Мы

      Личная жизнь Вани Харгривз всегда была катастрофой. Что-то было не так — с жизнью или с самой Ваней, но она настолько с этим свыклась, что предпочитает просто плыть по течению. Она — обычный ребёнок в необычной семье. Нелюбимый ребёнок. Ребёнок, который был вынужден в раннем возрасте понять простую истину: одного факта его существования недостаточно для того, чтобы папа, братья и сёстры его любили.       Ваню, скучную простушку, не за что любить.       Поэтому когда в её жизнь яростным ураганом врывается Пятый, она говорит себе: меня это не касается. Она — лишняя на празднике воссоединения семьи. Пятый, впрочем, на этом празднике тоже кажется лишним, настолько он не рад происходящему. И Ваня невольно улыбается, отмечая, что глубокий старик вдвое старше каждого из членов семьи Харгривз так и не повзрослел — точно так же, как все они.       Ваня снова остаётся на обочине жизни семьи, и последнее, чего она ожидает, — это увидеть занятого спасением мира Пятого в своей старенькой, скромно обставленной квартире. Он будто совсем не изменился, только стал немного злее. Пятый ведь всегда был таким — самым ярким из них семерых. Самым… самодостаточным. Не гнался за любовью папы, не искал родительскую фигуру в ком-то ещё, не пытался что-то кому-то доказать. А может — Ваня искоса наблюдает за его хаотичными передвижениями по комнате, слушает вполуха, — она просто плохо его знает. Прошла ведь целая жизнь с тех пор, как они в последний раз говорили. Как вообще оставались наедине. Как просто участвовали в чём-то вместе. Папа выбросил Ваню из общих игр, из общей учёбы, из общей работы. У неё почти нет совместных воспоминаний с Пятым.       Самые яркие её воспоминания о нём — это ожидание. Она по-детски наивно ждала, что всё вернётся на круги своя, и что семья воссоединится. Даже годы спустя, когда о Пятом напоминал лишь его портрет в столовой, Ваня ждала. А потом напоминать перестал и портрет, потому что в отчем доме её больше не были рады видеть. Остались только вырезки из газет. На них Пятый всегда в маске, которая совершенно не скрывает колкую мальчишечью улыбку. Его улыбка и теперь такая, но взгляд стал другим. Более жёстким. И Ваня в ужасе от того, что Пятому пришлось пережить. Она рассматривает его, ищет на нём печать боли одиночества, но не находит. Пятый выглядит усталым, но не сломленным. Она тоже выглядит усталой — всегда. И сломленной — тоже.       Он пережил больше неё, но оказался сильнее.       В Ване вспыхивает глубокая благодарность к Пятому — за то, что обходится с ней как с человеком, а не с пустым местом. Только он не имеет на неё никаких обид. Только он не считает, что она — ошибка и провал всей семьи. Это чувство остаётся с ней, когда Пятый уходит, заразив её своим огнём. Оно поселяется внутри. Вплетается корнями в нервы, впивается в сердце.       Много позже Пятый снова врывается в её шаткую, выстроенную кое-как личную жизнь. Всё начитается вовсе не с него, но Ваня уже привыкает разделять Пятого и всю остальную семью. Семья — как цельный организм, действующий единым порывом глупости, бестактности и истерики, а они с Пятым — как бы отдельно. Они как бы другие.       Ване нравится думать так о себе и Пятом — «мы». При виде братьев и сестёр она чувствует вину, но при виде Пятого — всё, что угодно, кроме.       В отеле «Обсидиан» Ваня делится с семьёй самым важным и ценным из всего, что у неё когда-либо было — своими чувствами. Своей идентичностью. То, что семья принимает её, удивительно (а может, им просто всё равно), но то, что принимает Пятый… она одновременно ожидала этого и боялась. Потому что — предрассудки. Потому что — неоформленное, зыбкое чувство, в которое трансформировалась благодарность, и последствия, которые влекут за собой её — его — психологические и, возможно в будущем, физические изменения. И прежде чем все вновь разбегаются в разные стороны, бросая его одного, он вылавливает Пятого и просит о разговоре, сам не зная, что собирается сказать и что рассчитывает услышать.       Но Пятый торопится и лишь насмешливо фыркает:       — Зачем было менять имя на «Виктор», если «Ваня» и так мужское?       Затем прячет руки в карманы брюк и торопливо уходит, не дав Виктору найтись с ответом. Это ведь правда: Ваня — мужское имя. Оказывается, он всегда был таким, имя это подтверждает — как некий знак свыше. И только Пятый это заметил. Не понял смысла, ведь смена имени — это символ внутренних перемен, — но заметил.       Позднее, напиваясь в «Обсидиане» вместе со всеми, Виктор позволяет себе окунуться в навеянные алкогольными парами мечты о том, как мог бы жить теперь, после всего. Думает, как смотрелся бы рядом с Пятым. В Викторе ведь всего пять футов и один дюйм. Пятый со временем его перерастёт.       — Ты был высоким? — спрашивает Виктор. От количества выпитого он едва связывает слова в предложения. Он даже не уверен, что произнёс вопрос вслух, но Пятый искоса смотрит на него, прежде чем опрокинуть в себя стакан. Значит, вслух.       — Выше тебя, — уклончиво отвечает он.       — Надеюсь, не таким высоким, как Лютер, — говорит Виктор. — Его рост оскорбителен.       Пятый хмыкает, неотрывно наблюдая за тем, как пьяный Клаус ползёт на четвереньках куда-то в сторону. Пятый тоже пьян, хоть и пытается казаться трезвым, — видно по его улыбке, не такой острой и ядовитой, как обычно. У этой улыбки прохладный вкус текилы, и соли, и цитрусовой кислоты. Пятый пытается отстраниться, но Виктору всё равно — он настойчиво придвигается ближе, пытаясь вновь поймать чужие губы. Пятый всё-таки выкручивается из его рук и с растерянным видом проводит ладонью по лицу, будто пытаясь избавиться от пелены перед глазами.       — Это потому что я теперь мужчина? — Виктор всматривается в лицо Пятого, а тот отчаянно пытается сфокусировать взгляд. Запоздало он соображает, что вокруг ползает Клаус и это могло смутить Пятого. Либо он настолько пьян, что вообще не осознаёт, что происходит. Либо — миллион других причин.       — Виктор… — Пятый едва выговаривает слова. — Ты что-то не так понял…       — Нет, — обрубает его Виктор и улыбается. Ему вдруг становится всё равно, почему «нет». Впервые в жизни он твёрдо настроен получить «да», чего бы ему это ни стоило. — Это ты не так понял.       Виктору не нужен секс или что-либо в этом духе — по крайней мере, прямо сейчас, и, кажется, Пятому это тоже не очень-то нужно. Виктор хочет только одного — быть рядом. Быть вдвоём против всех — особенно теперь, когда и без того непрочные родственные связи разваливаются окончательно. Только это, ничего больше. Ну, может быть, ещё немного объятий и пару поцелуев — прежде чем снова что-нибудь случится, и их раскидает по разным эпохам, планетам или вселенным. Виктор даже готов воспользоваться невменяемым состоянием Пятого — совсем немного, просто чтобы взять его руку в свою, ну и снова поцеловать, потому что трезвый Пятый никогда этого не позволит. Его математический ум не склонен к романтике, а Виктор — музыкант, он из романтики состоит. Теперь-то он это понимает.       И теперь-то он не встречает сопротивления.       Наутро Пятый делает вид, что ничего не помнит, но Виктора это не обижает. Он привык ждать Пятого — всю свою жизнь. И готов подождать ещё — столько, сколько потребуется.