Двое

      ♫ Kurotei — Galaxy Collapse       Их двое.       Их двое, даже когда Ушко остается одна: не важно, покидает ли Масакрик квартиру, оставляет ее в смотровой или операционной или же отлучается по делам.       Ушко всегда ощущает его незримое присутствие — и порой это ощущение настолько отчетливое, что пару раз одна даже ищет по дому и палате скрытые камеры. Даже в туалет заглядывает, как полная дура, — и трясется ведь, дрожит как лист, когда думает о том, что всё-таки их найдет: и не потому, что за ней всё это время наблюдали, а потому, что Масакрик узнает об этом и будет ей недоволен.       Тогда, в этом чертовом туалете, выползая оттуда на непослушных ногах, Ушко как наяву видит лицо Масакрика, его улыбку, как он щурит глаза, наклоняется, бархатными пальцами касается ее подбородка и говорит хищным мурлычущим шепотом:       — Ушко, милая, неужели ты… сомневалась во мне? Неужели думала, что мое стремление проконтролировать тебя — тебе не во благо?       — Н-нет… — с запинкой бормочет она, прижав длинные мягкие уши, и Масакрик перед ее увлажнившимися глазами растворяется, и есть теперь только тронутый временем кафель да осыпавшаяся побелка, и нет на потолке никаких камер, и только Ушко остается кромешной идиоткой — а ведь ей еще добираться по коридору до гостиной, цепляясь за стены и набивая синяки…       Их двое, и Ушко это нравится — так она ощущает себя в безопасности.       Он помогает ей ходить, когда у нее сильно заплетаются ноги. Кормит ее и помогает ей купаться, когда она болеет, и она ничуть не стесняется — только боится, что займет у него слишком много времени. Что обидит его неосторожным словом, останется неблагодарной. Неблагодарной за всё, что он для нее сделал…       А ведь Масакрик сделал для нее всё. Всё — значит сотворил ее тело и вдохнул в него жизнь, вложил в ее маленькую, хорошенькую голову разум, научил ее говорить и ходить, словно ребенка, и она была благодарна ему за… всё.       Масакрик отдается ей без остатка — и Ушко отвечает ему тем же.       Их всегда двое — было, есть и будет.       Вот только Масакрик может существовать один; Ушко же — нет.       ***       В тот день они снова были вдвоем — Масакрик сидел на диване, Ушко же лежала рядом, положив голову ему на колени. Он рассеянно почесывал ее пальцами между ушей, и Ушко мурлыкала от удовольствия — Масакрик знал, как заставить ее наслаждаться.       А еще он знал, как заставить ее бояться — себя или других; в основном, конечно, себя, — потому что других для Ушко, на самом-то деле, не существовало. На фоне Масакрика эти другие меркли и гасли, точно свеча на ветру.       Масакрик был расслаблен, и Ушко это нравилось.       С ним Ушко научилась быть чуткой и внимательной: она прислушивалась к малейшим изменениям в его голосе, следила за походкой, жестами, мимикой — и не столько потому, что его спокойствие было гарантией ее безопасности, сколько потому, что она просто хотела… угодить ему во всем. Сделать его жизнь идеальной — настолько, насколько ей позволяло ее положение.       Он приручил ее… нет, создал для себя, и целью Ушко было во что бы то ни стало оправдать его ожидания…       — Ушко.       Она вздрогнула, вскинула голову и встретилась взглядом с Масакриком. Его лицо приобрело умиротворенное выражение, но что-то в нем было… не так — Ушко чувствовала это нутром, видела по блеску в его светлых глазах.       Ушко попыталась притвориться спокойной, но задрожала.       — Д-да?..       — Кухня, Ушко.       Ее крупно затрясло.       Как только она могла забы…       — Я-я… п-прости, я забыла, я исправлюсь, я п-просто… — захлебываясь, забормотала она.       — Ты не убралась на кухне, Ушко, — продолжил Масакрик так безучастно, словно ее не слышал.       У Ушко предательски защипало глаза; она зажмурилась, стиснула челюсти и сморгнула слезы.       — Эй, ты чего? — проворковал Масакрик ласково. Его ладонь, надавившая Ушко на затылок, показалась ей свинцовой. — Ну-ну, не плачь. — Он повернулся к Ушко, взял ее зардевшееся лицо в ладони так, чтобы она могла его видеть, и большими пальцами утер ей слезы. — Это всего лишь уборка, Ушко. Всего лишь твоя обязанность, которой ты… пос-ту-пи-лась.       Грубый толчок в грудь — и Ушко скорчилась на полу.       Масакрик поднялся и неспешной походкой приблизился к ней, постукивая каблуками своих щегольских ботинок. По сравнению с ней он казался таким высоким, что Ушко пришлось вскинуть голову, чтобы заглянуть ему в глаза.       