23, 24, 25...
Она знает, что у подъезда ждёт она: вся такая мрачная, со спутавшимися черными волосами, холодными пальцами, черном своем платье, а она сама опять пошутит, что та собралась на похороны. Та посмеётся из приличия, хотя будет занята рассматриванием Лины, будет проводить руками по светлым кудрям, размеренно дышать и пытаться не свалиться с инфарктом от её красоты.39, 40, 41...
Ангелина вообще такая непонятная, от чего любить её хочется только сильнее. Хотя Лина знает, что не сможет любить эту девушку сильнее, нет в мире любви, которая стояла бы наравне с их любовью. А она у них особенная, не такая, как у других, не ванильная, не мерзко - приторная и не пошлая. Она настоящая, со стойким запахом цветущих ромашек, с ощущением пальцев под ребрами, со смехом звонким в ушах. Она у них настолько неординарная, что любой бы решил, что это вообще не любовь, а что-то...что-то не то! А у них то как раз любовь, это у других что-то странное.48, 49, 50...
Лина толкает тяжёлую дверь подъезда и встречается с ней: она смотрит куда-то вверх, точно луну в тучах пытаясь найти; её действительно неизменно чёрное платье сидит чертовски привлекательно, волосы распущены и путаются на концах. Лина каждый раз дар речи теряет, стоит только Изосимовой в поле зрения её появиться — крышу сносит нещадно, а зрачки не по её воле принимают форму сердечка. Её зелёные глаза отвлекаются от небес и встречаются с такими же зелёными, а на лице непроизвольно появляется улыбка. Любуется. Линины глаза светлее, почти что мятные, как летнее поле в знойную жару. У Ангелины глаза темные, мутные, болотные, напоминающие лесную чащу, где непременно обижает Баба Яга или, как минимум, леший с кикиморой. Изосимова сама по себе ассоциировалась с чем-то магическим и ненастоящим, а эта её больная любовь к мифологии русской лучше ситуацию не делала. —Гелечка, мы опять на похороны? — Лина всё ещё стояла у подъездной двери, когда девушка находилась от нее шагах в четырех. Ангелина смеётся, в первую очередь с ненавистной ей формы собственного имени, от звучания которой хотелось разбить голову об бетонную стену. Но именно из её уст это было до чёртиков красиво и певуче, Лина её имя растягивала и смаковала, каждую буковку сахаром наполняя. —Боюсь, тебя, девонька, в таком виде не пустят, — улыбается ещё шире, разводя руки. Это никому больше не подходящее, кроме Изосимовой, «девонька» врезается в уши. Лина тут же преодолевает расстояние одним прыжком и тонет в объятиях Ангелины, её Ангелины, её странной, непонятной никому другому, со странным говорком и питерскими привычками, любимой до коликов в животе девушки. Лина задумывается, что их действительно на похороны бы не пустили, или Лину оставили бы за воротами кладбища, потому что её жёлтая джинсовая юбка не доходящая даже до колен, белый кружевной топ, прикрытый вязаной накидкой, чем-то напоминающий бабушкин ковер и грубые кеды не подходят для такого мероприятия. От этих мыслей смеётся ещё громче, носом утыкаясь Ангелине в шею. —Когда - нибудь мы погуляем с тобой по кладбищу, а пока пошли на аллею, — Джебисашвили хватает её за руку и тащит в сторону центра их маленького городка, по пути рассказывая, как весело наебнулась сегодня с табуретки. Геля приехала из Питера в их подмосковный, богом забытый город два года назад, но быстро стала неотъемлемой частью города, где все друг друга знают в лицо и с самого рождения. Не заметить настолько невзрачную особу было просто невозможно. Она впивалась всем в глаза, была черным пятнищем на белоснежном полотне. Она была слишком необычной, чтобы её не заметить. Слишком хороша, чтобы не влюбиться. И Лина влюбилась. В первый же день, как только она появилась в её школе, в середине февраля ворвалась в их спокойную жизнь буйного девятого класса. Буквально вышибла дверь с ноги в мир Джебисашвили, своими мутно - зелёными глазами выжигая у той на сердце имя, которое они носили на двоих. «Ангелина» Лина тоже открыла дверь с ноги в мир Изосимовой, только