заноза

Томаш понимает, что боги отвернулись от него, когда в коридоре на пути к своим покоям он встречает Фрост. Учитывая, что проходить здесь случайно она не может ни при каких обстоятельствах — это не совпадение. Она его поймала. В самое неудачное время, когда он максимально не настроен её терпеть — бросилась, как кобра, идеально подгадав момент атаки. Несколько недель с момента возвращения из Ву Ши Томаш успешно её избегал. Всё этому способствовало, а особенно то, что Бихан решил сменить расписание и интенсивность их индивидуальных тренировок с Фрост: единственный раз в день, когда у Томаша была возможность её увидеть — момент, когда она выходила из тренировочного зала или с полигона, и то, чаще её оттуда выносили и сразу уводили к лекарям. Да, это были замечательные несколько недель, проведённые в покое и в полном соответствии с уставом. Он тренировался, медитировал, совершенствовался в магии, не отвлекаясь даже на самые безобидные воспоминания о последней проведённой с ней ночи, но ничто не может длиться вечно, особенно что-то хорошее, верно? Верно. Боги отвернулись от Томаша — это он понимает по однобокой ухмылке его личной занозы в заднице, уверенно идущей навстречу. — Ого, а что это ты тут делаешь? — Фрост останавливается прямо у дверей в комнату и упирает руку в бок. — Разве ты не должен сейчас быть на задании с Саб-Зиро и Скорпионом? Томаш сжимает кулаки, не спеша подходить ближе, чем на разделяющие их сейчас три шага. — Ах, да, точно, — сама себе отвечает Фрост, и ухмылка перетекает в усмешку. — Тебя не взяли. — Пришла поглумиться? — А то. Вид твоего унылого лица — то что доктор прописал перед сном. — Всё сказала? — Неа. Знаешь, о чём я весь день думала? Томаш не отвечает — к сжатым кулакам добавились и плотно стиснутые челюсти. — Как это, наверное, хреново — быть настолько бесполезным, что тебя даже на такие ерундовые задания не назначают, — Фрост переносит вес на одну ногу, складывает руки на груди — Томаш бездумно прослеживает плавность движения, слишком поздно вспомнив, с кем разговаривает. Это же Фрост. Она не могла прийти просто так, только за тем, чтобы поиздеваться — это вообще не про неё, ей куда больше удовольствия доставит победа в поединке: публично, честно и желательно в присутствии Бихана. Она пришла не просто поиздеваться, о, нет — она пришла за очень конкретной вещью. Именно поэтому в итоге от глаз Томаша не укрывается, как натягивается на груди тонкая ткань её вечерних одежд, которых явно меньше, чем положено, очерчивая силуэт двух украшений как раз на уровне… O, kurwa. Естественно, всё с ледяной точностью просчитано. Какая ирония, ведь она — самый настоящий дьявол во плоти, хуже самой мерзкой дряни Преисподней. Томаш отвечает раньше, чем успевает подумать, хотя прекрасно знает, что с ней бесполезны словесные пикировки — её невозможно ни переспорить, ни по-настоящему задеть, если только ты не Саб-Зиро. И как Фрост всегда умудряется выбить его из колеи? Будто насквозь видит. — Ну да, тебе-то уж точно это знакомо. — Твои попытки огрызаться — это даже мило, — она фыркает, ни разу не обиженная. — Вот только со мной всё понятно — баба, что с меня взять? А ты… Уже другое дело. Так трудишься, и ради чего? Самому-то не надоело терпеть такое отношение? Фрост делает шаг вперёд, глаза её хитро сверкают: она провоцирует. Наверняка знает, куда бить — ну, точно кобра, приготовившаяся к очередному броску. И самое паршивое здесь то, что Томаш на эту провокацию невольно ведётся. Который раз уже. Если он сделает сейчас шаг назад — она вцепится в то, что он спасовал, и припоминать это будет ещё долго, особенно в разгар спарринга; если шагнёт ей навстречу и попытается дать отпор — маловероятно, но может завязаться драка, и разнимать их будет некому: Бихан и Куай Лян, которые могли бы вовремя заметить, отсутствуют, а в такое время суток, опять же, случайных прохожих тут не бывает. Друг друга они, конечно, не убьют и не покалечат, но погром устроить могут, а за это придётся отчитываться перед