После Самайна

Этот день всегда начинается одинаково. Шуршание жухлых листьев под ногами, холодный ветер и пустынные улицы вокруг. Хэллоуин прошел вчера, но атмосфера того уныния, которое всегда навевал на меня этот праздник все ещё витает в воздухе. И вообще какой это праздник? Зачем обвешивать свои жилища и целые кварталы скелетами, ведьмами и прочей нечистью? Разве мало нас окружает смертей и трагедий в повседневной жизни?! Я отвечу так — вздор и глупые суеверия! Провинциальная замшелость и приверженность гнусным традициям, охватившие целые поколения по всему миру. Подумать только, из года в год люди упрямо выворачиваются наизнанку и наряжаются в честь давно почившего языческого культа, просто не осознавая нелепость и мерзость происходящего! Да, я ненавидел Хэллоуин, и все, что связано с ним и до того, как попал в этот проклятый городишко. Что ж, наверное, дьявольская ирония в том и состоит, что теперь я буду терпеть его до скончания веков. С виду всё кажется здесь обычным, я бы даже сказал характерным для всех крошечных городков американского среднего запада. Небольшие улочки с рядами высоких деревьев, уже окрашенных в желто-красные тона, двухэтажные домики с дырявыми и уродливыми тыквами на крылечках и подоконниках. Но вся эта мнимая благодать и обыденность только с первого взгляда. Через метров двести после начала прогулки, поднимаясь на пригорок, мой взгляд цепляется за обветшалый дом с табличкой «Строуд». На лужайке перед самым домом, словно вековой страж стоит высокий мужчина в грязно-синем комбинезоне и белой маской на лице. Я встречаю его тут каждый день, и всегда он молча и неподвижно провожает меня взглядом до первого поворота. Мне уже известно его имя — Майкл Майерс — и все ужасные деяния, которые он совершил много лет назад. Уже не счесть сколько раз я ощущал нешуточную угрозу, испытывал страх, ждал от него удара, каких-то действий или хотя бы вопроса. Но теперь я привык к нему, и не ощущаю ничего кроме самых глубоких сожалений, поскольку знаю, что он не в состоянии сдвинуться с места. Он способен лишь стоять напротив своего фамильного дома, слушать бессвязную речь, доносящуюся оттуда, но войти туда ему запрещено. Майкл Майерс был проклят при рождении, а теперь он проклят навеки. Заглядывая в его черные и бездонные глаза, у меня невольно возникает ощущение, что он под своей маской усмехается, понимая где-то в глубине остатков своей души, что не он один вынужден нести это проклятие. Мне даже становится жаль его, когда я сворачиваю на следующую улицу, и думаю, о том одиночестве, с которым он продолжит стоять там до следующего дня. Но это чувство, тут же улетучивается, когда глазам открывается следующая картина. Из радио в припаркованной машине сухой голос диктора вещает: «В юношеском лагере на Хрустальном озере продолжается расследование массового убийства подростков. На сегодняшний день известно, как минимум о тридцати двух жертвах…». В этот момент эфир заглушают чьи-то душераздирающие крики, и я отчетливо вижу, как группа оголтелых детишек гонит рыдающего, нагого мальчишку. Его вид не может не вызывать и отвращение, и жалость одновременно. Ужасно раздутая и деформированная, как у человека-слона, голова с жидкими и торчащими в разные стороны слипшимися волосами, с перекошенным ртом из которого торчат редкие гнилые зубы. Обхватив себя двумя руками, шлепая по голому асфальту, он несется прочь от своих преследователей, которые закидывают его камнями и палками. Мне известно куда гонит его оголтелая банда юных разбойников — через весь город к лесному озеру, где несчастный будет беспомощно барахтаться, рыдая и крича под смех своих гонителей, пока не погрузится на дно. Были дни, когда я искренне пытался ему помочь, но всегда это было тщетно. Юродивый, которого при рождении нарекли Джейсоном Вурхисом, не смотря на любые усилия неизменно встречает свою смерть на дне этого озера. Каждый день без исключения. И смерть эта ужасна, особенно, если ты не знаешь, причину такой ненависти. Сегодня, по уже заведенной привычке я пропустил, это издевательство мимо себя и даже не замедлил шаг. В конце концов, чем тяжелее грех, тем суровее расплата. По крайней мере, эти