Ее взгляд был щенячим, его — ясным, но холодным.       Холодным, отстраненным взглядом стороннего наблюдателя — выживет или нет?       …и вдруг в светлых глазах Масакрика загорелся тот огонек, которого Ушко боялась больше всего на свете — потому что из этого огонька из раза в раз разгорался пожар.       Она хныкнула и сдавленно заскулила, но не позволила себе отвести глаз.       — Скажи мне, Ушко, на что ты ради меня готова? — мягко спросил вдруг Масакрик.       — На всё, — прошептала Ушко.       Масакрик улыбнулся.       — На всё? Совсем-совсем?       Ушко потупилась и кивнула. От сердца отлегло, но ее всё никак не покидало дурное предчувствие — оно мертвым котенком скреблось где-то за грудиной.       Стук каблуков — раз, два… и Масакрик наклонился к ней так близко, что Ушко почувствовала запах его одеколона.       — Готова доказать? — спросил он с улыбкой.       Ушко робко кивнула — она еще не до конца осознавала, что значили эти слова.       — Дай мне левую руку, Ушко. Посмотрим, насколько ты со мной честна.       И только сейчас Ушко поняла, что сейчас произойдет. Она сжалась в комок, шумно всхлипнула, пытаясь подавить рыдания, и замотала головой.       Она знала, что надо. Знала, что должна. Не должна — о-бя-за-на. Масакрик сделал ради нее всё — значит, и она должна… должна…       Ушко заплакала.       — Ушко, ты плохо слышишь? — пальцы Масакрика сомкнулись на кончике ее уха, и Ушко поняла, что он на пределе. — Дай. Мне. Руку. Или ты… не любишь меня?       — Ты создал меня, чтобы я любила тебя, — прошептала она срывающимся голосом. — Я существую только ради тебя. И из-за тебя.       Она простерла левую руку, и Масакрик улыбнулся — дружелюбно и тепло.       — Умница, Ушко. А теперь…       А потом Ушко закричала. Так громко, как очень, очень давно не кричала.       Она услышала свой вопль словно со стороны.       Боль была настолько сильной, что Ушко замутило, а ее скулы свело — а ведь Масакрик всего лишь…       …вывихнул ей безымянный палец. И Ушко смотрела на свою руку, на палец, выгнутый под неестественным углом, кричала, плакала и не могла остановиться.       А Масакрик стоял и наблюдал. На его тонких губах теплилась улыбка, веки были слегка смежены — точь-в-точь сытый змей.       Мудрый удав Каа из книги.       Кажется, эта книга называлась «Маугли»; Масакрик читал ее Ушко вслух, когда Ушко болела.       Сейчас Ушко тоже болела — а Масакрик стоял и смотрел. Ждал, пока она накричится и наплачется всласть и снова сможет говорить.       — Ты понимаешь, зачем я это сделал, м, Ушко? — спросил Масакрик, когда она наконец умолкла.       Ушко заставила себя кивнуть.       — Отлично. Готова продолжить? Если да, то… сломай себе средний палец. Са-ма.       Она посмотрела на него с ужасом. Таким ужасом, с каким, наверное, прежде никогда на него не смотрела.       — П-пожалуйста… я… н-не… м-м… могу… б-боль-но… пожалуйста, М-масакрик…       Масакрик вскинул брови — и Ушко вдруг протянула ему изувеченную руку.       Она глядела на него доверчиво, и в этом доверии не было ни капли лжи — только мольба.       Только немое «прости меня».       — Помоги… п-пожалуйста… я не знаю, как… как это… делать…       И тогда Масакрик вдруг захохотал. Громко, заливисто, как настоящий безумец. Захохотал и захлопал в ладоши, поистине счастливый — а затем преклонил перед Ушко колени, бережным жестом джентльмена взял ее припухшую кисть в свою и приложился к тыльной стороне сухими губами.       — Ты прекрасна, Ушко. Лучшее мое творение. Страх, покорность и любовь превратили тебя в… совершенство.       Ушко вскрикнула от неожиданности, когда вправленная кость вошла обратно в сустав, но каким-то чудом заставила себя не отдернуть руку. Едкие слезы текли по ее покрасневшему лицу, кисть жгло огнем, палец болел просто невыносимо…       …но это все не имело значения.       Не имело, потому что Масакрик наклонился к Ушко так близко, что они едва не соприкоснулись носами, и прошептал ей в губы:       — Я никогда не сомневался в твоей верности мне, милая. Я люблю тебя, Ушко. Так же сильно, как и ты меня.       Ушко не помнила поцелуя и не помнила, как вновь оказалась на диване — уже без Масакрика, с обработанной и перевязанной кистью. По телевизору шел тот же фильм, что и до этого, тусклое солнце светило в окна так же, как и час, а может, два назад, когда Масакрик еще был в комнате.       Одно оставалось неизменным: чувство, что Ушко здесь не одна.