Подрывная деятельность

Телефонные гудки режут тишину на длинные лоскуты. Каждый из них обвивается у Литвы вокруг шеи, стягивает, сдавливает – пока его не распарывает новый гудок. Литва нервничает. Ручка в его пальцах мечется, как стрекозиное крыло. Но стола не касается: лишний шум лучше исключить. Ему и так придётся говорить вслух. На том конце трубку всё не берут, на этом он её всё не бросает. Механическое дребезжание ввинчивается в мокрый от пота висок, пытка тянется целую вечность. У него нет столько времени. Что там происходит? Что там вообще может происходить, что мешало бы ответить на чёртов звонок? Ведь там никто не стоит над душой, не следит за каждым шагом, там не надо выгадывать единственный возможный момент, чтобы позвонить. Литва кусает губы, цедит дыхание по глотку, точно в комнате скоро выйдет кислород. Перед ним нет бумаг, ручку он крутит по привычке. Он не собирается ничего писать, только диктовать. Если возьмут трубку. Если возьмут... Чужое беззвучное появление ощущается, как удар по голове – хотя его даже не бьют. Ладонь смыкается на его плече, покрывая едва ли не целиком, вторая ложится поверх его собственной. Поверх трубки. Пальцы обеих чуть сжимаются, ободряюще. "Не бросай". Россия ничего не говорит и, кажется, не дышит: его лицо совсем рядом, но ощущает Литва только касания размотавшегося шарфа. Зато дорисовать ласковую улыбку может без труда. Когда Россия не дышит, он обычно улыбается. Гудок пилит череп пополам. Литва хочет плакать, бессилие кажется ему физической болью. Долгожданный щелчок не желаннее выстрела в упор. Бодрый голос бросает вопросительное "hello". С каждым повтором оно звучит всё вопросительнее. Литва молчит. Тишина вяжет узел под кадыком. Россия снова сжимает пальцы: "отвечай". – Это... это Литва. Голос будто чужой. Вот бы он был чужим, правда, вот бы кто-то другой сейчас звонил политическому противнику с целью передать ряд государственных тайн. Но трубка не знает жалости: – А, это ты! По поводу информации, да? – Да... – Всё нашёл? – Да... – Сложно было, наверное? – Да, н-немного... – Кстати, а мы разве не вчера должны были связаться? Как всегда, во вторник между 9 и 10 вечера по твоему времени? Литва чувствует, как холодеют кончики пальцев. Россия отвёл трубку так, что трещащий голос разливается между ними обоими. Выдаёт секреты – нарушает установленные роли. Так не честно. – Да... д-да я... так вышло... – бормочет Литва, стараясь перебить этот поток раньше, чем дело дойдёт до непоправимого. – Россия объявился. М-мы не ожидали. Я не успел предупредить. – Так ты, по-моему, выбирал этот день, потому что в начале недели он загружен и мешать не будет. – Я тоже так думал... в общем, – Литва вдруг резко отдёргивает руку и кричит, уже забрасывая трубку на место, – н-не могу сейчас говорить! Потом! – Но ты же сам позвонил!.. – обрывается вместе с коротким дзыньканьем. И комната застывает в тишине, как в янтаре. Дышать нечем. Россия всё же вздыхает. Освободившейся рукой он тянется к чужому горлу. Литва давит из себя нервный всхлип: – Я-я могу всё объяснить! – Ну давай, – роняет Россия. Ему правда интересно. Он не делает поспешных выводов – ему некуда спешить. Если виновный оправдается, это будет замечательно, у него останется на одного соратника больше. Если нет, у них впереди целая вечность. У России есть столько времени, сколько он захочет. Поэтому его пальцы не вцепляются в глотку, а берутся за пуговицы рубашки. Даже сквозь перчатки он чувствует крупную, нездоровую дрожь. – Я п-просто... делаю вид, что работаю н-на две стороны, – Литва то шепчет, то срывается на ломаные истеричные нотки. Его голос скачет вместе с пульсом. – Он... э-это вышло спонтанно... с-совсем недавно... Он спросил меня, н-ну, на встрече, не хочу ли я... не нужна ли мне помощь, п... протекция. Я подумал... подумал, если подыгрывать ему, вроде как рассказывать ерунду всякую... м-можно будет в ответ вылавливать что-то ценное... Россия теперь наклоняется близко-близко, щекой к щеке. Если Литва заплачет, он сразу это почувствует. Его рука уже справилась с мундиром и заканчивает с пуговицами под ним. – Ну, поделись, – говорит Россия, – что ты ему рассказываешь. – Что... рассказываю? – эхом повторяет Литва. – Да. Что за ерунду? Интересно же. Ладонь гладит его по груди, давит на рёбра, пробует на прочность. У Литвы нет сил выдумывать, нет времени. Всё, что он успевает произнести, это: – Всякое... р-разное. Что в голову придёт... Ощущение ошибки ошпаривает его изнутри. – Ну вот, – вздыхает Россия, выпрямляясь. В этом вздохе столько искреннего разочарования. – Так быстро раскололся. Самому не обидно? Он рывком поднимает Литву за шкирку и швыряет лицом в стол. Прижав за затылок, укладывает смирно и стаскивает рубашку до локтей. Потом до запястий. Это не наручники и даже не верёвка, но идея-то тут тоже чисто символическая. Литва не сбежит хотя бы потому, что рука всё ещё давит его голову книзу. Россия задумчиво оглядывает стол, подбирает ручку. Перьевая, заточенная – она сойдёт. Прежде чем вонзить её в изрубцованную кожу, Россия любуется. Это его творение, его личное маленькое художество. Между рассыпавшимися волосами и смятой рубашкой – его несводимое клеймо. Литва такой красивый. Острый кончик входит у