слова служат мне убедительным предлогом. Крики погони исчезли в дали, и я продолжаю свой путь по улицам города. — Добрый день! — этот глуховатый с заметным провиденсовским акцентом голос, приветствует меня всякий раз, когда я прохожу мимо лавки древностей. Долговязый с вытянутым лицом, тонкогубый мужчина в плаще и фетровой шляпе, стоит напротив витрины и как зачарованный смотрит в одну точку. — Что скажете об этом фолианте? Разве он не великолепен? — иногда, кажется, что он задаёт этот вопрос самому себе. Но потом он оборачивается и пристально смотрит на меня, ожидая реакции. Природный магнетизм этого человека, настолько силен, что я поворачиваюсь и некоторое время внимательно оцениваю предмет его восхищения — старую книгу в кожаном переплете. Мне известно, что это и тем не менее, я всегда включаюсь в разговор вопросом: — Что это? — О, мой дорогой юноша! Это цитадель всех запретных знаний. Предмет культа и почитания всех искателей темного и потустороннего. Это источник вечной жизни и бессмертия. Имя этому бессмертному труду — Некрономикон. Книга мертвых! Единственный сохранившийся экземпляр. Написал её безумный араб Аль-Азиф… Вранье! Написал и выдумал от первой и до последней строчки эту книгу он сам. Да, этот манерный, хорошо одетый бледный мужчина носит двойное имя Говарда-Филиппа, и фамилия у него такая же говорящая — Лавкрафт. Уже не обращая на меня никакого внимания, его завороженный взгляд изучает эту книгу восхищенно, влюбленно, порой даже с какой-то крупицей надежды. Может быть он считает, что в ней сокрыт ключ к его спасению? Возможно. Но взять в руки Некрономикон и выяснить так ли это ему не суждено. Я знаю, что вскоре произойдет с Говардом — его уничтожат собственные творения, но я не люблю быть свидетелем этой чудовищной сцены. Тем более, что он кажется, единственным человеком, которому похоже нравится находится в этом месте. Я вежливо с легким поклоном прощаюсь и иду дальше. Через квартал вместе с порывами холодного ветра доносится мерзкий, тошнотворный запах обугленной плоти, а вместе с ним и отчаянные призывы о помощи: — Приятель! Вытащи меня! Я знаю, что ты слышишь!!! Попробуй ещё раз! Не заставляй просить! Умоляю!!! — хриплый надрывный голос идёт из здания бойлерной через улицу. Из небольшого решетчатого окна, почти утопленного в землю тянутся две руки, безнадежно то царапающих землю, то пытающихся раздвинуть железные прутья. Из этого же окошка клубами валит дым, слышен треск огня. Да, человек, который находится в этом ужасающем положении горит. Горит заживо. Сколько раз я пытался вытащить его оттуда и не счесть, но чтобы я ни делал, вызволить его не удается. Он горел, горит и будет гореть до скончания веков. Но перестал я ему помогать не поэтому, а когда узнал его имя и чем он прославился. В той жизни звали его — Крюгер и на совести этого подонка смерть десятков невинных детей. Ещё один пример, редкостного негодяя, столкнувшегося со своим самым страшным кошмаром. Оставив позади и его, настают те редкостные минуты, когда я могу остаться один и насладиться упоительной тишиной. Неубранная осенняя листва тянется по обе дороги, кроны деревьев нависают надо мной, и я смотрю на серое, затянутое низкими тучами небо. Возможно где-то там прячется солнце, но мне его уже не увидеть. Я могу лишь представить его, и это представление греет мою душу на эти короткие мгновения. Однако, если вы полагаете, что на этом скопление странных типов заканчиваются, то заблуждаетесь. Весь этот город кишит ими. Куда бы, я ни шел, в какой-бы дом ни заходил — всюду прокаженные и проклятые создания в немыслимых ситуациях. Так, на одной из улиц я видел клоуна с намазюканным лицом и налитыми кровью глазами, сидевшего на бордюре с поникшей головой в окружении целой горы лопнувших шариков. Всякий раз он берет из стопки новый шар, пытается его надуть, но тот на половине лопается. Как безумец, клоун что-то тихо пришептывает, просит о чем-то, умоляет, бубнит, что-то про то, что «шары должны полететь, они все летают, должны полететь…». Но они так и не летят, и подобно обреченному Сизифу он продолжает свой безумный шепот и отчаянные попытки надуть шар, не обращая внимание ни на