*
В Начале был Эдем. На самом деле, конечно, нет. До Начала, упомянутого выше, было чертово множество других Начал. (но мы сейчас не об этом, разрешите данному обстоятельству незаметно покинуть ваш разум) И было Древо Познания — стояло, расположившись посреди пестрящего буйством красок сада, и жутко походило на картонную декорацию. Разве что, отсутствовала табличка «Не вкушай». Краули пробирался по мокрой от росы траве, скользил вдоль кустарников бузины и черной смородины. Он наблюдал. Ангел прохаживался туда-сюда по кирпичной стене (то был искусственный кирпич, разумеется: человечество потратит сотни лет, чтобы смешать песок и глину в нужной пропорции); что-то тихо напевал, о ком-то тихо говорил. Ева плела венок из трав — розмарин, лаванда, веточка липы, соцветие одуванчиков — и лепестки падали на её обнаженные бедра. Адам сидел рядом, привалившись макушкой к плечу, и время от времени касался её шелковистых волос. Ну и, видите ли, вся суть катастроф — в неожиданности. Во внезапности действия, в хаосе посреди идиллии, во вспышке молнии, разрывающей небесную плоть. (поистине, только Бог на такое и способна, ага? вот эти вот Её бесконечные нарды) Ева потянулась за бутоном пиона, и, задумавшись о чем-то своём (Солнце ещё светило, трава ещё нагревалась), сорвала плод, тут же упавший в раскрытую ладонь. Мгновение — и Её глаза расширились, она вскрикнула, роняя яблоко с глухим стуком. Вселенной не нужны знаки препинания, чтобы остановить действие, ей хватит простой секунды. Пауза — вот так мы и прерываем нарратив. Герою здесь полагается вздрогнуть, задержать скопившийся в легких воздух, а затем порывисто выдохнуть. Ну и, дальше вы и сами всё знаете, да? Ева покинула Сад спустя неполные сутки, Адам отправился за ней. Стойте, откуда в его руке пламенеющий меч? — Уже потерял его, да? — бросил Краули, подбираясь к ангелу, постепенно выползая из змеиной формы в человеческую. Тот кинул на него загнанный взгляд, отчего-то смущаясь. — Я его отдал, — ответил Азирафаэль, переступая босыми ногами по раскаленным камням. — Чего? — Я его отдал! — тучи наплывали на бело-серый туман небесного пространства, и кое-где уже упала первая мокрая капля. Азирафаэль придвинулся поближе, вероятно, стремясь к источнику тепла. — Ева в положении, они одни посреди пустыни, было бы совершенно неблагородно оставлять их без защиты! А затем он шагнул ещё раз, и накрыл Краули белоснежным крылом, оберегая от начавшегося ливня (будто бы тот целиком и полностью состоял из святой воды). Так что да. Можно смело сказать, что в какой-то степени чувство зародилось именно там. Бог по случайности отдала ему сердце, забыв, что демонам вместо него полагалась пустота; и глупый орган, просуществовав в теле Кроули несколько земных лет, решил исполнить свою косвенную функцию. Кроули мотался по свету вслед за ангелом, обреченный и жутко влюбленный, проклиная всю свою сущность. Он пытался, поверьте ему, ох, как он пытался! Человечество изобрело медицину, а вместе с ней — скальпель и операции (трупы, так много трупов, что сама Смерть закатила бы глаза); и Кроули раздробил специальным молотком человеческую грудную клетку, намереваясь вытащить сердце. Он протянул руку внутрь — прямо туда, где кончалась внешняя плоть и начинались легкие — и нашарил всего лишь метафизический отсек. Шрам от внезапной «операции» он лечить не стал.*
— Ну разумеется я заставил Михаил начудесить мне полотенце! — Азирафаэль откидывается спиной на диван, поправляя пиджак, сьехавший с плеч. — А потом… потом Бильзиваб… Он запрокидывает голову, ангельский смех наполняет пространство небольшой комнаты. Вокруг раскиданы коробки, в темном углу небрежно валяются два сложенных ковра и чемодан. — Вельзебуб, — отзывается Кроули, сползая по креслу, раскидывая ноги в стороны. — Я так и сказал. Они снова хихикают, насквозь пьяный мозг с трудом пережевывает информацию, и она долетает обрывками и кусками, словно затерянные в бутылках послания, которые штормом выбросило на берег. — Неправда, — фыркает демон, вино в бокале плещется, задевая края. — Как-то не так её зовут. Мысль утекает, утаскивая за собой другую, и слышно только шелест ткани о бархатную обивку дивана. — М? — Азирафаэль моргает, едва не промахиваясь мимо стола, пытаясь налить себе Sauvignon Blanc. — Не спеши, дорогой. Скажи ещё, что ты помнишь, как звали собаку Одиссея. Азирафаэль, удовлетворившись содержимым своего бокала, снова опускается на диван — на этот раз, устраиваясь почти полулежа. — Дедал. Он пьяно растягивает губы в улыбке. — Ох, нет, Кроули, ужасная вышла история. Мы же договаривались никогда больше не упоминать об этом, — ангел хмурится, заламывая пальцы. — Понятия не имею, что вынудило тебя тогда надоумить Икара. В глазах мутнеет, комната шатается (от угла — к стенке; от угла — к стенке), голова начинает кружиться. Он и сам не знает, зачем ляпнул тогда, будто Солнце — не слишком-то горячая звезда. Наверняка