Грандмастером, чего Томашу сейчас хотелось бы меньше всего. Да и вообще, лучше избегать любого расклада, в котором ему придётся её коснуться: драка в их случае — далеко не единственный вариант. К тому же, Фрост очевидно не удовлетворена: Бихана ведь нет, а значит, и её с ним тренировка была перенесена, а когда Фрост остаётся без внимания своего обожаемого мастера — серьёзно, не заметил, наверное, только слепой — она особенно невыносима. И платит за это, почему-то, всегда Томаш. И как он сразу не предугадал такого исхода событий? Слишком расслабился, понадеявшись, что Фрост изматывается с Биханом достаточно, чтобы воспользоваться его отсутствием и отдохнуть. Kurwa! Поэтому, по мнению Томаша, единственный путь сейчас — остаться на месте, позволяя Фрост подобраться практически вплотную. — Наверняка ведь надоело, — она подходит совсем близко — ей приходится задрать голову, чтобы заглянуть ему в лицо. — По глазам вижу. Ага, особенно надоело терпеть тебя и твоё либидо. И что же самое дерьмовое в этой ситуации? Фрост права. Конечно, Томашу обидно — ему не может не быть. Парням действительно дали не такое уж сложное задание, там даже одного человека квалификации Томаша было бы достаточно; но это поручение Лю Кана, и Грандмастер не мог не назначить своих сыновей — своих родных сыновей. В то время как Томаш был отправлен восвояси со словами: «Тебе ещё не достаёт полевого опыта». Так откуда бы тогда взяться опыту, если ему не доверяют даже такую плёвую работу?! Томаш прикрывает на секунду глаза — нужно успокоиться. Фрост ведь этого и добивается: чтобы он потерял концентрацию и опять пошёл у неё на поводу, сделал ровно то, что она хочет, и так, как она этого хочет. Не зря ведь поймала его именно у дверей в его же спальню. И чего стоит его верность клану, если он не в состоянии дать отпор какой-то дрянной девке? И почему эта дрянная девка выбрала своей целью именно его? — Дальше что? — цедит Томаш, смотря прямо ей в глаза — она спокойно выдерживает. Оба понимают, насколько глупый это вопрос, ведь оба уже знают, что последует дальше. Фрост опять тянет однобокую ухмылочку. — Не пугай своей суровой рожей — не на ту напал, — как бы невзначай она цепляет и расслабляет пояс на своей рубахе, а будничный голос задиры сменяется на игривую лисицу. Слишком очевидный трюк, но на Томаше, почему-то, работает. — Предлагаю сделку. Нам обоим не помешает выпустить пар, но не на полигон ведь тащиться на ночь глядя, да? Когда Фрост хочет, она может быть даже приятной. Правда, хочет она этого очень редко, и никогда не бывает таковой искренне, «приятность» — это не про неё, это не она. Но обманывать, хитрить и дурить в Лин Куэй учат буквально с самого детства — можно ли винить её в том, что она всего лишь применяет полученные навыки? Хотя у неё и без них уже есть преимущество: пояс на рубахе развязан окончательно, а поскольку одежды на Фрост и так слишком мало, под ней, естественно, вообще ничего нет. Взгляд Томаша сам по себе соскальзывает с её лица ниже, на грудь. Не то чтобы он там чего-то не видел, но каждый раз эффект одинаковый: вид проколотых сосков на её маленькой груди волнует даже слишком. Что-то в этом есть, что именно — он и сам не знает, но чувствует, как предательски розовеют щеки. И то, что он в мельчайших подробностях может вспомнить, как они ощущаются в ладони и во рту, всё только усугубляет. Томаш и сам уже не понимает, ради чего продолжает безуспешные попытки сопротивляться — из принципа, наверное. Он был обречён, стоило только завидеть её фигурку на том конце коридора, всё последующее — просто игра. Прелюдия. Формальность, которая нужна Томашу, чтобы смириться с очередным доказательством своей слабости, и на которую негласно, в качестве компромисса соглашается Фрост, потому что ей нравится воображать себя охотницей и подразнить в первую очередь себя. Мазохистка. Да и сам Томаш, кажется, не лучше — может, если бы соглашался сразу, не мучился бы так сильно? Может, тогда ей стало бы скучно и она бы наконец от него отстала? Но, опять