что и ни на кого. Недалеко от фермы Хьюитов, что на краю города день и ночь слышится противный рев бензопилы, которому вторят громкие завывания. Это страдает недочеловек, богомерзкое существо, не имеющее собственного лица, известное в том мире, как Кожаное лицо. Есть ещё… впрочем, не хочу о них. В какой-то момент я дохожу до единственного человека, который по-настоящему мне приятен и небезразличен. Она сидит на крыльце аккуратного двух этажного дома. Её большие красивые карие глаза полны слез, они ручьями стекают по щекам и падают на асфальт у неё ног. Её зовут Сэм Карпентер и главный её грех состоит в том, что она является внебрачным ребенком Билли Лумиса — серийного убийцы известного, как «мясник из Вудсборо». Волей жестокого провидения души отца и дочери теперь переплетены в один узел. Такой крепкий, что их связь отныне неразрывна. Как говорит Сэм, днями напролет образ отца не сходит с её глаз, его голос то и дело гремит в её ушах. Билли заперт в её сознании, а она в его. Билли мечет гром и молнии, все время переходит на крик и умоляет отпустить его. Девушка же бессильная, что-либо изменить, может только горько плакать. Вот таким вот изуверским, почти библейским мукам подвергает нас это место. Иногда Сэм говорит, что мой голос помогает заглушить голос Билли. Поэтому каждый день, я сажусь рядом с ней и шепчу ей в ухо, то, что она хотела бы слышать, то что напоминает ей о нормальной жизни. Говорю ей комплименты, успокаиваю, обещаю, что всё скоро закончится… На какое-то время это помогает. Она смотрит на меня с благодарностью, сжимает мои руки в своих теплых ладонях, но потом безумие охватывает её, и она сбегает в дом. Однажды я отправился за ней, и только тогда понял, почему она оказался здесь вместе с нами. Окровавленная маска призрака и тело убитой девушки с ножом в груди в гостиной — были ответом на этот вопрос. Убитую девушку звали Тара — сестра Сэм. Оказалось, что и в прошлой жизни отец пытался завладеть сознанием дочери, и так уж произошло, что в один из моментов, когда отцовское безумие взяло вверх Тара была рядом и … пала первой и единственной жертвой Сэм. Неважно, кто направлял руку, главное чья рука вонзила нож. А правила лимба таковы, что этого достаточно, чтобы понести наказание. Лично я с этим не согласен. Сэм невиновна, и ей не место тут. Правда, кто я такой, чтобы решать? Собственно, об этом. Каким образом, я мог оказаться в подобном месте? Чем заслужил такую участь? Осознание пришло только спустя множество попыток вырваться из лимба — так я назвал это место (возможно, оно не отражает того смысла, что вкладывают в него католики, но мне так приятнее). Я никого не убивал, не пытал, не отнимал ничью невинную жизнь. Хотя, может быть мой грех гораздо страшнее. Долгие годы я тяготился людьми, что окружали меня. Даже больше, любое людское сообщество представлялось мне отвратительным и тягостным. В своём стремлении к одиночеству, я причинил боль очень многим, прежде всего, самым близким. Я бежал от них всю свою жизнь, бежал как можно дальше, пока случай не оборвал мои мытарства. И вот такова моя расплата — я здесь. Вместе с теми, кого практически нельзя назвать людьми, теми, кто несёт наказание за саму свою сущность. Теперь этот день, отмеченный на календаре первым ноября, повторяется снова и снова. Могу бежать, могу пытаться убить себя, но чтобы я ни делал, я всегда просыпаюсь здесь. Да, я отчетливо понимаю, что уже не выберусь. Я волен лишь выбирать, как заканчивать этот день. В последнее время, я прихожу в одно и тоже место — в номер 1408 местной гостиницы, откуда открывается живописный вид на горы и наблюдаю за тем, как город накрывает тьма. Вы знаете, со временем до меня дошло, что нет во всей вселенной более печального зрелища, чем окончание светового дня. Созерцание того, как тьма медленно поглощает все вокруг и растворяет в бездне наступающей ночи все твои дневные надежды на то, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего. Всякий раз закрывая глаза, где-то в дали мне слышится чей-то надрывной хохот. Поначалу, казалось, что мне просто это мерещится. Но увы это не так. Это так надрывно смеётся Самайн. Дух этого проклятого Хэллоуина…