в нем дребезжала собственная обида за то, что ему раскаленным огнем выжгло крылья ещё давно, эоны назад. Он не собирался никого ни к чему склонять, просто упомянул, что там, позади небесных тел, есть пространство поинтереснее, чем земная пустошь. Икар всего лишь оказался на редкость любопытным. Азирафаэль ерзает, отчего-то нахмурившись. Руки у него беспокойные, ищущие. Так бывает, когда тебе внезапно чего-то хочется (секунда, все та же, и покой покидает твое сердце, уступая желанию получить то, в чём ты нуждаешься. простая математика, тут и говорить-то не о чем.) — Постой, правда, как её звали? Кроули недовольно мычит. Ему так хорошо — вино распространяется по телу, забираясь в мозг; и всё кажется очень мягким, приятно-ватным. Он не сразу слышит вопрос, и поворачивает голову как в замедленной съемке; прядь огненно-рыжих волос падает на лоб. — Ох, дорогой, я просто посмотрю в книге. Книге? Ох, да, в книге. Наверняка в том единственном издании, которое он выцепил в Древней Греции. Она потом — случайно — попала в Александрийскую библиотеку, но ангел успел забрать её и оттуда до того, как начался пожар. — Не мог бы ты отдать её, пожалуйста? — уточняет Азирафаэль, лицо у него светится любопытством, стремлением дотянуться до ответа. Кроули не сразу соображает, что обращаются к нему (комната плывет, расползается трещинами по потолку: ему отчаянно хочется уронить голову на подушки). Оу. Вот черт. Он кусает губу, воображая, что его здесь нет, что ангел прямо сейчас распивает неприлично дорогое вино в неприличном объеме сам с собой. Представляя, что пол прямо сейчас распахнется, и его сторона утащит его в Преисподнюю (то есть: Кроули, на минутку!) — В чём дело, Кроули? Видите ли, дело в том, что Азирафаэль сам отдал ему фолиант пару месяцев назад. Вот, сказал он тогда, мне бы очень хотелось, чтобы ты его изучил. (мы с вами знаем, что это было единственное издание, в котором Ахилл не погиб. единственный экземпляр, в котором он вернулся домой — к Патроклу. Азирафаэль хранил его очень бережно — на самой верхней полке, скрывая от странствующих людских глаз.) Я не читаю, огрызнулся Кроули, но книгу забрал. Он прочитал до середины «Илиады» (приличия ради, убедил он себя; совершенно не потому, что его попросил Азирафаэль), и задремал прямо на заднем сидении Бентли, а когда проснулся — книги нигде не было. — Оу, эм. Ну же, давай. О, он умел врать — он был вруном первой степени. Он врал в отчётах сотни — нет, тысячи — раз, врал о том, что сброшенному с Небес живется совсем-совсем не одиноко, врал, что демоны не умеют любить. Всего-то — одна крошечная ложь. Совсем небольшая. До тех пор, пока он, наконец, не найдет эту проклятую книгу. — Ты… ты её потерял? — прекрасно, прямо в цель, а как же иначе. Цикличность — вот, о чем нам с вами стоит поговорить. Сердце Кроули колотится, а руки начинают дрожать: тон у Азирафаэля такой, что им можно было бы распиливать нимбы другим святошам. — Забыл… куда положил? — предполагает Кроули. Он хватается за бутылку, как за спасательный круг (демоны, кстати, отвратительно плавают. не все, разумеется.) — Кроули. Катастрофа — это всегда быстро. Живи с этим. Сиди и смотри, как горят Помпеи и Геркуланум, как покрывают пеплом всё сущее, как растапливают окоченевшие сердца, намертво скрепляя их песком и пылью (ну же, не отворачивайся, тут так не принято, мальчик.) Я и есть чистый гнев Везувия, думает он. Глаза Азирафаэля горят не-слишком-то-ангельским огнем, выражая эмоцию, не свойственную большинству белокрылых. Кроули поднимается, спотыкаясь о коробку с кухонной утварью. О, ну да. Коробки. Переезд. Коттедж в Дэвилс Дайк, Саут-Даунс. Азирафаэль настоял на том, чтобы сделать всё «по-человечески» — с часами сборов, бесконечными ящиками, с одеждой и одеялами, распиханным по пакетам. Теперь он на него не смотрит. Теперь он — чистая ярость, перемешанная с почти наивной обидой. Кроули шипит, чуть ли не сворачиваясь змеей. Хочется уползти, не отмечая своего присутствия. Идиот. Это же, ну, книги. Это же Азирафаэль. — Уходи. Вздох разрезает воздух, карабкаясь вдоль легких. Азирафаэль встает (получается смазанно, очень неустойчиво), хватается за спинку стула. — Уходи. Лондон накрывают сумерки.*