буквально, открыла дверь туалета с ноги, а попало по голове бедной Геле, которая в этот туалет собиралась зайти. Так и познакомились, так подружились, так и полюбили. Хотя с самого начала друг к другу относились по меньшей мере с осторожностью, по большей — открытыми презрением. Яркой, солнечной, суетливой Лине была абсолютно непонятна мрачная, высокомерная, закрытая Изосимова, которая сидела на последней парте, везде была одна и курила дорогущие сигареты, тоже в одиночестве. В конечном итоге их теперь две, делят одну гелину сигарету, эту жаркую июльскую ночь и целый год на двоих. —Ты сейчас рухнешь на асфальт мягким местом, девонька, — глухо смеётся своим прекраснейшим смехом Ангелина, пока Джебисашвили, словно воздушная акрабатка вышагивала на носочках по бардюру, определенно представляя канат на высоте нескольких сотен метров. Хотя бардюр был не более семидесяти сантиметров. —Я балерина, матушка! — Лина смеётся звонко и громко настолько, что слышно в соседнем районе. За эту особенность Ангелина любит свою девушку сильнее всего на свете, как и за элегантные руки, чрезмерную худобу, взрывной характер, вьющиеся кудри, терпкий запах кожи, привычку курить и материться. Она любит Лину всю и без остатка. —А мне потом в аптеку за пластырями и гематогеном? —Конечно! — восклицает девушка, оступается и уже готова распрощаться с нежной кожей на коленках, но ловкая Изосимова подхватывает её на руки. С не меньшей ловкостью падает на землю, утягивая за собой и Лину. Теперь они обе валяются в пыли и листьях, зато не так больно и до чёртиков весело. Лина заливается новым приступом неудержимого смеха, параллельно какую-то мысль пытаясь выдать и не задохнуться. От этого и Геле становится ужасно смешно, она утыкается девушке в шею, руки размещая на талии, начинает хохотать до слёз, но успокоиться никак не выходит. —Пойдем лучше на площадку, пока руки и ноги на месте, — наконец успокаивается Изосимова, пока Джебисашвили продолжала смеяться. Она поднялась на ноги вместе с ней, помогла отряхнуть одежду и схватила за руку, поясняя: —Чтоб глупостей больше не творила, — Лина морщит нос и показывает язык. Ангелина улыбается и целует ту в лоб. Наверное, гелины родители бьют тревогу, если заметили отсутствие собственной дочери в постели. Если вообще заходили в её комнату, что днём - то случается раз в пятилетку. Но если такое чудо случилось, то по возвращению Изосимовой влетит страшно. «Вроде бы девка в одиннадцатый класс перешла, а мозгов как в седьмом!» — часто сокрушался отец, когда его кровинушка совершала очередные глупости «не по возрасту». Наверное, он хотел, чтобы дочь денно и нощно пропадала в учебниках, вместо плакатов на стене у нее была доска для математических вычислений, а в гардеробе были красивые женственные вещи, а не мешковатые невзрачные платья. Но мечтам не суждено сбыться, как бы громко он не орал, не топал ногами. Ангелина другой не станет как минимум по одной простой причине — Лина полюбила её такую. Джебисашвили со своей гиперактивностью и гвоздем в заднице полюбила её настоящую: нудную, спокойную, рассудительную, мрачную, холодную. Но каждый её недостаток девушка мастерски одним щелчком превращала в самые главные достоинства. Геля не нудная, а умная; не спокойная, а задумчивая; не рассудительная, а ответственная; её мрачность и холод она оправдывала местом рождения: «Ты же питерская! Вот и холодная, вот и мрачная. А Питер я очень - очень люблю». Поэтому Изосимова не могла изменить себя настоящую по одной простой причине — Лина любит её. На саму себя ей плевать уже давно, но вот Лина — дело совершенно другое. —Твои всё ещё не разрешают со мной общаться? — этот вопрос Джебисашвили произносила за эти полгода буквально каждую минуту. —Нет, ты же знаешь, — Ангелина грустно улыбается и пожимает плечами, — Но мне кажется, что есть в этом романтика. Мы как Ромео и Джульетта. —Они в конце умерли.. — многозначительно произносит девушка, поднимая на неё свои светло - зелёные