Тепло

Повторение планов, грандиозных и праведных, минута — поделиться мыслями о неминуемом потрясающем будущем, и Энвер Горташ предвкушающе, довольно улыбается. И ему отчего-то хочется улыбнуться в ответ — в этот короткий миг сознание прекращает вырисовывать картины того, как Энвер смотрелся бы с оторванной челюстью и растерзанным лицом. Непривычное чувство, в самом-то деле — обычно улыбку вызывают иные вещи, иной формы и иных происхождений — сотворённое его руками искусство Отца, изысканное растерзание и теплящееся между пальцев — ещё тёплое, ещё пульсирующее, увядающее для сотворения Чуда. Тепло, ютящееся между пальцев, на теле, на языке — уютное, такое радостное. Радостное?.. каждое мгновение, когда он дома. А сейчас… не было причин. Никаких. Отец дарит ему эти минуты наслаждения часто, часто шепчет нечто клокочущее в груди, часто мягко ведёт его руку по истерзанному телу, часто обливает чужой горячей кровью его гнилое сердце. Но в сухом помещении прохладно. Всё тепло — хорошо знакомое тело в чёрном и золотом; Энвер Горташ улыбается, и желание сделать то же самое приходит раньше мысли, что познать это тело можно ещё лучше. Растерзать, вытянуть, запустить в тепло пальцы, раскрыть с тяжёлым хрустком грудную клеть, сжать изливающееся теплом сердце — вразрез их плану, ещё слишком рано. Но так хотелось. Так хотелось. Но улыбаться — улыбаться хотелось тоже. Не от мыслей о тепле того, что внутри, но от чего-то совсем иного. Он не слушает шёпот собственных мыслей, лишь странный, новый порыв. Он приближается и касается тёплой щеки, проводя по коже когтистым пальцем, и Горташ, помедлив мгновение, в итоге не отодвигается. Смотрит — с вызовом, с ожиданием во взгляде — было бы так просто сейчас выколоть ему глаз. От Горташа пахнет дорогими маслами и пеплом преисподней, в которой он провёл много рабских лет — не выветрится так просто, как ты его не прячь. Тепло у лица, мягко гладящее чешую, расплывается от касания к губам. Соблазн в нем стучит неприязненно и громко — как сладко бы было откусить это лицо — но он не слушает. Не слушает. Может, оттого и заслуживает он смерти, в которой нет никакого прощения. Нечто, даже почти похожее на любовь, почему-то завлекает сильнее привычной жажды. *** Он открывает глаза, и ночное небо простирается над головой — ясная погода дарит возможность любоваться звёздами. Так красиво. Он рассматривает созвездия — может, стоит спросить о них Гейла. Он не помнит ни одного. Знал ли? Интересовали ли его хоть когда-нибудь звезды? Сейчас ему так нравится. Иногда, когда руки пускаются в мертвое и разорванное, он чувствует тепло так сильно, словно тысячи раз пальцы сжимали тёплое и мягкое, а смотрит на небо и гладит пса — будто делает это впервые. Шедоухарт — такая же опустевшая душа — говорила, что помнит: ей нравятся ночные орхидеи. Все, что есть у него, окутано чудовищной тьмой. Пахнет гнилью и мясом. Астарион приподнимается на локтях — ухмыляется. — На что засмотрелся? — говорит он таким тоном, будто ревнует, и от своей же наигранности блестит улыбкой в красных глазах. Пляшет в сознании красивый истерзанный труп, стоит лишь подумать: нравится этот блеск. Он отводит взгляд обратно — небо уже не кажется таким притягательным. Всё пропадает, когда оно возвращается. Всё теряет смысл, когда жажда приходит к нему. — Думал о звёздах. Улыбка на Астарионе тает — и молчание тянется дольше нужного. Может, потому они и сблизились, что он-то отлично понимает. Жажду и тьму в сердце, рвущиеся наружу. Сердце, не желающее подчиняться. От Астариона пахнет лагерным костром и отсыревшей кровью логова Касадора, в котором он провёл много рабских лет — не выветрится так просто, как ты его не прячь. Тепло у лица, мягко гладящее чешую, расплывается от касания к губам. Соблазн в нем стучит неприязненно и громко — как сладко бы было откусить кожу с лица — но он не слушает. Не слушает. Нечто, почти похожее на любовь, почему-то завлекает сильнее привычной жажды. Может, хотя бы теперь у него будет на неё право.