В Древней Греции ему не понравилось сразу же. Слишком много света, слишком много грязных песчинок, постоянно застревающих в глазах, слишком сухо, в конце-концов, словно в пустыне. Слишком много псевдо-богов, играющих на людском поприще; да и ставок, словно бы они хоть раз выигрывали в лотерею. Ступни Кроули болели, натираемые песчаной бурей, в груди ныло и тянуло (привычка, разумеется). Ну и, затем появился Эрос. Просто-таки из ниоткуда, возникая прямо за спиной Кроули, выстреливая четко поперек груди серебряной стрелой с наконечником из мягко-белых перьев (ирония, как же ещё). Демон просто оказался в неподходящее время в ужасно неподходящем месте, а Эрос, мучимый местью за собственную любовь, никак не мог перестать пускать стрелы по людям. Почти ничего не изменилось, и Кроули даже отмахнулся от него, как от крошечной назойливой колибри. А потом — ох. Жар обжег все его нутро, подбираясь от щиколоток по икрам, выше и ещё немного выше, пока не достиг солнечного сплетения. Там он, устроившись как разъяренный зверь, наконец-то поймавший добычу, свернулся горячим клубком и замер. — Что это? — рыкнул Кроули. Его потряхивало, и он вцепился в Эроса мертвой хваткой. — О. Желание, — ответил тот, и нахальная улыбка объявилась на его нечеловечески привлекательном лице. Это самое желание, превратившее его в тупую потребность, выжгло в нем всё демоническое окончательно, заставляя метаться из одного конца света в другой, выдумывая, выкручиваясь — лишь бы не сталкиваться с ангелом. Боялся, что хватит одного взгляда небесно-синих глаз, одного слова, нечаянно камнем брошенного в омут пресной воды — и он не справится, не сдержит поток, рвущийся наружу. Сапфо написала потом, не совсем понятно о ком: «Эрос вновь меня мучит истомчивый — горько-сладостный, необоримый змей» Но это произошло уже гораздо позже.*
Кроули не думает, когда пересекает улицу посреди Сохо, в его голове не отбивается не единой мысли. Он даже не стучит — просто распахивает дверь привычным движением (иногда привычка — это вторая натура, говорят люди) — Ангел, — выдыхает он, поправляя черный пиджак. Тот стоит в самом углу комнаты, будто притаившись в тени. И он выглядит жутко. В плане — его лицо выражает целое ничего. Так ощущаются пустые вагоны поездов, привыкшие возить пассажиров (привыкшие видеть мелькающие судьбы всех мертвых и живых); а теперь, в один день сойдя с рельсов, идущие в никуда. Их метафорический поезд должен был отправиться в Саут-Даунс ещё позавчера. Неделю назад они позволили ему затормозить, остановить движение, высадив всех попутчиков. Попутчики — всего лишь нежелательные свидетели собственных мыслей. Губы Азирафаэля сжаты в тонкую линию, руки дрожат, так что он засовывает их в карманы только что выглаженных бежевых брюк. — Кроули, — это констатация факта. В голосе пустота, ну то есть, вот совсем ни одной эмоции. Вероятно, он до ужаса расстроился из-за своей этой книги. Вероятно, он не улавливает чего-то ещё. Кроули хочется шагнуть вперед, предложить прогуляться до Сент-Джеймсского парка, затем завалиться в Ритц (это их маленький танец, изо дня в день, это их заземляющая стабильность.) Азирафаэль отворачивается, принимаясь за свои собственные ритуалы, доставая книги из коробок, бережными руками оглаживая обложки. Погодите-ка, он что, расставляет их обратно на полки? Кроули шипит, перешагивая через ящики. Он обхватывает Азирафаэля поперек груди, утыкаясь носом в белоснежный воротник, задевая шею. Руки Азирафаэля замирают, и всего лишь на мгновение ложатся поверх ладоней демона. Всё хорошо. Мгновение — это очень долго, если мы с вами, например, возьмем жизнь среднестатистического мотылька с оранжевыми крыльями. — Прости меня, — шепчет он, и ткань выбеленной рубашки проглатывает окончания. — Извини, эта дурацкая книга, нгк… — Она совершенно не дурацкая! — вспыхивает Азирафаэль, выворачиваясь, отталкивая. У него теплые ладони, замечает Кроули. Им понадобились столетия, чтобы научиться касаться друг друга. Дотрагиваться до души — так, чтобы было понятно. Гладить руками, соприкасаясь кончиками пальцев, обнимать, прижимая к сердцу. Они ни разу не заходили дальше неуловимого касания, и даже если у Кроули каждый раз под ногтями зудела проявившаяся чешуя — он никогда не выдавал нетерпения. — О, — говорит Кроули, делая шаг в сторону. Ладно. Это — привычная территория. Они вечно спорят о чем-нибудь несерьезном: иногда о правителях Египта, иногда о погоде на следующий день (завтра, например, будет беспросветно пасмурно, но мы к этому ещё вернемся) — Знаешь я вообще-то прочитал. эм, я остановился где-то на сто тридцатой странице? Песнь… Кроули говорит, ещё и ещё, ни на секунду не давая своему голосу остановить звук. Ему страшно. Черт возьми, как же ему страшно. Он кусает губы, хватается за дужки очков. — В любом случае, пока не найдешь эту, — слово «дурацкую» вертится на кончике языка, но Азирафаэль не собирается его повторять. — Эту книгу… Можешь не возвращаться. — Ты издеваешьссся, — шипит он, выворачиваясь, роняя на пол какое-то очередное редкое издание. Когда Азирафаэль выпроваживает Кроули на этот раз, за спиной не раздается звона колокольчиков, в него не летит набитая пухом подушка. Нет злости, у ангела будто вообще полное отсутствие привычного энтузиазма. Прости меня, повторяет Кроули закрытой двери. Я всё исправлю.*