глаза, которые Изосимова так любила сравнивать с мятой, — Давай лучше мастер и Маргарита. Они там хотябы счастливы. —Я больше на Бегемота похожа, а ты на Геллу. Несостыковочки, — хихикает Геля, накрывая чужие искусанные губы своими. Они сидят на лавочке какой-то детской площадки — как они сюда добрались ни одна не помнит. Рядом на земле валяется сумка Джебисашвили, где помимо карт Таро, сигарет и старого телефона можно обнаружить ещё вселенскую пустоту. Лина часто это пустоту сравнивала с тем, что было у неё в груди, пока не появилась Изосимова, не вставила ей на это место сердце и не заставила его биться. Они обе помогли друг другу вновь воскреснуть, жить и не бояться ничего на свете. Но даже Лина не помогла Геле перестать бояться собственных родителей, которые быстро прознав про неоднозначные взаимоотношения девушек, запретили дочери общаться с «этой вульгарной, распутной и бестолковой девицей! Из-за неё ты скатиться по учёбе, дура». После этих слов Ангелине впервые захотелось врезать собственному отцу, да так, чтобы он собственный язык проглотил и не смог более таким образом высказываться о той, которая открыла для неё мир новый и безупречный. Но мечты не сбываются, Ангелина приняла все отвратительные слова про свою девушку молча, после чего рыдала у неё же на руках в туалете на следующий день. Ангелина впервые плакала у кого-то на виду. Джебисашвили обещала, что всё будет хорошо, гладила по волосам и сама плакала, потому что сердце от одного вида разрёванной Гели рыдало и рвалось из грудной клетки. Хорошо стало только спустя несколько месяцев, когда они нашли возможность переписываться друг с другом и прогуливать уроки в библиотеке, прячась между стеллажей и лечить душевные раны друг друга сладкими, медовыми поцелуями. Лина бы хотела, чтобы Ангелина приходила к ней, но родители её девушки позвонили матери и всё рассказали. Женщина не ругалась, ничего не запрещала, просто сказала, что в дом пустить Ангелину не может и проблем не хочет. Отца у Лины не было — умер, когда той исполнилось семь. Наверное, их души настолько похожи, что сплелись воедино. Одно имя, один оттенок глаз, одна проблема — отсутствие отцовской любви. —Давай я тебе погадаю! — неожиданно активизируется Джебисашвили, хотя только что лежала на коленях у другой и почти засыпала. —И что нового ты можешь мне предсказать? — усмехается Ангелина, пока Джебисашвили в огромной своей белой сумке что-то отыскать пытается. Поворачивается она к ней уже с зажженной сигаретой во рту и гадальными картами в руках. —А меня Ивашина научила, она такая крутая! — восклицает девушка, начиная колоду в своих тоненьких и бледных руках тасовать. Лена Ивашина — одногруппница Лины, необычная личность, верящая в звёзды, астрологию и магию. Джебисашвили спелась с ней ещё когда только на первый курс поступила, да та настолько ей мозги затуманила, что Лина купила свою первую колоду. Гадала неумело, постоянно искала значение карт в интернете, но была жутко довольная. А для Изосимовой видеть такую счастливую Лину — рай, —Давай на любовь? —Моя любовь передо мной, нечего тут гадать, — она ловко забирает у той сигарету изо рта и делает несколько затяжек, удивляясь, как можно курить такую откровенную дрянь. Пихает обратно Лине в рот, а та уже перед ней шесть ярких карт с абстрактными картинками выложила, внимательно в них всматриваясь и в телефоне что-то сверяя, —Что там, дети будут? —Какие дети, дурочка!? Подожди, — она быстро быстро докуривает, кидает окурок в урну и искрящимися глазами смотрит той в лицо, от чего Геля пугается, —У нас с тобой будет пиздатый секс! —И всё? — Ангелина улыбается, как дура, пытаясь не выдать, что краснеет отчаянно. Секс с Джебисашвили она могла пока только представить, но даже картинки собственного разума были слишком развратными. Может она или Лина ещё к этому не готовы, но образ обнажённой, стонущей от удовольствия и раскрасневшейся Лины она представляет очень ярко. Слишком. —А ещё у нас всё будет хорошо! Никаких