же — принципы. Томаш не сдастся до последнего, даже если знает, что сдастся всё равно. — Я же сказал, это было в последний- — Да, да, последний раз в Ву Ши. Хорошо отмазалась. Всегда найдёт лазейку, не полезет за словом в карман, а не перехитрит — так сыграет на нервах и всё равно своего добьётся. Надо же, а ведь два года назад, когда её только привели, Томаш надеялся, искренне надеялся, что они смогут стать хорошими товарищами, может, даже друзьями. Ему казалось, что уж она-то точно его поймёт, наивно считал, что сможет помочь ей освоиться, составит компанию, которой не было у него, но очень быстро понял, что зря — Фрост не разделяла этих чувств. Она оказалась несгибаемой и упёртой, не злой, но яростной, практически необузданной, и, что самое главное, до фанатизма преданной Бихану. Здесь нечему было помогать: Фрост не нуждалась ни в помощи, ни в товариществе, ни, тем более, в друзьях. Зато ей нужно кое-что другое. Фрост берёт его за запястье, легко разжимает кулак и кладёт его раскрытую теперь ладонь на свою грудь. Сжимает пальцы, заставляя тем самым и его сжать свои — в нежной мягкости он отчётливо ощущает напряжённость соска и твёрдость вставленной в него штанги. — Ещё скажи, что не хочешь. Она подходит совсем близко, настолько, что Томаш может ощутить запах её шампуня — хвоя и мята. Привстает на цыпочки, чтобы вполголоса проговорить ему на ухо: — Знаю ведь, что хочешь — это тоже по глазам видно. Так чего ломаешься, как целка? Или, хочешь сказать, тебя устроило, как мы тогда кончили? Жар, который всё это время раздражением бродил по телу и концентрировался в основном за ребрами, разрушительной волной ухает вниз, к паху — прямо к потяжелевшему члену, который так кстати накрыла вторая её ладонь. В голове щёлкает, как щёлкает всякий раз, когда Фрост доводит его до этой черты: Томаш знает, что это точка невозврата, дальше — только по наклонной в пропасть. Он в деталях вспоминает, как было хорошо, пока он втрахивал её в пол в их последний раз, и как потом пришлось довольствоваться жалким подобием оргазма: стоило только попробовать, что это такое — кончать с кем-то и в кого-то, и одному, в кулачок, оказалось уже не так интересно. Следующая за этими воспоминаниями мысль: как легко сейчас будет вжать её лицом в стену, содрать остатки одежды, и, самому не раздеваясь, войти в неё прямо так — она наверняка без белья и уже мокрая, это будет легко и просто. Войти сразу и по самое основание, как ей это нравится — и иметь до тех пор, пока у самого не кончатся силы. K-u-r-w-a. Молодец, всё по её хотению, и она прекрасно об этом знает — триумфальная улыбка говорит сама за себя. Вот только то, что Томаш опять повёлся, вовсе не значит, что он согласен играть по её правилам вечно. С него довольно, ему и правда надоело терпеть — раз Фрост так его хочет, она его получит, но только на его условиях. Он — не живая игрушка. Томаш кивает на дверь: — В комнату. Фрост подчиняется без слов и лишних движений: и такое послушание — ещё одна редкость. Пока Томаш запирается, она уже успевает полностью раздеться и встречает его, сидя на краю кровати: нагая и наглая, бесстыжая, дерзко смотрящая прямо в глаза, пока приглашающе раздвигает ноги — вот такую её Томаш сейчас бы поцеловал. Глубоко, грубо и развязно, чтобы стереть с её лица выражение хозяйки. Вместо этого, на ходу снимая одежду, он велит: — Переворачивайся и на четвереньки. — О, малыш Смоки решил покомандовать? — она вздёргивает бровь, не скрывая голода в скользящем по его телу взгляде. — Я сказал: переворачивайся и на четвереньки. Или ты расхотела? — Окей, — Фрост облизывается, вдруг цепко осматривая его с ног до головы и напоследок внимательно всмотревшись в глаза. — Это даже заводит. Она опять подчиняется: двигается плавно, тягуче, словно кошка — нет, змея. Для кошки она слишком прямолинейна и хладнокровна, а вот змея — кобра — это про неё. Томаш не знает, что там из неё пытается вылепить Бихан, но за тот год, что они спят, она заметно окрепла и подтянулась. Ни мышц, ни