Потом был Ковчег. Мы сейчас говорим о Месопотамии. У Кроули тогда были черные крылья, пламенно-рыжие волосы, ниспадающие по плечам, и слишком уязвимое сердце. Ну и, конечно же, там был ангел. — Твоих рук дело? — Кроули выражался фигурально, разумеется. Он имел в виду: твоей стороны. Или что-то вроде: ты ведь не такой, ангел, ты ведь не такой, как Они, да? (но это пока было не: выбери нашу сторону. пока нет. «их сторона» находилась в зародыше) Миллионы людей вот-вот должны были насмерть захлебнуться ледяной водой. Хуже всего — они об этом догадывались. Их, кажется, предупредили. Азирафаэль хмыкнул, повел плечами, поеживаясь. Холодные капли разбивались в песок, отбивались от досок. Ной считал животных. — Ты же знаешь, со мной не советуются. Знаю, хотел сказать Кроули, но это едва ли имело значение. Хотелось остановить планету, заставить её перестать вращаться (он мог бы); задержать время, чтобы Она успела взглянуть на своих Детей и отменить безумный приговор (но в этом не было бы смысла, да?) Смысл. Едва ли Бог задумывалась о чем-то подобном. Они стояли плечом к плечу и смотрели на гибель человечества. — Не все погибнут, — осторожно добавил Азирафаэль, рассматривая причудливые силуэты жирафов, сопоставляя их со слонами. Фауна была не совсем до конца им изучена. На ногах Кроули образовались темно-бордовые волдыри (все это от бесконечного скитания в этих уродливых сандалиях), а закрытые прочные ботинки ещё не придумали — теперь кровь спускалась по щиколотке, тут же растворяясь в прибывающей воде. Крохотные раны жгло. — Не все выживут. Они будто бы тысячу раз всё это уже проживали: Смерть, Голод, Загрязнение. (Разрушение? Было ли там что-то про Разрушение?) Кроули зажмурился, устало передвигая ноги за Азирафаэлем. А затем застыл. — Я не пойду, — сказал он тихо, и волна шепотом прокатилась по его словам. — Ты о чём? Азирафаэль развернулся, (взгляд пробежался по изуродованным красными пятнами ногам) и протянул руку. — Я хочу остаться здесь. С ними. Я не пойду. На Ковчег, — его ощутимо знобило, холодная вода доставала почти до середины колен, поднимаясь всё выше. — Кроули. — Нет. — Не веди себя глупо, — попросил Азирафаэль, вода трепала заломы на его тунике, пробираясь прямо внутрь, ближе к коже. Кроули такое и не снилось, что вы. Он стоял неподвижно: на горизонте распалялся белый-белый закат. — Эти же погибнут, ты же понимаешь, — ангел сделал к нему два твердых, уверенных шага, но водяной покров притормозил его движения. Его глаза говорили: ну и, ты же тоже. — Не оставляй меня. Демон скривился. Чёртов упрямый ангел с его безупречно благодатной душой. — Чего Она там хотела? Растворить всё греховное? Всё в порядке — я там, где и должен быть. Я и есть грех, Азирафаэль. Я и есть вожделение, подумал он. И я больше не хочу этого чувствовать. У меня и без тебя была целая куча боли, это нечестно. Азирафаэль смотрел на него долгие, тянущиеся две секунды, упрямо кусал губы. — Иди. Они ждут только тебя. И он ушел, оборачиваясь через левое плечо: вода плескалась на уровне шеи, на искусанных губах выступила капля теплой крови. Взаимность — новое слово, тут же отбивающееся в человеческой черепной коробке. Вода накрыла их всех, не особо разбираясь в различиях между оккультным и человеческим. Та же субстанция, слегка разбавленная солью, затопила глаза ангела, оглянувшегося в последний раз. Ковчег отправился в путь.*
Лондон поглощают дожди. Спустя неделю — дождевые капли превращаются в грохот ливней, вливаясь в водохранилища. Это всегда была вода, вот в чём дело. Вода, мимикрирующая в снег, когда на горло наступают морозы; вода, крупными льдинами отталкивающая морские судна. Бушующие моря, наполненные соленой водой, бескрайние океаны с оглушающим гулом пустоты. А затем — человеческие сосуды, органы, сердце и мозг. (Незаконченность. Недосказанность. Незавершенность действия. Вселенная никогда не даёт прямых ответов. Мы колеблемся между «ещё слишком рано» и «уже слишком поздно». Вот, где находится «сейчас») Осознание бьет Кроули прямо посреди загруженного троутара — у них есть всё время мира. Апокалипсис больше не дышит им в спины, Адам вырастает, бывшее начальство не требует отчётов. Всё время мира — до самого его конца — и Азирафаэль может хранить обиду столько, сколько ему вздумается. На кофейном столике из красного дерева, прямо у привычного дивана, тут же чудом появляется ароматный какао (без сиропа, но с корицей) и две коробки покрытых белой глазурью эклеров. Азирафаэль хмурится, отвлекаясь от книги, которую он зачем-то решил перечитать (ну, вы наверняка знаете, как это бывает — разбирая полки, случайно обнаруживаешь затерявшееся воспоминание, ну а потом всю свою жизнь) Три дня спустя в стеклянной вазе раскрываются соцветия только что распустившейся акации. Что, думает Кроули, развалившись на скамейке в ближайшем парке — что, если это никогда не закончится? Что если Саут-Даунс — один сплошной эвфемизм, замещающий что-то другое (что-то совершенно неуловимое, то и дело ускользающее, словно гладкий змеиный хвост) Ты слишком стремителен для меня, как-то сказал Азирафаэль. Может, предполагалось, что в ответ на предложение о совместном проживаниии Кроули скажет «нет»? Люди придумали тысячу способов