трудностей, ссор, измен. Мы с тобой прекрасная пара! — лицо девушки озаряет широкая улыбка до ушей, карты убирает в коробочку, и достаёт из сумки ещё сигарету, —Будешь? —Буду. Твою, — не смотря на мерзостный вкус никотина, она готова скурить всю пачку, если того потребует Лина. Она для Лины даже луну бы с неба достала или всю витрину с вином из КрасногоБелого. Она для Лины бы горы свернула, алмазы самостоятельно отыскала, отказалась бы от всего на свете. Но Джебисашвили достаточно одной Ангелины и её объятий с поцелуями, все остальное отправляется на задний план. Они курят одну сигарету на двоих, живут одну жизнь на двоих, одну любовь, одну боль, одну радость и печаль. Они вообще одни на всю огромную вселенную. Минуло два часа ночи, Лина успокоила свою неугомонную натуру и наконец перестала уговаривать Ангелину сходить с ней на конец города в круглосуточный алкомаркет. Они переместились с детской площадки в какое-то темное и пугающее заброшенное здание, но очень чистое, без бомжей и шприцов на каждом углу. Откапала это место Лина, когда бесцельно гуляла, а на деле прогуливала скучнейшую пару математики в техническом колледже. Поступила она туда с божьей помощью, с ней же чуть не вылетела в конце первого курса. Но мать пригрозила сплавлением в ссылку к тёте в Шови, и Джебисашвили стала как шелковая. Тётю она любила и деревней этой искренне восхищалась, но бросить Гелю одну в городе не могла никак. Поэтому билась с преподавателями до потери пульса, но на следующий курс всё же прошла. Из любимой Грузит Лина уехала ещё в возрасте пяти лет, но Грузия из её вольного сердца не исчезнет никогда. —Как думаешь, что после смерти? — задаёт вопрос Лина, головой на чужих коленях слегка поворачиваясь, чтобы видеть лицо девушки. Ангелина щурится, странный вопрос в сонной голове обрабатывая, а потом бархатно выдыхает и улыбается: —Ничего, миленькая. Даже не чернота, там пустота, — она путается пальцами в светлых руках, смотрит куда-то в дыру, где ранее было окно. Она сидит на тканевой сумке девушки, посередине пустого помещения, где пахнет пылью и страхом, на её коленях лежит кудрявое чудо - юдо, пятнадцать минут мучающее ее самыми тупыми в мире вопросами, добиваясь адекватных ответов. И чувствует себя настолько счастливой, что хотела бы прокричать об этом на весь мир. —Не правда! Души перерождаются в другие тела, они проживают всё новые и новые жизни. Не поверю я, что после смерти — пустота, — очень мило злится девушки, щеки свои от негодования надувая, чем вызывает у Гели новый приступ смеха, который в этих стенах звучал сотый раз за час, отскакивал от стен и звучал столь объемно, что порой думалось, что смеётся кто-то иной. —Значит и жизнь прошлая существует, девонька? — ирония в голосе прямо сочилась в уши, но Лина постаралась сделать вид, что ничего не услышала. —Конечно! И судя по тебе настоящей, в прошлой жизни ты была камнем, — Джебисашвили тычет в нее пальцем с нарощенным кислотно - зелёным ноготком. —А ты определенно была сорняком, — она щелкает ту в лоб и заливается смехом, после чего смеяться начинает и Лина. Вокруг них оглушительно звенела тишина, темнота поглощала их целиком, но настолько хорошо им не было ещё никогда. Они растворялись в собственных чувствах, состояли из общего сердца и пары конечностей, они были одним человек с одинаковым набором органов, эмоций и чувств. Они разные настолько же, насколько похожи. Лина любила сладкий кофе, Ангелина — крепкий травяной чай. Ангелина — синоним слова мрачности, Лина же — яркая, как летнее солнце. Но они вместе бояться грозы, не выносят толпы и обожают макароны с сыром. Уже светлело, когда девушки бесцельно прогуливались по району. Они могли бы обойти весь их маленький город несколько раз, но домой Геле нужно придти не позже пяти утра, иначе отец озвереет настолько, что запрёт бедную девушку в клетке. Девушки прошлись по центру, дворам, аллее, зашли в какие-то забытые богом дебри, с разбитыми фонарями и окнами, где по