жирка, впрочем, не наросло, даже наоборот: телосложение у Фрост поджарое, под тонкой кожей сплошные жилы, зато она очень гибкая — и сейчас позволяет это оценить во всей красе. Встав на четвереньки, она красиво прогибается, без стыда демонстрируя себя Томашу и хитро поглядывая на него из-за плеча — одним своим видом зазывает подойти ближе. И Томаш подходит сразу до неприличия близко, укладывая между её ягодиц свой уже возбуждённый член — на контрасте с бледной кожей и узкими бёдрами он кажется тёмным и даже чересчур большим. Сжимая в руках её бока, вдруг думает, какой же Фрост кажется маленькой в сравнении с ним, хрупкой даже, особенно, когда его огромные ладони почти смыкаются в кольцо на её талии. Но это, конечно, лишь иллюзия — Фрост куда крепче, чем выглядит со стороны. Поэтому Томаш не обманывается, и, придерживая одной рукой свой член за основание, большим пальцем другой оттягивает в сторону половые губы, раскрывая вход и тут же утыкаясь в него головкой. Мажет несколько раз вверх-вниз, собирая смазку, и проникает назло медленно, чем, естественно, вызывает недовольное шипение: — Ты долго собираешься там копаться? Давай резче! Ну, ещё бы, ведь такой темп совсем не похож на то, как они делают это обычно. Фрост нравится быть главной, ей нужно всё, сразу и, желательно, как можно быстрее, но Томаш вдруг чувствует себя наглым и властным — шлёт однобокую ухмылку, возвращая её же слова: — Хватит ломаться, Фрост. По глазам вижу, что тебе это нравится. В конце концов, захотела: и вырвалась бы, и по лицу бы дала, и по яйцам, если бы уж очень разобиделась — Томаш насиловать её не собирается ни при каких обстоятельствах, держать не станет. Но нет: она покоряется, опуская голову и только шире расставляя ноги, хотя последнее слово оставляет за собой: — И не надейся, что начну тебя умолять. Это вызывает только усмешку: Томаш, конечно, бывает наивным, но не настолько. Он не отвечает, не видит смысла — пусть оставит себе эту маленькую победу для успокоения гордости. Сейчас куда занятнее другое: вид — и ощущение — того, как плавно, миллиметр за миллиметром, он погружается в её тугое, влажное нутро. Боги. Это сводит с ума. Войдя в неё полностью — до упора, по самое основание — Томаш замирает, погружаясь в ощущения. Фрост очень возбуждена: внутри неё тесно и горячо, смазки много, и, кажется, он чувствует её пульс — прямо так, членом. Ну, вот, а всё кривилась: «меня пожёстче, а то усну». Чёрта с два. Ты просто маленькая лгунья, Фрост. Томаш надёжно фиксирует её бёдра крепкой хваткой своих ладоней, и, наконец, подаётся назад, так же медленно, как и входил — оба вздыхают в унисон, когда головка почти выскальзывает, но затем снова возвращается вглубь. Томаш следит за этим, как зачарованный, краем сознания думая: как она вообще это делает? Как она умудряется принимать его полностью? Как эта дрянь может иметь такое идеальное для него тело? Но мысли эти вскоре быстро уходят, их замещает собой блаженная пустота. Томаш ускоряется — было бы здорово, конечно, ещё помучить Фрост, но не хочется при этом мучить себя: слишком уж хорошо. До одурения хорошо, он даже выпадает из реальности на одно бесконечное мгновение, поглощённый своими чувствами и наполняющими комнату звуками — ритмичными, влажными, однозначными, грязными, но такими возбуждающими. Он бездумно гладит её по узкой спине, считает рёбра, давит на поясницу, прогибая ещё круче, дотягивается до покачивающихся в такт его движений грудей — и, против воли или нет, но она отзывается: вздыхает и на выдохе тихо стонет, выгибается, подставляется и сама двигается навстречу, шипит недовольно, если Томаш вдруг останавливает свои руки. Так отмахивалась от нежностей, а ведь какая покладистая и хорошенькая, когда приласкают — вся прямо тает и течёт. Возможно, Томашу стоит это запомнить на будущее. Увлечённый нарастающим удовольствием, он замечает, что Фрост стала ещё горячее и уже, хотя, чёрт возьми, это вообще реально? Он будто в печку член засунул — в стервозную, развратную