извиниться, лишь бы не говорить «прости». Проблема, очевидно, заключается в том, что они — ангел и демон, и человеческие приемы работают ровно через раз. Тучи напрочь перекрывают небесную гладь, скользя по шарообразной оболочке Земли. Где-то в районе Мексики скапливается тайфун, накладываясь на потоки тропического шторма — и сила прибоя смывает часть пирса, а затем накрывает человеческие дома. Земля дрожит, и Кроули хмурится, направляясь к Бентли. Приём, это Хорватия, говорит радиопередатчик. Кроули бездумно щелкает по каналам. Грядет сильнейшее землятресение, оцениваем в 5.3 баллов. Пожалуйста, покиньте замкнутые помещения. Сохраняйте спокойствие. Пострадавших пока нет. Приём, это Хорватия. Какой-то остров в Индонезии сообщает: вулканическая магма спускается к подножию горы. Мы не контролируем ситуацию. Мы ничего больше не можем сделать. Облако пепла зависает над островом Ява, а поток, бьющий прямо из центра Земли достигает километра в длину. Прямо над головой Кроули раздается раскатистый грохот грома и где-то совсем близко шумит река, выходя из берегов. Ее воды, обычно ленивые безмятежные, сносят границы мостов, выламывая плитки набережной. Кроули упирается лбом в согнутые колени (гибкость — прекрасное качество для демона с его репутацией) и сдавленно кричит. Легкие горят невысказанными словами, в глазах мутнеет от отчаянных слёз. Он никогда не был по-настоящему нужен ангелу, так ведь? Все эти его я-пройдусь-по-священной-земле-ради-тебя — всего лишь блеф, кулисы, за которыми ты прячешься, пока на сцене разворчивается основной акт. (я мог бы рассказать вам больше, но это — интимный момент, ладно?) Кроули бездумно заводит машину, выруливая с парковочного места. Свет в книжном магазине в районе Сохо мигает, то и дело прерываясь, пока не гаснет совсем.*
— О, ну разумеется они прислали именно тебя. Кого же ещё, — Азирафаэль дернулся, тут же возвращая свой взгляд бескрайнему простору океана. Мокрый песок отпечатывался на внутренней стороне стоп. Кроули передвигался медленно, изгибаясь позвоночником и бедрами, будто ещё не совсем научился управляться с человеческим телом. — Прислали? Он нахмурился: пронзительный солнечный свет выжигал глаза (ещё одно крошечное наказание, придуманное Богом: эти змеиные глаза, которые нельзя бы скрыть ничем, кроме самых темных стекол, вдавленных в оправу. Кроули был обречен видеть мир в полутемноте в любое время суток. И эта темнота была совсем не похожа на необъятную панораму космоса; она была похожа на жадную полоску света посреди темницы. свет — это не для тебя, объяснила Бог. покойся во мраке) — Разве ты не… не должен забрать меня в Ад? Я же теперь Падший Ангел! Дрожь прошлась по всему позвоничнику Кроули, выбивая рваный вздох. Азирафаэль — демон? Что произошло, пока он неспешно прогуливался по раскаленной пустыне? — Падший? — Я ведь солгал, — пояснил Азирафаэль, складывая руки в замок (так он делал всегда, когда чего-то отчаянно боялся, когда ему казалось, что надежда, словно тлеющий уголек, начинает затухать) Он всхлипнул, тут же отводя взгляд на горизонт. Океан не знал такой печали — он всего лишь шумел, волны накатывали одна за другой. На границе он смыкался с нежно-голубым небом. Сколько раз мы пытаемся разорвать Божественный План в клочья, на самом деле слепо ему следуя? Кроули выпрямился, подвинулся немного ближе. В груди ныло — тревога ангела передавалась ему по спирали, и он чуть не сорвался, желая защищить похожее на него существо. — Я никому не скажу. Ты? Азирафаэль поднял на него взгляд, полный сомнения (уголек разгорался заново, будто на него подули теплым дыханием) — Нет. Кроули хмыкнул. Солнце плавно спускалось к океану — ближе, ещё и ещё, пока не превратилось в алеющий шар. Облака приобрели оттенок шаткого доверия: темно-пурпурный цвет перетекал в жгучий оранжевый. — Но ты сказал, что… — начал Азирафаэль, воздух немного дрожал. Они обменялись одним-единственным взглядом, и одновременно выдохнули. — Что «здесь» не одиноко? Я демон. Ну, иногда я вру. А затем что-то изменилось. Солнце упало за край небосклона, оставляя вместо себя сероватые сумерки. И Одиночество впервые расщепилось, разделилось надвое. Ангел и демон неслышно подвинулись друг к другу, увесистый камень не выдал их движений, а облако спрятало непривычное смущение. До Соглашения оставалось несколько тысяч земных лет.*
