Переполненная

      Смотреть на то, как целуются Рон и Лаванда Браун, невыносимо мерзко. Они сосутся везде: в гостиной, в большом зале, в коридорах. Взахлёб, едва не давясь друг другом. Джинни кривит лицо, когда натыкается на этот клубок тесно сплетающихся конечностей. Хочется надеяться на то, что сама она со стороны не выглядит так противно, когда Дин Томас обнимает её или пытается затолкать язык в рот.       Вообще-то, от Дина она устала. Она зорко следит за Гарри и ждёт момента, чтобы с достоинством перехватить его внимание — не как оголтелая фанатка и по уши влюблённая девчонка, но как девушка, знающая себе цену. И момент близок — она часто ловит на себе его взгляды. До Гарри доходит медленно, но Джинни не торопится — он должен сделать первый шаг сам. Однако когда она чувствует, что это шаг вот-вот настанет, вдруг осознаёт: ей больше неинтересно. Детская увлечённость прошла, оставшись в том кошмарном, первом году обучения, а азарт растворился во влюблённом сиянии глаз Гарри. Поэтому когда они получают кубок по Квиддичу и Гарри тянется к ней, чтобы совершить непоправимую ошибку — обнять на глазах у всех или даже поцеловать, — Джинни аккуратно отстраняется, натягивает на лицо радостную улыбку и притворяется счастливой. Гарри, кажется, даже не понимает, что она сделала это специально, а не из неловкости или смущения. Гермиона наблюдает за ней, едва заметно нахмурившись, а Рон… Рон никогда ничего не замечает. Он слишком занят собой — упивается победой наравне с остальными.       Хочется уйти, но нельзя — Гарри может счесть это знаком и пойти следом, а объясняться с ним у Джинни нет никакого желания. Поэтому она веселится со всеми, а потом незаметно прячется в углу. Вроде бы и часть праздника, а вроде бы и нет. Её устраивает. За окном — безлунная ночь, и в голове у Джинни та же безграничная чернота. Она никому не говорила об этом, но после первого курса в ней что-то изменилось. Стало другим. Нет, не сломленным, но будто бы перевёрнутым. А может быть, настоящим. Словно Волдеморт, запустив щупальца своего влияния ей в душу, что-то там изменил. Джинни больше не страшно быть честной с самой собой. Она не стыдится сказать себе, что ненавидит Волдеморта и ненавидит то, что с ней произошло. Не стыдится того, что из пугливого ребёнка превратилась в охотницу, жаждущую ярких впечатлений. Не стыдится и того, что считает себя красивой и умной. Она лучше Гермионы, которой недостаёт красоты и харизмы, и лучше Лаванды, которой не хватает мозгов — и за эти мысли ей тоже не стыдно.       Гостиная постепенно пустеет, возбуждённая команда волной подхватывает Гарри и уносит наверх. Джинни остаётся наедине со своими мыслями. Мама давно всё распланировала: Гермиона — идеальная партия для Рона, а Гарри — для любимой дочери Джинни. И если Гермиона вдруг решит выбрать кого-то другого, мама ей этого никогда не простит. Но если решит Рон — о, ему, конечно же, можно.       Она так и сидит в кресле в кромешной темноте и совершенно одна. Мимо периодически кто-нибудь проходит — все они много выпили, и теперь естественная нужда гонит их по туалетам. Её никто не замечает, она слилась с темнотой, пульсирующей внутри неё и снаружи. И только Рона, когда он спускается вниз, Джинни окликает.       — Я сейчас обоссусь, — с присущей ему прямотой говорит Рон.       Он уходит, но через десять минут возвращается — взъерошенный и заспанный. Джинни жестом подзывает его к себе и уступает кресло, а сама садится на подлокотник и откидывается назад, на спинку.       — Ты чего тут си...сидишь? — спрашивает Рон, плюхаясь в кресло, и сам себя прерывает широким зевком.       — Пряталась от Гарри, — честно отвечает Джинни. — А потом уже как-то спать перехотелось.       — От Гарри? — Рон непонимающе на неё смотрит.       — Он хотел меня поцеловать.       — А… — глубокомысленно изрекает он и замолкает. Джинни почти физически ощущает, как туго, со скрипом, шевелятся шестерёнки у него в голове. Наконец, он говорит: — А разве это плохо? Ну, то есть… разве он тебе не нравится? Ты же годами по нему сохла.       — Сохла да пересохла, — холодно отвечает Джинни. Она ожидала, что Рон разозлится или обидится. Всё-таки она — его сестра. — Скажешь ему?       — Не. — Рон отмахивается. — Сами разбирайтесь. Я в это лезть не буду.       Джинни чувствует плечом тепло его тела, но его самого не видит — только смутный абрис лица. Слишком темно.       — Тебе нравится Гермиона? — неожиданно даже для себя самой спрашивает она.       Рон давится воздухом.       — Какая Гермиона, о чём ты! Я же с Лавандой…       — Да брось, — перебивает его Джинни. — Все знают, что это ненадолго. Ты на ней не женишься. А на Гермионе женился бы? — Рон молчит — слишком ошарашен, ещё один жираф в её жизни, — и Джинни продолжает вбивать гвозди в гроб его душевного спокойствия: — Мама бы хотела, чтобы ты на ней женился. Потому что ты дурачок, а с такой, как Гермиона, не пропадёшь. Только я думаю, что она тебе не подходит.       — Это ещё почему? — взвивается Рон. — Очень даже подходит! Идеально, я бы сказал!       — Ага, — говорит Джинни. — Значит, она всё-таки тебе нравится.       Рон снова молчит, и Джинни со вздохом приобнимает его.       — Лучше это скажу тебе я, чем кто-нибудь ещё. Не рассчитывай ни на что, хорошо?       Рона её объятие раздражает — Джинни понимает это по тому, как резко он отстраняется и поднимается из кресла, а потом, топая, уходит вверх по лестнице. Похоже, она обидела брата, но ей всё равно. Гермиона может забирать себе Гарри, и, возможно, Джинни даже как-нибудь аккуратно их обоих к этому подтолкнёт. Но в семье Уизли Гермионе делать нечего. И рядом с Роном — тем более.       Скрестив на груди руки, Джинни снова смотрит в окно, надеясь отыскать хоть одну звезду в непроглядном сумраке неба. В голове крутится вопрос: как далеко её заведёт то, что клубится внутри и вот-вот выплеснется наружу? Может, зря она ни с кем не обсуждала то, что случилось на первом курсе? Она сказала всем, кто о ней беспокоился, что толком ничего не помнит, но это было ложью. Волдеморт хорошо научил её врать.       На следующий день Рон её избегает, а Джинни всеми силами старается избегать Гарри. Гермиона вылавливает её между уроками и спрашивает:       — Что происходит?       Но Джинни рассыпается в уверениях о том, что всё нормально, и Гермиона, кажется, верит. Её легко обдурить, если знать, как. Гарри с Роном — не знают, поэтому Гермиона читает обоих, как раскрытую книгу.       Ещё через несколько дней Джинни приходит в голову потрясающая идея — начать встречаться с Лавандой Браун, которую бросил Рон. Окрутить Лаванду оказывается проще простого — она легко позволяет увлечь себя в романтические игры, завуалированные под девчачьи тайны. Аккуратно Джинни выспрашивает у неё всё о Роне: каково ей было, когда они целовались, как далеко успели зайти. Прикрывает это ревностью, и Лаванда верит. Целуется она кошмарно — так широко открывает рот, что Джинни кажется, будто из неё сейчас высосут душу.       И когда Рон застаёт их, прячущихся в алькове и украдкой целующихся, Джинни с трудом сдерживает торжествующую улыбку. Конечно, она не знала, что Рон придёт — она это и не планировала, ей просто хотелось попробовать с девочкой. Но всё получилось даже лучше.       Однако всё это не помогает Джинни спать, и она ночь за ночью просиживает в гостиной Гриффиндора, оккупировав любимое кресло и копаясь в себе. Гермиона с ней почему-то не разговаривает — вероятно, с присущим ей снобизмом боится, что раз Джинни пошла по девочкам, то очередь дойдёт и до неё. Не дойдёт — девочки Джинни не очень-то понравились, от Лаванды она уже устала и готова вернуться к истокам.       — О тебе слухи ходят, — бурчит Рон. Он только что сходил в туалет и теперь торчит перед ней в гостиной, почёсывая лохматую голову. Нелепый, в старых пижамных штанах, из которых торчат голые ноги в тапочках. Непоколебимый в своей простецкой приземлённости. — Я про вас с Лавандой.       — Людям больше заняться нечем, кроме как обсуждать чужую личную жизнь, — недовольно отвечает Джинни.       Ночь сегодня ясная. В небе висит полная луна, заглядывает краешком в гостиную. Благословляет — Джинни пока ещё сама не знает, на что. Но, кажется, она сходит с ума — как тогда, пока дневник общался с ней, внушая разные жуткие мысли. А может, напротив — она стала ясно мыслить, стала ещё честнее, чем была.       Джинни переполнена — мыслями, и чувствами, и темнотой. Одна она быть не хочет — ей нужен кто-то, кто её заземлит. Кто поможет ей твёрдо стоять на ногах, кто не даст утонуть в себе, не позволит свернуть не туда. И это — не Гарри. Он сам бродит в сумерках, не понимая, чего хочет от себя и от жизни. Всё в нём сводится к одному — к противостоянию Волдеморту, а для Джинни этого слишком мало. Она хочет того, чья жизнь сведётся к ней одной.       Она спрашивает:       — Как по-твоему, я красивая?       Спрашивает не потому, что не знает ответ, а для того, чтобы натолкнуть Рона на нужную мысль. Зерно в нём уже заронено — Рон застал её с Лавандой, и он будет жутким лжецом, если скажет, что увиденное ничего в нём не всколыхнуло.       — Ну, — Рон мнётся. — Нормальная.       Джинни улыбается; её веселит неловкость брата.       — Нормальная, — передразнивает она. — Лаванда сказала, что у вас ещё ничего не было. Только поцелуи.       Лунный свет серебрит лицо Рона, скрадывает краски, но Джинни готова поспорить: он покраснел до корней волос.       — Больно много она треплется, — ворчит он.       — Вообще-то, она очень плохо целуется. Это ты её так научил?       — Я отлично целуюсь!       — Чем докажешь?       Рон смотрит на неё прямым открытым взглядом. В глазах не мелькает ни намёка на понимание того, к чему Джинни ведёт. Ей становится одновременно и весело, и страшно. Она поднимается из кресла, к которому за все эти минувшие ночи будто бы приросла невидимыми сгустками темноты.       — Покажи, — говорит она. — Сейчас. На мне.       — Ты же моя сестра, — говорит он удивлённо.       — Вот именно. Это не считается. Мне просто интересно, кто научил Лаванду так широко открывать рот, будто она собирается проглотить кусок торта.       Рон ломается, но Джинни не отступает. Не целует его сама, потому что Рон сильнее и просто отмахнёт её от себя, как пылинку — не из нежелания даже, а от неожиданности. Она ждёт, пока толстые, но плохо обороняемые стены крепости имени Рона падут. И он сдаётся. Ворчит: «Это же не считается, да?», а Джинни уверяет его: «Конечно, не считается, глупости какие».       Он действительно ужасно целуется. Пускает слюни, открывает рот, сталкивается зубами с её зубами. Джинни смеётся и, вытирая рот тыльной стороной ладони, говорит:       — Всё-таки это ты испортил Лаванду. Просто ужас. Имей в виду: девушкам не нравится, когда у них во рту столько чужих слюней.       — Да ну тебя, — сконфужено отвечает Рон.       Джинни с интересом отмечает, что смутил его не поцелуй с сестрой, а то, что сестра этот поцелуй не оценила.       — Давай научу, как надо, — говорит она и не может поверить в то, что Рон на столь элементарную уловку поведётся.       Но он ведётся. Позволяет целовать себя, слушает её команды — не так широко, не так глубоко, не так напористо, помягче, — и, кажется, вообще не думает головой. До него ведь по-прежнему всё очень медленно доходит. Осознание придёт, наверное, к утру — когда он проснётся, уставится в потолок мальчиковой спальни и поймёт, что произошло ночью, в гостиной. Может быть, будет тушеваться и избегать её, но Джинни по этому поводу не слишком беспокоится. Потому что долго молчать Рон не умеет, да и Джинни уже знает, чем разбить его стену отчуждения. Знает, как загнать его в угол, как заставить подчиниться. И она это делает, когда Рон, будто по сценарию, пытается не встречаться с ней взглядом. Подсаживает его на крючок своей близости, выплёскивает на него скопившийся внутри, медленно действующий яд.       Джинни всё ещё не знает, для чего это делает — любит ли она брата или её просто будоражат запретные чувства, которые ни с кем другим не испытать. Но, украдкой обнимая Рона за руку и бросая через плечо взгляд на озадаченную Гермиону, впервые в жизни чувствует настоящее, глубокое удовлетворение.