цзянь, стоп. — Би отдышаться пытается, упираясь распластанной ладонью ему в голую грудь. Там не пульс — там чертов смертельный набат. Там ребра уже в трещинах всё. Да и сам Цзянь в трещинах, половину из которых Би лично на нём всё то время оставлял, что жил с ним. Что не замечал его. Что делал вид, что ему на Цзяня в общем-то плевать. И трещины эти раздирают хриплый голос горечью, когда Цзянь, опуская глаза, спрашивает: — Не понравилось? Не понравилось — неа. Би не нравится что сейчас происходит. Би не нравится, что от пацана почти алкоголем не пахнет — его привкуса даже на языке не осталось. А значит он почти по трезваку вот такой. Настолько отчаянно-одинокий, что ему и Би подошёл. Твою ж мать. Надо было это раньше распознать. Надо было раньше, но Би в последнее время принимает хреновые решения. А вот и хреновые последствия в виде Цзяня. Полуголого, горячего, но всё ещё замерзающего. Так людей не греют. Так их доламывают. — Завтра об этом поговорим, когда тебя будет мучить похмелье. — Би мягко ему помогает на пассажирское пересесть и взгляд его побитый не отпускает. Не хочет он отпускать. Не хочет доламывать. Он всё правильно сделает. Не на грязной парковке грязного бара, даже если у Цзяня взгляд умоляющий. А правильно — это когда от Цзяня подальше. Цзянь хмыкает тихо и мрачно настолько, что глотку схватывает льдом. Не только глотку — Би вообще швыряет в арктические какие-то ледяные глыбы, потому что голос у Цзяня дрожит: — Значит, не понравилось. Серьёзно. Я что-то делаю не то? Я какой-то не такой? Чё со мной не так? Да и сам Цзянь дрожит, когда каждый вопрос ему ядовитым упрёком выплёвывает. Дрожит, когда Би руку ему на голову укладывает и волосы треплет. Дрожит и сам Би. Дрожит, потому что: — Всё с тобой так. Просто тебе не это сейчас нужно, понимаешь? Ни поцелуи, ни секс, ни… Ни я. Последнее из себя выдавливает острой, вспарывающей гортань костью. Ну действительно — нахрена он Цзяню? Нахрена ему та грязь, в которой Би пожизненно — он уже и не помнит, когда нормальным человеком был. Не помнит в какой конкретно момент начал человеком рядом с Цзянем становиться, отворачиваясь от всей той кровищи, мертвых тел и переговоров с плохим исходом. Би другому не учили. Исход всегда один. Би всегда один. И Цзяня он когда впервые у Чэна увидел — тот тоже один был. Один настолько, что больно. И слышать его сейчас больно: — А если нужен? — он едва на крик не срывается и смотрит так, словно сейчас что-нибудь тут разнесёт от злости и свирепого негодования. Руку Би с себя сметает рвано. И дышит рвано. И рвано тихо-тихо повторяет. — А если нужен, Би? Очень? Очень нужен? Ты. Би печку на полную выкручивает, хотя знает, что Цзяню от этой херни, ебашащей выхлопами пыли в рожу — теплее не станет. Ему самому тоже не жарко. И уже не холодно. Ему тепло. Слова, оказывается, греют. Подталкивают к тому, от чего Би свалить собирался. А теперь вот… Раз нужен. Раз очень. Он свою руку упрямо Цзяню возвращает — пальцами по пальцам мягко проходится, успокаивающе. А потом и вовсе тот жест повторяет, который Цзянь провернул, когда Би байк в нервяке завести не мог. Да и обращается он уже скорее не к Цзяню, а к его сердцу: — Тебя колотит. Ты замёрз. Мы приедем домой и я тебя согрею. Цзянь не понимает. Сдувает челку со лба раздражённо. Смотрит хмуро и осуждающе: — Хах, хре́новым пледом и чашкой чая? Спасибо, не надо, проходили. Не греет оно ничерта. Это усмешку вызывает. Тихую и добрую. Такую, на которую Цзянь не знает как реагировать и просто застывает. Где-то за рёбрами отпускает канаты, которыми нутро рвало. Где-то за рёбрами что-то Би подсказывает, что Цзянь ему тоже нужен. Тоже очень. Он его щеку оглаживает, к которой Цзянь, пусть и злится, но льнёт: — Ты дослушай до конца. Сначала ты зайдёшь в ванную. Смоешь всю эту муть с лица. С рук. А потом пойдешь в кровать. Ко мне пойдешь, усёк? — паузу взять стоит только для того, чтобы посмотреть, как у Цзяня глаза в удивлении расширяются. Как тот вдохи ртом ловит и часто моргает. Как до него доходить начинает. — Без поцелуев, без… Без