Перекрестный допрос

Алексей Павлович провел в лесах среди мужиков много, много лет, и очень много чего видел. Шуршащая в ночи палатка вообще его внимания не привлекает, как и звуки жизни из неё. Алексей Павлович думает, что вот был бы он в юности потемпераментней, может, сейчас бы три раза за ночь не вставал в туалет, и ругает себя за дедовские рассуждения. Но когда становится очевидно, что звуки жизни издаются на два голоса, он даже нормально просыпается. Шуршит палатка Ильина, ну разумеется. Приоткрытой оказывается, конечно же, палатка Шустова. Он думал, что эти шерочка с машерочкой просто удачно спелись. После карельского дебюта Ильина в прошлом году было еще много тяжелых вылетов, и с каждым разом Роман Романович становился все больше похож на человека — достаточно, чтобы бригада к нему потеплела по-настоящему. Так что когда Катерина сказала ему, что не выдержит волноваться за него и за отца и дала ему от ворот поворот, отношения под коллективное утешение молодого сложились только крепче. За то, как Ромка принял этот удар судьбы Алексей Павлович решил не разбивать команду — в общем-то, чтобы снова не сыгрываться с очередным новичком. До конца сезона Шустов-Ильин сложились в отличную боевую двойку по десанту на самодеятельность и третировали женщин из бухгалтерии в хоре от всей широты души; площадь поражения от них вдвоем достигала маленькой нейтронной бомбы. Но главное, что Ильин тянулся за старшим товарищем, всю дурь стал оставлять на базе — даже доучиваться стал. Бревна гнилые к костру перестал носить. А вот какой у Шустова оказался эффективный педагогический метод. Алексей Павлович взял от костра хвороста, бесшумно положил его у входа в шуршащую палатку и от души наступил. Шуршание прекратилось. И Алексей Павлович ушел думать. Утром пришлось признать, что старость всё же к нему подступала, раз он не видел очевидных вещей. Наблюдая за Ильиным, который изображал звуки летящего вертолета (летящей в рот Шустова ложки), Алексей Павлович давал себе поблажку: он думал, что они просто великовозрастные долбоебы — а они оказались влюбленными великовозрастными долбоебами. Легко перепутать, если не видеть, что Ильин, кроме своих дурацких шуток — ухаживает. Бережет. Снарягу за двоими перепроверяет, первым еду тащит, всю тяжелую работу с Шустова норовит стянуть. Если не знать, как заботятся опытные о зелени, можно подумать, что Шустов его третирует; вопросы вечно задает, каждый раз объясняет, где рубить, а где не соваться. А на деле — пытается как можно скорее всю наработанную потом и дымом чуйку, чтоб не на костылях ходил, а сам, один выжил бы в лесу. На них было и хорошо, и тягостно смотреть. Полосу копали, шутки какие-то шутили — а Алексей Павлович думал, что в тот год Ромка на этой минерализованной полосе смешно, как школьник, сыпался, а потом начался кошмар. Не потому что Ромка был зеленый, и не вопреки опыту их товарищей. Это огонь. Такие вещи случаются. Самое губительное — считать, что обуздал стихию. Максим тогда чуть не погиб, герой; собрался прыгать с вертолета при перегрузке, а ему дети не дали. Пока они плакали, чтобы он их не бросал, вертушка поднялась. Мысли у него были очень невеселые, и через одну дурные. Сколько ходил, столько себя и накручивал — а потому, что совершенно не знал, что с ними делать. Ему приходилось, допустим, видеть, как люди после страшных вылетов на друг друга бросаются, потому что это не про секс — это про отчаянное желание доказать себе, что ты живой, и тот, кто стоял плечом к плечу — тоже; ну схлестнулись и разошлись. Кто к жене, кто так. А эти… Хотя кто эту молодежь разберет. У Катьки вот были такие ухажеры, что даже не стыдно было. Оказывалось — друзья. Дружат они так. Или кто его знает, что там вообще они в этой палатке делали. А стихия не предупреждает, когда снова оголодает. По плану их забирают на следующие сутки. Всю работу почти сделали, по хорошему — ничего уже не делали, балду гоняли и дышали сосновым воздухом. С точки зрения закона подлости, если произойдет какой-то швах, то в течение дня. Алексей Павлович решает, что надо говорить сейчас. Первым к стенке припирает Максима, который сел кашеварить к обеду. — Шустов, — он садится, подтянув штаны с колен, на бревно рядом, — ты ночами высыпаешься? На его улыбчивом лице не дергается ни один мускул. — Да уж как могу, — Максим не поднимает головы от неподдающейся ключу банки консерв, — ночи пока тёплые. — Ага, — кивает он, в общем-то, не особенно понимая, куда дальше в этом разговоре двигаться, — Любишь его? Консервная банка сдается и хрустит. Максим смотрит на него ясными светлыми глазами и прямо светится. Как-то он раньше не замечал, что Максим светит только другим. Пока не увидел вот это — и не думал, что вообще-то он ни о семье, ни о друзьях никогда не говорил. Весь в работе, весь на базе живет, всех знает. — Ваще, Алексей Палыч, — без тени смущения отвечает он, — никогда такого не было. — Ну, хорошо, — хлопнув себя по коленям, он встает, — посолить не забудь, ты как жалеешь