основания шеи. Там начинается свежий шрам, Россия повторяет его в точности, распарывая стянувшиеся края. Это не очень удобно, ручкой, было бы легче канцелярским ножом, но стол пуст. Литва кричит, кричит и бьётся, пытается выпутаться из рукавов, колотит по ногам. Красивый и глупый совершенно. Всё ещё просит прекратить. Столько лет просит прекратить. Вообще, кожа не должна поддаваться так легко. Но она рвётся, как бумага, наливается чернильно-тёмным. Можно было бы поиграться, написать что-нибудь осмысленное. Хотя, пожалуй, именно эти размашистые мазки, непоследовательные, лихорадочные – самое полное выражение грызущей холодной ярости. Застывшая картина чужих ран снова обретает цвет. Россия режет зигзагами, режет полосами, штрихует. Каждое неаккуратное движение его руки добавляет красок. Может быть, он просто давит со всей силы. Удалось бы ему пробить позвоночник всё той же ручкой, если бы постарался? Литва привык предугадывать его мысли, он так очаровательно протестует против ещё не высказанного желания. Россия слизывает его кровь с пальцев. То были случайные капли, но теперь он проводит рукой по влажным царапинам целенаправленно. Это уже не крик, Литва скулит, дёргаясь в его хватке. ...а, он всё это время держал его за волосы. Кулак медленно разжимается, оставляя всклокоченные пряди. – Позвони ему, – вдруг говорит Россия. Литва не сразу соображает, о чём речь. Его мир сейчас – это пылающая от воспалённых шрамов спина и болящий от напряжения живот. Ни Америки, ни торговли информацией в этом мире просто не существует. Однако для России они всё ещё имеют значение. – Позвони, – он приподнимает Литве голову, придерживая под подбородком. Чуть разворачивает. Плывущий от слёз взгляд фокусируется на телефоне. – Передай ему, что обещал. Он же так ждёт. Продолжая говорить, Россия стягивает с него брюки. Как обычно, кровавая расправа довела его до возбуждения. Литва рассеянно думает, со всеми ли он такой или только с ним. Оба ответа удручающие. Чужие движения ладонью по члену, влажные и вульгарно плотские, задевают его ещё прежде, чем Россия собирается войти. Эти секунды нужны не для подготовки – никто с ним церемониться не будет, не сейчас, – они нужны, чтобы обозначить неизбежное. Утвердить протокол. Россия всё ещё держит Литву за шею и потому ловит первый вскрик пальцами, зажимает между ключиц. Вторая рука ложится на бедро, когда толкаться глубже не получается. Чтобы рвануть на себя, насадить, заставить. Потом на бёдрах оказываются обе, Литва наконец может уронить голову и закрыться волосами. Они липнут к мокрым щекам, лезут в рот на вдохе, но так всё равно лучше. Лишь бы опять не попытался схватить. – Ну что? Не будешь? Это он опять про звонок. Его пальцы давят так сильно, но не закрывают косточек, и они бьются об угол стола. Литве больно, больно, больно. – Тогда я позвоню. Прямо сейчас, а? Скажешь, что помехи. Ты же у нас так хорошо умеешь врать. Больно. На сухую – очень. Регулярность мало помогает, скорее, ухудшает дело, обостряет реакцию. Стол отвратительно неудобной высоты, приходится напрягаться, чтобы лежать ровно. А напрягаться нельзя. Литва цепляется только за одну мысль: и это пройдёт. Если Россия шутит, что из него вышла бы неплохая жена – что ж, на его обручальном кольце было бы выгравировано именно это. Изнутри. Он дёргается, когда Россия меняет угол, и ударяется о край стола до потемнения в глазах. Или это темнеет от ритма, от скорости и глубины. Литву тошнит, но как раз когда он готов усомниться в своей выдержке, Россия кончает, согнувшись над ним и замерев. Наконец-то замерев. Литве хочется сползти на пол – всё равно форма уже испорчена. Но Россия ловит его, едва он распрямляется на онемевших освобождённых руках. – Звони. И Литва звонит. На этот раз трубку берут сразу, и он задохнулся бы от горечи и злости, если бы не был так разбит. Россия смотрит на него неотрывно, выжидающе. Приходится говорить, имитируя твёрдость голоса. Америка то и дело тормозит его, записывая под диктовку. Россия слушает очень сосредоточенно, но результат его устраивает. Литва делится точными данными – так складно сочинять на ходу у него бы не вышло. Старательный мальчик. Старательно подставляет своих же. Ни одно сказанное им сейчас слово больше не будет правдой – Россия лично об этом позаботится. – Это всё? – Всё, – бросает Литва и вдруг вцепляется в трубку, словно иначе упадёт. – Е-ещё кое-что, – торопливо добавляет он. Исступленное отчаяние, с каким он передавал теряющую вес информацию, сменяется на его лице чем-то другим. – Вам привет, – произносит он как можно чётче, – от России. Они смотрят друг на друга, оба – круглыми глазами. Губы России ломаются в усмешке с видимым усилием. Руки Литвы начинают нервически дрожать, грозя уронить трубку. – О, – раздаётся блёклое, понимающее на том конце. И нарочито бесстрастное: – Он рядом, что ли? Литва не улыбается, но его колотит от торжества. Он не отводит взгляда, не моргает. – Ну, привет ему тогда. Передай, что если он тебя хоть пальцем тронет, я ему лицо снесу и руки поотрываю. Россия аккуратно отбирает у него трубку. Он поднимает её к уху за верхнюю часть, кончиками пальцев. В его неподвижных зрачках Литва отражается утопленным в мазуте. – Конечно, – произносит он. – Обязательно.