того, что ты тут вытворял. Одетым в нормальную пижаму со штанами и кофтой. Я тебя согрею так, как тебе нужно. А не так, как ты думаешь, что нужно. Он мелкий ещё. Он ещё несговорчивый. И доходит до него долго. У него снова нос морщится и снова враждебность в голосе: — А как я думаю? — Неправильно, Цзянь. — Би прядь ему за ухо заправляет, вынуждая того дёрнуться от щекотки. — Ты алкоголем в крови думаешь и одиночеством, которое в тебе черной дырой расползается. — Би руку на его грудь опускает, где сердце всё никак нормальный ритм поймать не может. — Вот тут прям расползается, чувствуешь? А думать надо мозгами. — Согреешь и свалишь к себе на диван? — хмыкает он с такой горечью и тоской, что у Би внутри липко и грязно становится. Согреть и свалить к себе на диван — липко и грязно. Одного Цзяня оставить — липко, сука, и грязно. Нет — Би до такого не докатится. Минут тридцать назад ещё мог бы. А сейчас он нужен. А сейчас он очень. Очень хочет не просто согреть. И не просто остаться. — Нет. Я с тобой до утра. — и руку Цзяня в своей сжимает. Сжимает крепко — не расцепить. И может быть, этот жест так на пацана влияет, а может и слова Би — но дрожь в нём на какую-то долю утихает. А сам он в глаза заглядывает, выискивая в них ответы и пытаясь эти ответы подтвердить, доверчиво тараторит: — Честно-честно? Би кивает и прячет улыбку, опуская голову и переводя ручник, чтобы тронуться. Хотя — куда уж там машине. Тронулся тут только Би. Мозгами в основном. Потому что за всю жизнь ему впервые чего-то настоящего захотелось. Захотелось дать то, чего он не давал никогда: — Обещаю. И Цзянь всё ещё боится. Боится, что одной ночью всё и ограничится. Боится и страх свой выплёскивает: — А потом? Би смешно, потому что с намеками и полутонами у Цзяня проблемы. У Би проблем теперь вообще нет. У него есть Цзянь. Подшучивает, выруливая на дорогу одной рукой. Вторая между ладоней Цзяня — там, где ей самое место: — А потом похмелье, Цзянь — расплата за весёлую ночь. Цзянь неугомонный. Ему всё знать надо. Он полубоком к Би поворачивается, рубашку даже не пытаясь запахнуть. Вопросами всё сыпет: — А похмелье чем лечат? И Би не против. Не против на них ответить. Разъяснить подробнее. Не на полутонах и без намеков: — Аспирином и поцелуями. Настоящими, а не пьяными. Я научу. — он оторопевшему Цзяню подмигивает и возвращает внимательный взгляд на хреново освещённую дорогу. — И не только похмелье постараюсь вылечить, хорошо? Тебя всего — целиком. Собой. — поглаживает тыльную сторону его ладони большим пальцем вкруговую. Скорее для того, чтобы Цзянь в своих мыслях не вис, а дальше слушал. Потому что дальше ведь самое важное. Что из себя не выдавливать приходится. А наконец выпускать. — Отношения, Цзянь, слышал о таких? В них люди друг друга исцеляют. В них тепло. В них безопасно. Светофор мигает красным и Би тормозит, хотя мог бы и проскочить — машин тут нет вообще. Ему просто хочется посмотреть как на волосах мелкого этот красный растворяется. Хочется посмотреть, как в глазах Цзяня недоверие рассеивается. — А в них навсегда уже, да? Не на два дня, и не две недели? Совсем-совсем? Правда-правда? — он такой чудной, ну правда. Ему пока не докажешь — не поверит. И Би доказывает — тянется к нему под мигающий красный, когда пора бы уже трогаться — и оставляет на губах поцелуй. Лёгкий. Мягкий. Без языка. Без страсти. Зато обещанием, которое выполнит ценой всего. Ведь более ценного, чем Цзянь — у Би в жизни не было. — В них, если повезёт — на всю жизнь. Рев мотора глушит улицу, а в нём утопает тихое цзяневское: — На всю жизнь. Би заезжает в аптеку. Что удивительно — не за презервативами, как делал раньше, когда его в машине дожидался 100% вариант хорошего траха. А за блистером аспирина и ледяной водой. Вообще-то у Би слишком много дел, чтобы об этом думать. Но он думает. Думает, что впервые в жизни поступает правильно. Впервые в жизни правильное выбирает. Не нужны ему эти полумеры в виде секса и мнимого тепла, которое он Цзяню в процессе даст. Ему нужен Цзянь. Целиком. На всю жизнь.