каждый раз. Вот и поговорили. Год назад он чуть в пожар не бросился. Не к кому было возвращаться, чтоб себя беречь. Отстранять его надо было раньше, глазами смотреть, кто у тебя в бригаде — раньше. А теперь — если Ильин не вернется, что он сделает? Рома находится в черничнике с синими губами и пластиковой бутылкой, деловито обирающим кусты. Год выдался, даром что сухой — но на чернику с пятак. — Капец, Алексей Палыч, она такая вкусная, — без приветствия подает голос он из-под сосны, — я нашим насобирал, но с куста лучше. Он ведь и правда лес любит, даром что никогда до вылетов настоящего не видел — в походы какие-то ходил, рассказывал, но это ж другое. Но Ильину и правда здесь место. Чтобы человек и природу любил, и людей — еще надо найти. — Да я наелся уже черники, Ром, спасибо, — от обращения по имени тот тут же навостряет уши, — разговор к тебе есть. — Так, — он усаживается прямо на усыпанную сосновыми иголками землю, — я чет не то сделал? — Да ну, — отмахивается от него Алексей Павлович, — что я, только ругаю тебя. — Ну, вообще-то… — Так, не хами мне, — он пытается смягчиться, но выходит непросто, — слушай. Давно с Шустовым у тебя? Рома приближается цветом к раздавленной чернике. — А вы… да вы о чем вообще? — Значит, во-первых, я тебе сказал. Я тебя не отчитывать пришел. А во-вторых, — Алексей Павлович всё же перехватывает черничину, усевшись на поваленную сосну рядом, — ругать буду, если будешь врать. — Алексей Павлович, я Кате не изменял, честное слово, — Рома даже руку к груди прикладывает, пачкая желтую куртку, — Мы только в октябре с Максом… блин, подождите, вы откуда знаете-то? — Чуйка, Ильин, и опыт, — вздыхает он, — да знаю я, что ты Катюшу не обижал. Я с тобой не как чей-то отец пришел разговаривать, а как инструктор твой. — А это-то тут причем? — отмирает немного Рома. — Ром, это, по-хорошему, рапорт, — качает он головой и тот аж вскакивает, — да подожди ты. Господи, кровь горячая, дослушай — на Макса горящее дерево упадет, что делать будешь? — Да что вы заладили оба с этой херней, ни на кого ничего не упадет, — заводится Рома, — я ж не совсем тупой! Он вдруг как-то смущается, губу закусывает — как будто она у него дрожит. — Я ему пообещал, — он говорит уже гораздо тише, — из одного трупа два не делать. Иначе он бы он перевелся. У Алексея Павловича тут же на сердце становится легче — только все равно как-то щемит. Он старается не привязываться вот так. Тяжело не привязываться к мальчишкам, из которых воспитываешь нормальных мужиков. Правильно, конечно, чтоб была, вот это всё, ротация, в сезон толпой не летать, но ему самому не нравится каждый раз перестраиваться под новых людей. Поэтому он редко кого-то терял, но каждый раз — как ножом по сердцу, и он все рубцы чувствует. И поэтому щемит от того, что Максиму пришлось самому это объяснять. Гордость тоже берет, научил правильно, но больше — жаль его. Им и самим, получается, горько-сладко вместе быть. — Рома, — начинает он негромко, — я ж человек, я всё понимаю. Но мне точно знать надо, что ты в экстренной ситуации не надуришь. Рома сильно сникает. Опирается на дерево, головой поникает — нерв точно задел. — Мне Макс сказал, типа, представь, что я за тобой сигану под машину, или вот, прямо в огонь ломанусь, — насупившись, говорит он, — и я как представил, чуть леща ему не дал. Понял я. Алексей Павлович, я правда об этом думать не хочу. Они молчат; Рома ковыряет пяткой сосновый корень, а Алексею Павловичу ужасно хочется от всей этой драмы курить. Это рапорт, потому что не инструктора должны с этой херней разбираться, а психологи, или вот кто там еще. — Вы нас теперь сами разведете? — тускло спрашивает Рома. — Да рука у меня на вас, Ромео, не поднимется, — чертыхается он, — ночами только спите, дурни, потом ни внимания, ни мозгов с недосыпа. Он встает и уходит, не дав Ильину ничего ему вслед сказать, потому что сам не уверен, что поступает правильно. Что и правда не сделает от собственной сентиментальности из одного трупа два. Но если представить, был бы у него близкий человек здесь — под боком хоть ты видишь, что всё хорошо, связи нет неделю — за этого хоть не надо переживать. А если их по разным бригадам разводить специально, Ильин накуролесит точно — а может, и Шустов. Куда от безнадеги этот может ломануться, он уже знает. Вечером после ужина Ильин вдруг подрывается в лес, еще хвороста собрать. Ночи белые, светло еще. Шустов и гитару бросает, ему помогать уходит. Когда они скрываются за ближайшим ельником, над костром прорезается звучный хохот. Мужики между собой переглядываются, как школьники, у которых одноклассник впервые влюбился, но вообще даже как-то по-доброму. Алексей Павлович понимает, что он и правда постарел, и последним видит то, что под носом происходит — его головы не хватит, и надо с Вовой покумекать, что с этими пионерами делать. Но леса продолжат гореть; бороться с огнем продолжат те, кто не могут не рисковать. Его ребята умеют правильно рисковать. Если умеют любить — должно быть все хорошо.