***
Это было печальное и болезненное время для голодранцев, живущих в тамошних трущобах. Ничего святого, никакого света, никаких признаков любого человеческого сострадания, лишь эгоизм, переходящий от закалённого суровой жизнью к более низшему, который вбирал в себя всё, отчаянно пытаясь выжить на грязных улицах, а после чего - становился таким же жестоким и твердым, не смея и не желая разрывать этот гребанный порочный круг.
Сдавшись после двух уговоров, бежавшая из той самой дыры, сидела напротив ее так называемого наставника; мужчины, элегантно одетого, без лишних деталей, без лишних ненужных эмоций, которые сейчас даже не было смысла проявлять по отношению к той, кто никогда не жаловал этих самых эмоций. "Ха, сочувствие, жалость? Кому сдалось это? Удел слабаков и показуха, не больше." Подумала она, стоило ей подумать о том, как кто-то будет жалеть ее. Хотя кому понадобится жалеть такую, как она? Никому, и ей самой тоже. – Я не заставляю тебя говорить мне, - неспешно и спокойно начал Чан, вольяжно скрестив его ноги, закинув его локоть за спинку кожаного диванчика, зажимая его губами сигарету. Продолжить он не смог, Реви прервала его. – Если хочешь послушать, то я не буду перечить тебе. - ответила она со смешком, слегка спускаясь вниз на диване напротив, скрестив ее руки на груди, стараясь быть расслабленной, что было довольно трудно, учитывая то, что она собиралась вспомнить сейчас.Нет ничего святого в этом грязном мерзком месте, никогда не было, сколько бы люди не твердили о Боге. Бог не помог ей и никогда не помогал. Сколько гнева она получила, столько в ней и осталось, даже больше, даже в разы больше. Гнев был подобен снежному кому, а со временем превращался в ненависть. Когда очередной удар пришелся ей по лицу, то она явно осознала, что это была ненависть и желание перерезать глотку ее папаше во сне.
– Ты не всегда была такой. – Я всегда была такой.Всё продолжалось и всё было таким привычным и обыденным. Эта привычная безысходность, отчаяние, бессилие, ненависть. Всё было повторяющимся изо дня в день. Утром он уходит на работу, она может побыть дома и дой бог найти поесть, под вечер он возвращается и она знает, что никоим образом она не должна попасть ему на глаза. Вечером и ночью она не осмеливается заходить домой, несмотря на то, что она крутая дерзкая девчонка с горячей головой. Куда угодно, лишь бы не видеть его. Темная опасная улица уже не кажется такой опасной, зная, что родной дом куда ужаснее этого места.
– Твой отец, кем он был? - спрашивает Чан, расслабленно затягиваясь его сигаретой, не меняясь в лице, в отличие от Реви, которая заметно мрачнела с каждым предложением, вспоминая то, что она так глубоко похоронила в ее памяти. – Он был грязным продажным сукиным сыном.Он был полицейским, но продажным ли ублюдком, или просто погрязшим в его собственных тяготах и потрявшим всякую человечность? Отвратительный набор для полицейского. Отвратительный. Отвращение. Мерзость. Бессилие. Никто ничего не сделает. Отчаяние. Ненависть. Только ненависть горела на дне ее темных потускневших глаз. Она, лишённая всего остального, кроме ненависти и обиды за гребанную безысходность. Она не может никуда деться, безвольно лежит на полу, тяжело дыша после ноющих ударов. Так больно и холодно, и такая жгучая ненависть от осознания, что грязный подонок сделает с ней прямо сейчас, здесь, в этой грязной камере, где темно и сыро, а воняет грязным потным телом, плесенью, кровью и всем тем, что вызывает у нее рвотные позывы.
– Полицейский только избил тебя? – Ха-а, - мрачно усмехается Двурукая, уставившись в одну точку, и ее взгляд передавал все эмоции, которые она ощущала в тот момент, когда лежала на полу в том самом полицейском участке. - Если бы.Ей никуда не деться от этого. Она не может ничего сделать. Ей остаётся только терпеть, захлёбываясь ненавистью и слезами из-за неспособности что-то сделать. Полицейский вдалбливается в ее побитое тело, как в последнюю шлюху в этом блядском Нью-Йорке. Ей хочется исчезнуть отсюда, провалиться сквозь пол, выскользнув из его рук куда-нибудь в землю, желательно оставив все ее чувства и физические ощущения на поверхности, чтобы ее ничего не тревожило.
– Он трахнул меня. – Он изнасиловал тебя. - Отвечает ей Чан с внезапной ноткой строгости. – Я знаю, ты любишь называть всё своими именами, но это не тот случай. Он не дал ей возможности отнестись к этому беспечно в его присутствии, как она делала всегда наедине с собой. И она чувствовала себя так, словно он вогнал в нее иглу, протыкая ее насквозь как раз в том месте, где у нее должно быть сердце. Она игнорировала ее проблемы, не прятала, не верила в их существование в силу того, что ее главным приоритетом было выживание, ничего не могло тревожить ее, но только до этого момента, ведь сейчас Чан сделал в ней дыру с помощью выдуманной иглы, позволяя осознанию просочиться в ее голову. – Ты сказала, что твой отец забрал тебя после этого. Он сделал что-нибудь? – ...Да, он сделал то же самое, что и этот ублюдок.Всё повторялось снова и снова, все события ее жизни смешивались в нескончаемую кашу отчаяния, кошмара и ненависти. Она была на прямом пути к смерти. Жажда крови играла в ней все больше с каждым новым днём, с надеждой, что новый день не настанет, с каждым новым ударом, с каждым новым нежелательным прикосновением, с каждым побегом из дома, с каждым моментом и чувством ненависти в эти моменты. Эхом отражались голоса в ее голове и она понимала, как сильно она ненавидела всё вокруг нее и как она обречена. Громче и громче становились внутренние демоны, мерзость, отвращение, ярость и выстрел в ее ушах положил конец всему этому. Дуло револьвера в ее руке ещё дымилось, когда темная пелена с ее глаз вдруг спала, увидев обмякшее тело ее отца в кресле. Всё закончилось.
– Итак, ты убила его. – Он заслужил это. – Я не говорил, что он не заслужил этого. Она почувствовала жгучее чувство, которого не чувствовала раньше. Он понимал ее и, хотя она не видела его глаз за его темными очками, она знала, что осуждения там точно нет, и никогда не будет, хотя ей всегда было плевать на подобные мелочи, она никогда не ощущала этого. – Это только между нами. - Реви усмехнулась, почувствов непонятное облегчение и беря сигарету ее средним и большим пальцами. – Разумеется.