печку, которая, кажется, вот-вот… А. Вот оно что. Он так отвлёкся на себя, что и забыл, какая Фрост самостоятельная девочка: она уже давно не на четвереньках, а лишь на своих трёх — одна её рука занята делом между ног. Кончить вместе было бы классно, ему нравится, как она в этот момент дрожит и буквально выдаивает его, до последнего из себя не выпуская, но почему бы сегодня её не обломать, как обычно она обламывает ему спокойную жизнь? Поэтому так кстати освободившуюся руку он с удовольствием заламывает, фиксируя за её спиной. И, естественно… — С-с-сука!.. Томаш, мать твою, я же почти!.. — потрясённо восклицает она, хотя возмущение в голосе заметно разбавленно похотью, да и вырывается она как-то вяло, скорее пытаясь сделать из этого сцену, чем действительно выбраться. Томаш бы искренне ей посочувствовал, если бы в этот момент она не сжималась вокруг него так сладко. Поэтому он не сочувствует: — А ты думала, — он пытается сдуть со взмокшего лба налипшую чёлку. — В сказку попала? — Ублюдок!.. Ты же знаешь, что я по-другому не могу! — Если будешь хорошо себя вести, то… Я что-нибудь придумаю… — Томаш проглатывает стон — он вот-вот кончит. Ещё чуть-чуть, ещё немного, ещё быстрее, ещё сильнее… — Что ты собрался приду- Она не заканчивает фразу — сама себя перебивает изумлённым вздохом, когда Томаш в последний раз мощным толчком входит по самое основание и так и остаётся, спуская в неё всё, что успело накопиться в яйцах. Он стонет неприкрыто и довольно, наслаждаясь и её негодованием, и дрожью в её голосе, вдруг ставшим тонким и чистым, таким, какой и должен быть у девчонки в её возрасте: — Мудак… Какой же ты мудак, Томаш!.. Да чтобы я ещё раз- — Я же сказал: веди себя хорошо и получишь то, что хочешь, — он шлёпает её по бледной, покрытой испаринкой ягодице — не сильно, но звонко, и Фрост замолкает — явно онемевшая от такой наглости, — позволяя наконец-то отдышаться. Томаш осматривает её сверху, такую удивительно тихую и покорную: голова опущена и вжата в плечи, бока вздымаются от тяжёлого дыхания, заведённая за спину рука оставляет в неустойчивом положении, а напряжённая поясница наверняка уже ноет от такого прогиба, но самое главное — Томаш под завязку накачал её спермой и до сих пор растягивает своим большим, тяжёлым членом. Это — по-особенному красиво. Он выходит медленно, не торопясь расставаться с жаркой влажной узостью — как, впрочем, и Фрост не торопится его отпускать: стискивает нутром, подаётся бёдрами назад, но Томаш, войдя во вкус, шлёпает её ещё раз, напоминая о своих словах. И, раз она до сих пор не вывернулась и не врезала ему по лицу, он делает вывод, что ей и самой всё это нравится. Возможно, это тоже стоит взять на заметку. Член выскальзывает с тихим, пошлым звуком, от головки к набухшим, потемневшим от прилившей крови складочкам тянется ниточка смазки, растянутый вход безнадёжно пытается поджаться и привыкнуть к пустоте, но своим трепетом только зазывает. Если бы у неё был пирсинг и здесь… О, нет, Томаш даже думать об этом не хочет, и его очень вовремя отвлекает густая белесая капля, собравшаяся уже сорваться вниз, на простыни. На раздумья уходит считанное мгновение. Мысль дурная и спонтанная, но хуже уже не будет — всё было безвозвратно потеряно ещё в самый первый раз, когда Фрост взяла его за яйца и предложила «перепихнуться по-быстрому». Уже тогда Томаш был обречён, поэтому сейчас, ловко переворачивая её, ничего для его рук не весящую, на спину, он оправдывается тем, что просто так захотел. К тому же, он обещал Фрост оргазм за хорошее поведение, и, учитывая её нрав — такое послушание вполне достойно награды. Томаш опускается на колени и, пока Фрост дезориентирована и ещё не понимает, к чему всё идёт, подхватывает её под щиколотки и ныряет головой между ног, сразу же приникая ртом к промежности. Она задушенно ахает и рефлекторно сжимает бёдра, не позволяя даже двинуться, но, осознав, быстро расслабляется: сбросив его руки со своих лодыжек, она упирается пятками Томашу в плечи и, приподнявшись, широко разводит