— Прекрати это сейчас же. На этот раз они сталкиваются прямо под бело-серым навесом какой-то кофейни с нелепым названием, недавно открывшейся напротив книжного магазина. Азирафаэль смотрит на него тем самым взглядом, подразумевающим что-то вроде: ты чертовски крупно облажался, и мне нужно, чтобы ты исправил это сейчас же. — Ты о чём? Все эти игры начинают жутко утомлять. Несколько машин образуют пробку, сигналят друг другу без остановки. — Мексика. Хорватия. Лондон в конце-концов! Немедленно прекрати эти свои… демонические уловки. Кроули открывает рот, моргает. Что? Он что, думает, что это он — демон — виноват во всех катастрофах, которые раз за разом проворачивает человечество? Азирафаэль говорит: — Между прочим, в книжном не работает электричество, которое ты мне провел. Затем: — Спасибо за эклеры. Это мои любимые. И ещё: — Кроули. Ты весь дымишься! Оу. Ну, может быть, он слегка отпустил контроль, ладно? Может, он немного виноват в том, что вулканическая магма иссушила равнины, а Темза раскрошила бетонные берега. Nothing easy fixable, right? — Прости, — он больше не знает, что конкретно имеет в виду. Прости, что разозлился и превратил часть мира в разгромленные руины. Прости, что подошёл к тебе тогда — на Стене в Эдемском саду. Прости, что не смог быть вдали от тебя. Под лопатками что-то чешется, выбиваясь наружу: вероятно, это угольные крылья, прокладывающие себе путь. Кроули тысячи раз проворачивал этот спуск-подъем в Преисподнюю (иногда это эскалатор со ступенями, движущимися в бесконечность; иногда это бескрайний тоннель — ненормальный лифт-портал от земли до кипящих котлов). В Аду всегда пахнет гнилью, вязкой субстанцией, разложением человеческих грешных душ. Грех — ещё одно абстракное понятие, выдуманное Богом за игрой в шахматы. Мир — черное и белое. Никаких оттенков серого. В отличие от стерильно-белого Рая, в Аду нет звенящей тишины, одни только протяжные крики страждущих, распадающиеся на миллиарды голосов. Внизу есть кое-что хуже, чем голоса и запах. Эти вот навороченные девять кругов (Кроули бы ни за что до такого не дошел, М25 — всего лишь жалкое подобие). Всё дело в форме. Нет ничего страшнее круга. Азирафаэль не смотрит на него, когда открывает свой книжный магазин, заходя внутрь (почти никакого света, одна-единственная свеча медленно плавится на фарфоровую подставку, оставляя разводы). Когда-то они говорили о собственном коттедже. Там должен был быть Сад, вспоминает Кроули. И небольшая кухня, пристроенная сзади. Огромная библиотека с читальным залом (Азирафаэль к презрением относился к покупателям, но не имел ничего против определенного рода гостей). Водоем с прохладной водой. Лес. Луга. Тот вечер — когда-то — теперь казался безгранично далеким. Когда это было? Три века назад? Дверь книжного хлопает, щелкая тремя замками. Кроули не смотрит. Уверяю вас, он не смотрит. Больше не на что смотреть.*
Они встретились заново — на Голгофе. Иисус, сгорбившись, тащил на спине гнетущий крест. Терновый венец, силой надетый на его голову, впивался в плоть на черепе, оставляя темно-красную кровь стекать прямо в глаза. С тех пор, как Кроули последний раз его видел, Пророк заметно похудел — и теперь кости торчали, выпирая на ребрах словно горы, разрезающие девственную морскую поверхность. — Что он такого сказал, что все взъелись? — зашипел Кроули, скрываясь под черным куполом из капюшона накидки. Они с Азирафаэлем знали Иисуса с самого рождения, прямо с того момента, когда на небе вспыхнула восьмиконечная звезда его Отца. Ангелу доверили охранять хлев с младенцем, а Кроули просто удачно оказался поблизости. (Он — демон. И он лгал. На самом деле он следовал за Марией и Иосифом, притворившись бедным путником, а сам незаметно подкладывал им дары: яблоки, финики, теплые хитоны) Азирафаэль ощутимо помрачнел. — Любите друг друга, я полагаю. — О, — отозвался Кроули, злостно сжимая ладонь в кулак. — Ну тогда ясно. Иисус на кресте едва слышно стонал от боли: он испытывал жуткую жажду, то терял сознание, то заново приходил в себя, воздух выходил из грудной клетки загнанными толчками. Вес его собственного тела сдавливал легкие и сердце, нуждающиеся в кислороде. Он задыхался. Спустя три дня и три ночи Кроули принес ему воды, наполнив чашу до краев. Иисус глотал жадно, благодарил одним взглядом, пил ещё и ещё. — Прости меня, — сказал демон. Он знал, что все происходящее никак нельзя было сложить на его плечи, но груз вины преследовал его с момента Падения. — Мне не за что тебя прощать, — Иисус умирал, дух медленно покидал его тело, но голос звучал так же ровно, как и всегда. Кроули поднял голову, пытаясь сказать всё то, что не успел. — Ты же знаешь, кто я такой. — Знаю, — очередная вспышка боли пронзила его тело в области правой ноги, и он зажмурился. — Знаю и то, что вода в морях и океанах совершенно одинаковая. Ты принес мне воды, Кроули. Ты помог мне. Есть те, кто поливает водой плодородную почву. Есть те, кто выбирает встретить смерть, с обрыва кинувшись на морское дно. Ты сам определяешь, кто ты. Тишина плавно опускалась на Иерусалим. — Спрашивай. Я чувствую, что ты хочешь, — Иисус рвано выдохнул, и Кроули снова поднес к его губам чашу с пресной водой. — И ты знаешь всё, что будет дальше? — Настолько, насколько мне позволяет Божественный План. Ох, План. Тот самый План, приведший ко Всемирному Потопу (исчезли миллиарды невинных душ); тот самый План, заставляющий сейчас Дитя Божие сдерживать стоны немыслимой агонии. К черту План. Небо из темно-синего превратилось в багряно-черное, Иисус дышал через раз (пять секунд — длинная пауза — две секунды), и Кроули решился. Не Дай Дъявол услышать его кому бы то ни было. — Смогу ли я любить? Любовь представлялась ему жутким монстром, прогрызающим клетку, в которую его заперли. Любовь — настоящая, бессмертная — пугала его до ужаса. — Ты уже любишь, — отозвался Иисус, грудная клетка поднялась и опустилась. Он выдохнул в последний раз. — И ты уже любим. Кроули упал на колени перед распятием и в первый раз за эоны существования обратился к Богу.*