словам всех городских бабушек ошивались исключительно наркоманы и отбитые пьяницы. Лина сказала, что это место было создано для неё, а Геля по воли случая всегда плетётся за ней, в какую бы глухомань Джебисашвили не затащило. Они осматривали мрачные здания, убитые подъезды и куски стёкол под ногами. Казалось, хуже места на Земле не отыщешь, но девушки видели в этом свою больную романтику, от чего уходить не собирались. А когда к ним вышел худой до костей, грязный и блошиный рыжий комочек, то сердце у Лины упало куда-то в бездну. Маленький котёнок тёрся об ноги и жалобно мяукал, намекая, что еды не видел с самого рождения. —Какой хорошенький! — девушка без задней мысли берет рыжего на руки, а Ангелина морщится. —Он же грязный и уличный. Подцепишь ещё глистов или блох, — она скрестила руки на груди, а Лина в знак протеста спрятала котенка под свою накидку, наплевав на испачканный белый топ. —Иди за едой, а я с ним посижу. —Я?! — возмущается девушка, но в светло - зелёных глазах напротив видит яростное желание врезать Изосимовой по лбу, если она тут же не выполнит ее приказаний, —Где я тебе в четыре утра найду еду для твоего блохастого? —Мы видели с тобой круглосуточный недалеко, там точно есть что-то подходящее. Гелечка, он же умрет от голода, — Ангелина определенно никуда идти не собиралась ради спасения рыжего чуда, но жалостливое и протяжное «Гелечка» вынудило развернуться и пойти на поиски кошачьей еды. Нашла магазин она через минут десять, немного петляя перед этим среди одинаковых домов, сокрушаясь, куда же подевался несчастный магазин. Убитый усталостью мужик за кассой не вызывал никакого чувства безопасности, поэтому схватив в охапку молоко и сосиски, она быстро расплатилась с кассиром и вышла из магазина, с неприятным отвращением на сердце. Вернувшись на площадку, Лина уже сидела на каких-то грязнущих огромных шинах, подходящих для КАМАЗа и убаюкивала на своих руках котенка. —Держи провизию для блохастого, — протягивает ей еду Ангелина и рыжий услышав заветные слова резко проснулся, хотя на руках Джебисашвили чувствовал себя более чем комфортно. В этом Геля могла его прекрасно понять, руки у её девушки до чёртиков нежные и ласковые. —Даже блохи не могут сделать его плохим котиком,— Лина обнаружила где-то обрезок бутылки, налила туда молока, а рядом с импровизированной миской положила кусочки сосиски, перед этим раскрошив. Котёнок мгновенно поднялся на свои крошечные ножки и принялся есть, чуть ли не взлетая от удовольствия. Джебисашвили с довольной ухмылкой взяла вторую сосиску и откусила, —Будешь? —Милая, они стоили сорок рублей, ты уверена, что это можно есть? — Геля присела с ней рядом и положила голову на плечо, смотря как рыжий хлещет молоко. —По сравнению с тем, что готовлю я, это пища богов, — она усмехается и продолжает жевать. В конечном итоге Изосимова на свой страх и риск отведала еды из рук девушки, но убедилась, что сосиски изготовлены из газетной бумаги, —Что нам с ним делать? —А что? Покормили, погладили и хватит. Не много ли внимания столь маленькому существу? —Гель, он без нас умрет. А если собаки? Нужно его приютить, — с теми словами Лина сажает поевшего до отвала котенка на колени, поглаживая за ушком, —От блох я его вылечу, помою и будет самым красивым котом в мире. Как назовём сына? —Сына? У нас с тобой уже дети появились?! — Ангелина откровенно смеётся с данной ситуации, поглаживая по наполненному едой пузику животное. Тот не возникает, принимая чужие ласки с превеликим удовольствием, нежно мурлыча в ответ. —Ты его покормила, я поиграла. Полноценный член нашей семьи. —Пусть будет Аркадий. Достаточно аристократично для уличного кота. —Прекрасно! — радуется Лина и целует Изосимову туда, куда может в таком неудобном положении дотянуться — в макушку. Гелю это не устраивает, она поворачивает к ней голову и накрывает чужие губы, прикрывая коту глаза. Детям рано ещё смотреть на такое. В пять утра Ангелине нужно было уже быть в кровати, чтобы отец, который