ноги. Он действует интуитивно, ориентируясь только на её реакцию, и в первую очередь проскальзывает языком внутрь — солоноватая и от семени терпкая, она обжигающая, упругая и удивительно нежная. В этом деле он, естественно, профан, и Фрост направляет его, понукая и дёргая за волосы, как коня за узду. — Ублюдок, — цедит Фрост сквозь зубы, но охотно насаживается на язык. — Мудак, козёл, — шипит она, жадно объезжая его лицо, не позволяя оторваться, буквально заставляя пить из неё его же семя — и её злость вперемешку со страстью и неприкрытым желанием Томаша почему-то заводит. Он поднимает наглые глаза и встречается с Фрост взглядом: та скалится — то ли в ярости, то ли вот-вот кончит. Скорее всего, всё сразу. Она пытается его переглядеть, вынудить первым опустить глаза, но Томаш быстро учится, а Фрост и так была уже на пределе, ей не нужно много. Её бёдра мелко дрожат, она до боли сжимает в пальцах его волосы и остервенело проезжается вульвой по его языку, губам и носу — ей не хватает совсем чуть-чуть, Томаш это чувствует. Он скользит мозолистой ладонью вверх, по напряжённому животу, задевая кончиками пальцев тонкий шрам в нижней его части, и до груди — оглаживает её, сжимает в пальцах проколотый сосок и оттягивает в сторону. Фрост первая разрывает зрительный контакт: жмурится и кривит лицо в желанном оргазме, задыхаясь сдавленным стоном — он не отнимает от неё рта, пока она сама не отталкивает. Томаш отстраняется, утираясь, и осматривает результат: такую Фрост он ещё не видел. Расслабленную и умиротворённую, искренне открытую, уязвимую без ещё не успевшей нарасти защитной корки льда, обессиленную настолько, что она даже ног не сводит — так и остаётся лежать, умостив ступни на его широких плечах. Такую Фрост Томаш целует, не задумываясь — придавливает собой и держит за подбородок, надавливая на челюсти, чтобы открыла рот. И ведь позволяет, отвечает — даже не укусила, хоть для вида и мычит недовольно поначалу, не всерьёз пытаясь оттолкнуть. Неужели Томаш настолько хорош, что она изменила своё мнение насчёт поцелуев? Нет, это вряд ли: было бы лестно, конечно, но Томаш всё-таки не настолько наивен — скорее, у неё просто не осталось желания сегодня с ним бодаться. Умело или нет Фрост целуется — Томаш не знает, потому что здесь тоже не мастак, но ему нравится. И, судя по тому, как скоро её пальцы вновь оказываются в его волосах, а язычок начинает хозяйничать уже у него во рту, перехватив инициативу, ей тоже — так и лижутся, пока обоим не надоедает. — Доволен? — подаёт голос Фрост и облизывает зацелованные губы, когда Томаш укладывается рядом — звучит она и вполовину не настолько язвительно, как могла бы. — Доказал, что не терпила? — Давай, расскажи, как тебе не понравилось, — лениво отмахивается Томаш, закинув руки за голову: он прекрасно знает, что это не более, чем её попытка восстановить контроль над ситуацией. — Если ты надеешься, что я после этого верну услугу, то зря старался. — Ага, сплю и вижу. Остынь, он всё равно тебе в рот не влезет. Фрост оборачивается, поднимает бровь и переводит глаза с его лица сильно ниже. Задумчиво молчит какое-то время. — Мудак. — Повторяешься. Она опять внимательно смотрит на него, пытаясь уколоть взглядом, но вид у неё сейчас такой затраханный, что это Томаша только умиляет: он однобоко ухмыляется, а Фрост, видимо, о чём-то поразмыслив, возвращает ухмылку и одним плавным движением оказывается на нём верхом — в мягком свете комнаты штанги в проколах сверкают особенно красиво. Смысла отталкивать её нет: она уже всё решила и даже если Томаш попытается, ничего не изменится — это они уже проходили. — Твоя борзость заводит даже сильнее, чем попытки ломаться. — Что, не весь пар ещё вышел? — Что, не понравилось делать из меня хорошую девочку? Томаш вздыхает и прикрывает глаза, смиряясь с неизбежным, когда Фрост опять берёт его за руки и укладывает их на свою грудь. Он соврёт, если скажет, что ему не понравилось — и она об этом знает. Видимо, от своей личной занозы он ещё долго не избавится.