Одна крошечная комета прочерчивает небосвод, вспыхивая, тут же исчезая в необъятном пространстве космоса. Из-за растений на заднем сидении Бентли почти ничего не видно (монстера жутко загораживает обзор), но Кроули успевает схватиться за мысль, как за горящий хвост падающей звезды. Он сбрасывает солнечные очки с чёрными стеклами одним ловким движением и чуть ли не вываливается, открывая дверь. Так ощущает себя любой путник, сбившийся с дороги, внезапно наткнувшись на спасительный огонь. Нужно всего лишь сконструировать метеорный поток, думает Кроули, разогревая двигатель. Пропустить Землю сквозь шлейф пылевых частиц, раскрутить интенсивность. Затем приблизить комету к Солнцу, немного нагреть, рассеивая в межпланетном пространстве мелкие частицы льда и пыли. Видите ли, до того, как Кроули скатился по наклонной прямиком в кипящую вязкость ада, он успел создать парочку Галактик. И теперь они сверкали, переливаясь под лучами, отзеркаливая, повторяя очертания. Ничего, если придется отдать часть себя, чтобы сотворить августовскую комету посреди июня. Это — полная ерунда. В последний момент он слегка меняет конструкцию гравитации, притягивая Луну ближе к планете — значительно ближе, чем следовало. — Азирафаэль, ангел, — голос у Кроули шершавый, когда он наконец звонит в книжный магазин; ладони горят томным предвкушением. Он нетерпиливо ерзает на кожаном стуле, невольно отталкиваясь ботинками от пола. Проходит четыре гудка — три длинных, и один короткий. — Ты нашел книгу? — ангел всегда всё улавливает, и трепет Кроули передается ему через провод телефонного аппарата. — Пожалуйста, — просит он, сжимая дужку очков. — Просто выйди, хоть один раз. Послушай меня, я… Но Азирафаэль уже возникает на соседнем сидении, сжимая губы в тонкую линию, отчаянно сопротивляясь улыбке. Все эти жуткие недели — четыре, кажется — выдались им обоим кошмаром, который иной раз не встретишь посреди беспокойного сна. Они двигаются в тишине: Бентли везет их куда-то за город, позволяя собой не управлять; а они ловят встревоженные взгляды друг друга, перехватывая на поворотах. Мы всегда одержимы концептами, смысл которых никак не можем постичь — и если мы решаемся изменить всё в одно мгновение, то ощущаем себя так, будто Земля уходит из-под ног, а сознание трещит по швам. Всё, что мы можем сделать — это позволить разуму крошиться, чтобы затем, под воздействием света и под покровом темноты, эти обломки черепных коробок смогли отразить звёздные скопления. (ну и, это тоже жизнь) И Кроули позволяет. Азирафаэль стоит спиной к нему, его поза не выражает ни единой эмоции (статика, изящность, всё вместе и сразу); а взгляд скользит от одного созвездия к другому, натыкаясь на неествественного размера Луну. Раза в три больше, чем обычно, туманно-красный спутник Земли напоминает блюдце с мягким клубничным пудингом. Это только в сознании Азирафаэля, разумеется. Разум Кроули расценивает это как кровяную гематому, пульсирующее в висках вожделение, отчаянное желание и невозможность получить необходимое. Он зажмуривается, едва слышно щелкая пальцами. Небесный свод тут же разлетается тысячами ярчайших росчерков и линий, падающими в слои атмосферы где-то в пространстве созвездия Персея. — Ох, Кроули, — тишина окружает их со всех сторон, прерываемая только хрупкими вздохами ангела и шуршанием хвостов комет о земную оболочку. Кроули съеживается. Это не вполне в его стиле, конечно же, но он так чертовски сильно устал; на поддержание привычного облика больше не осталось сил. Чудеса измотали его сущность, осознал он, медленно сползая спиной по отполированной дверце Бентли. Дыхание сбивается, Азирафаэль смотрит на него так, как не смотрел никогда: со свойственной ему мягкостью, вплавленной в благодать, и с разгорающимся нетерпением, отчаянным голодом. Он дергается, прижимаясь позвоночником к холодной металлической поверхности. — Кроули, — Азирафаэль касается его ладони, и солнечное сплетение обжигает влечением. — Тебе не стоило, всё это… Ты в порядке? Ангел дотрагивается до тонких пальцев, изучая, запоминая, впитывая. Всё, что имеет материю, имеет гравитационное притяжение — они всегда были материей, лоскутом космического пространства. Аристотель как-то сказал, что объекты имеют естественную тенденцию двигаться к центру Вселенной, находящимся прямо в середине Земли. Коперник, спустя множество земных столетий, обнаружил, что