по обычаю встаёт в восемь ничего не заподозрил, а у Гели была бы возможность поспать ещё немного. Девушки направились к своему району теперь уже вместе с Аркадием, который удобно устроился у Лины в накидке, которую та закрутила на животе таким образом, чтобы вышла лежанка для нового члена их небольшой семьи. Тот спокойно посапывал, чувствуя сытость и комфорт. И сколько бы Ангелина не любила собак, но к этому коту она точно преисполнится самой большой в мире любовью. Потому что Джебисашвили уже полюбила рыжего всем своим сердцем, а то, что дорого Лине — в той же степени дорого Ангелине. Уже подходя к дому Лины, Изосимова ощутила то, что ощущала каждый раз, когда приходило время расставаться с Линой — вселенскую тоску, готовая гирями ложилась на её израненное сердце. Как только Джебисашвили скроется за дверьми своего подъезда, она в ту же секунду почувствует острую потребность в изящных худых пальцах, светлых кудрях, светло - зелёным глазам, звонко у смеху, обжигающим губам и самому сладкому на свете голосу. Она будет вести себя наркоманом в период самой жёсткой ломки, Лина будет её бредом, её больной фантазией, её самым заветным желанием. И пройдет эта ломка на следующую ночь, и начнется тогда, когда в пять утра ей вновь нужно будет быть дома. Она вела себя ужасно глупо рядом с этой невообразимо волшебной девушкой, но была она исключительно собой, счастливой, беззаботной и настолько широко улыбающейся, что губы начинали покрываться кровоточащими ранами. —Пора, — Джебисашвили достаёт спящего котенка, который на её действия никак не отреагировал и положила на скамейку, чтобы покрепче обняться с девушкой. Геля прижимает её к себе настолько сильно, что слышит, как у той начинают трескаться кости. Но Лина хватается за её спину не менее отчаянно, и Изосимова может поклясться, что у неё там останутся царапины. —Когда ты так говоришь, мне кажется, что мы больше не встретимся, — шепотом признается ей Ангелина и слегка отстраняется, чтобы посмотреть девушке прямо в глаза, которые сейчас буквально искрятся от переполняемой ее любви. —Я всегда буду рядом, даже когда ты этого не захочешь, — она берет чужое лицо в свои ладони и накрывает чужие пухлые губы, чувствуя полное отчаяние в этом сладком поцелуе. Если бы у нее была возможность, то она схватила бы Изосимову и затащила бы к себе в квартиру, больше никогда не позволяя её родителям мешать им быть счастливыми. Она бы устроила целую войну, бойню, пролила бы всю свою кровь, но Гелю бы не отдала, —Тебя ругать будут, если опоздаешь, — но ей приходится смириться с правилами игры, отойти от девушки на несколько шагов, взять спящего котенка на руки и зайти в подъезд. Геля ещё минуты две смотрела в пустоту. Она искала любой повод, лишь бы задержаться ещё на чуть - чуть, на жалкую секунду, но Лина уже была в своей квартире, точно отмывая от кусков грязи Аркадия. Она развернулась на пятках и поплелась к своему дому, ощущая неописуемую горечь на языке. Она чувствует себя разбитой каждый раз, как прощается с Линой. Вместе с ней она прощается и с собой настоящей, предоставляя бразды правления Ангелине фальшивой: с вечно холодным сердцем и разумом, идеальными отметками в дневнике, с улыбкой полной уважения к собственным родителям, без капли слёз или страданий. Она была роботом, игрушкой, которая ничего не чувствует и ничего не хочет. Она заходит в свой подъезд, бесшумно открывает входную дверь и сталкивается с ужасно злой матерью. —Ты где была?! Просыпаюсь среди ночи, а тебя в кровати нет, телефон дома, все вещи тоже. Тебе повезло, что отец ещё спит! — разрывалась угрожающим шёпотом мать, стреляя в Ангелину злобным взглядом. —Я спать, потом поговорим, — игнорирует её Изосимова, проходя в свою комнату. Она слышит недовольное шипение матери, негодующие вздохи и слишком громкие для пяти утра шаги в родительскую спальню. Она падает на свою кровать, прикрывая глаза и ожидая, когда же наступит следующая ночь. С Линой она живёт, без неё — выживает.