Солнце притягивает планеты прямо к своей орбите, заставляя вращаться, вращаться, ходить по кругу. Кроули ощущает себя карликовой экзопланетой, внезапно оказавшейся в поле зрения Солнца. Его собственный газовый гигант смотрит на него не моргая, касается руками растрепавшихся рыжих волос. Этого недостаточно, никогда не достаточно, и он захлебывается в щемящем потоке благодати — Азирафаэль прижимается губами к тыльной стороне ладони. Он мысленно смотрит на собственные затвердевшие пальцы, уродство выступает на венах, разбухает от тяжести намерения. — Кроули, дорогой мой, — продолжает Азирафаэль, размещая теплое дыхание на раскрывшихся ладонях. — Даже если мы с тобой… как там говорят люди? Ах, в отношениях, не следует обращаться с книгами подобным образом. Кроули вздрагивает, распахивает глаза. Рот бездумно открывается и закрывается, не выдавая ни звука. — Нгк. Он хочет спросить: что? как долго? с каких пор? Сознание переживает что-то вроде короткого замыкания, голос не слушается. — Какого черта? Азирафаэль хихикает, вокруг глаз тонкой очаровательной паутиной расползаются крошечные линии. Затем он хмурится, весьма обеспокоенно. — Ты не… Мы… Ты не знал? Это шаткая грань, канат, натянутый посреди звенящей арены: шаг в сторону — и ты мертвец. — Кроули, — в этот раз это каменная твердь, закаленная решимость. Ангел касается его пальцев снова, на этот раз горячими губами. — Кроули. Это — сброс сознания на глубину, на дно Марианской впадины; это лавина, сбивающая неожиданных путников на своем пути. А ещё это — свет, дотягивающийся до морского дна, спотыкающийся о камни; ну и — надежда, когда в снежных катакомбах обнаруживаются выжившие. Комета прочерчивает небосвод, кажется, со скоростью света — губы накрывают чужой рот. Азирафаэль целует его так, как будто не целовать невозможно, как будто он несколько тысяч лет ждал, пока ему позволят дотронуться до любимого блюда. Угловатые пальцы Кроули цепляются за ткань бежевой рубашки Азирафаэля, сжимая, оставляя заломы. Когда все закончится, на материале останутся длинные штрихи, он превратится в чарующее несовершенство. Напоминание. Они кое-как перебираются на заднее сидение (возможно, небольшое ангельское чудо, о котором никому не положено знать). Азирафаэль отодвигается, губы горят от неприкрытой жажды. — Мой дорогой, — Азирафаэль шепчет прямо в пространство между их ртами, мягкое, податливое. — Любимый. Поцелуи проходятся по челюсти, перемещаясь на заостренные скулы, скользя по линии роста волос. Азирафаэль целует его теплый лоб, слегка соленые щеки, отзывчивые губы. (Кроули, и его раскаленные плечи, покрытые веснушками, его эти библейские черты лица) Это — я прощаю тебя — брошенное между строк. Ещё это — я люблю тебя — лава, поднимающаяся по артериям. Дыхание касается кожи на висках, запоминая изгибы. Я люблю тебя. Я всегда любил тебя. Я буду любить тебя, пока Вселенная не закончит свой полный оборот. Говори со мной. Говори несдержанными руками, очерчивающими распаленную материю кожи. Говори дрожащими словами, жестами, разрывающими привычную стабильность обстоятельств. — Ангел, — желтые глаза Кроули вспыхивают, зрачок целиком поглощает радужку. Он ерзает, подставляясь под любовь. (Как странно — прокручивать это в голове теперь, когда можно. Шесть тысяч лет. Шесть тысяч лет — и почти ещё триста шесьдесят пять дней) Их бедра сталкиваются, одержимые неизведанной близостью, они одновременно закрывают глаза и находят губы друг друга. Азирафаэль касается его шеи, открытых выпирающих позвонков, языком прочерчивает косточку ключиц. Кроули порывисто вздыхает, обхватывая ангела всеми конечностями, ближе, ещё ближе. Ему хочется сбросить чешуйчатый покров, продрогший от постоянного холода, оставить его прямо на полу. Забрать всё, что ему уже принадлежит, разорвать круг. Иногда ты ищешь то, что находится прямо перед тобой — как чувство «я люблю тебя», неподходящее для формы слов. Кроули выгибается, и позвонки натыкаются на что-то твердое и прямоугольное, углы впиваются в кожу на лопатках. — Черт. Он выворачивается, опираясь на локтях. Прямо на заднем сидении Бентли лежит слегка потрепанная временем книга. На обложке написано: «Илиада. Первое и Единственное издание».*
Кто-то там говорит, что «Илиада» — поэма о героях, о храбрости и о подвиге. Кто-то там говорит, что «Одиссея» — возвращение домой. И те и другие, безусловно, правы, учитывая контекст. Ещё они утверждают вот что: мол, на щите Ахилла возможно разглядеть два причудливых силуэта, странно напоминающие двух ангелов, парящих посреди небесных тел. Ну и, на этом всё.*
Белый, блестящий, тройной…
Щит из пяти составил листов и на круге
Обширном множество дивного бог по замыслам творческим сделал.
Там представил он землю, представил и небо, и море,
Солнце, в пути неистомное, полный серебряный месяц.
Все прекрасные звёзды, какими венчается небо:
Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона…