Не инструкция по спасению

      Чем отличается симпатия от влюблённости, а влюблённость от любви? Всё — грани одного кубика, который многие были бы не против кинуть в ближайший пруд, скормить мавкам и навеки забыть о столь неприятных ощущениях, отдающих покалываниями в груди. Кубик закапывают, топят, сжигают, испепеляют, а затем, из раза в раз, пытаются собрать заново: из осколков, из песчинок, из кучки гнили. Какая нелогичность.       У Никиты такой внутренний кубик крутился со скоростью света — позавидует любой вечный двигатель на коте и бутерброде. Не успеешь проконтролировать, и с грани «безразличие» он моментально перепрыгивает на грань «симпатия», ещё и доставать странными мыслями начинает.       Безразличие — симпатия — безразличие — симпатия — влюблённость — безразличие. Куча девчонок: одноклассниц, случайных знакомых, коллег по миссиям — но кубик поворачивается им лишь двумя сторонами, изредка третьей. Никита явно был бы не успешен в DnD с такой-то удачей.       Вся жизнь в сопровождении единицы и двойки: безразличия и симпатии. Одни и те же комбинации, одни и те же повороты сторон.       Пока впервые не выпала четверка.       Вот в чем коварство грани «влюблённость», замершей на ребре: никогда не заметишь, в какой момент она упадёт на четвёртую сторону. Это происходит плавно, никто не видит подвоха, а осознание приходит слишком поздно, когда вляпываешься по самые уши.       Сначала подвох не ощущался. Ощущалась только искренняя привязанность к человеку и восхищение его чертами: идеальным лицом и шикарной белоснежной улыбкой, фигурой, подчеркиваемой рубашками и строгими костюмами, длинными плащами. Каждое перечисление его черт характера и попыток понять, чем же Гордей так всем нравился, заканчивалось смущением и принятием: плюсов очень много. Минусов тоже, но они были такими незначительными и привычными, что не казались настоящими недостатками.       То, что нежные чувства и желание как можно чаще касаться своего товарища, хотя бы несколько раз в день слышать его теплый спокойный голос — не совсем дружеские чувства, Никита понял не сразу. Ну дружба и дружба, очень крепкая, связавшая двух людей огромным количеством историй, в которых они из раза в раз доверяли друг другу как в последний, прекрасно знали движения своего партнёра, предугадывали мысли и совещались, ничего не скрывая...       Для Гордея — на самом деле дружба, шефство опытного воителя над юным котёнком. А для Никиты — нечто более яркое и особенное, заставляющее постоянно удивлённо замирать и прислушиваться к ощущениям, когда они с Лестратовым оставались наедине.       Поначалу такая перемена в ощущениях — перекат кубика с «двойки» на «тройку», а то сразу и на «четверку» — ломала. Никита бесился, не понимал, отрицал, злился и снова не понимал. Затем лениво думал, развалившись в гнездышке из одеяла и подушки, прокручивал воспоминания и пытался что-то анализировать. Убеждал себя — это неправильная трактовка чувств, а к Гордею у него искренняя дружеская любовь. Столько лет вместе — ему было едва за пятнадцать, когда судьба подкинула в школу учителя-неформала, как тут не привязаться к настоящему наставнику! Приходил к выводу, что он на самом деле дурачок, мирно засыпал, а днём, после работы, бежал к Лестратову на квартиру обсудить какие-то планы или советоваться.       И всегда, слыша злосчастный «тудум» в груди при виде товарища — иногда заспанного, с мешками под глазами и стаканом кофе в руках, невероятно домашнего — с отчаянием понимал: конец. Это четвертая, чтоб её, грань, и хочешь-не хочешь, от неё не убежать.       Желание прижаться к чужой спине щекой, так, чтобы почувствовать тлеющий внутри жар, принадлежащий не человеку, или наконец-то схватить за руку и потянуть за собой в магазин техники пялиться на новые игрушки и приставки, а затем вместе сидеть в кафе, не вытравить. Не избавиться, не выжечь на корню. С ним можно только смириться, иногда понимая: чувства разрывают, а невозможность признаться и получить принятие режут не хуже ножа.       Но он не испортит их дружбу своим глупым внутренним кубиком, который олицетворяет душу или сердце, но точно никак не мозг. Мозг бы такую свинью не подкинул.       ****       Гордей не исцелялся. Это понятно. Это нормально в какой-то степени — иногда регенерация давала сбой, тормозила, действовала слишком медленно. Вурдалакам и прочим нелюдям не сравнится с оборотнями в исцелении — факт, давно установленный экспериментальным путем. Но почему-то сейчас этот факт напугал до усрачки.       Не исцелялся.       Лестратов мелко дрожал — с ним будто дрожал и фасад дома, на который тот облокотился, дышал часто-часто, хрипло, и грудь быстро вздымалась в такт вдохам. От раны несло гноем и смертью, тёмно-коричневая с алыми подтеками жидкость залила асфальт и испачкала некогда идеально белую футболку — рассеянная мысль, что придётся другу её выбросить, такое пятно не отстирать.       Жалкая попытка отвлечь себя от удушливой паники, сжавшей пальцы на шее.       Не исцеляется. Хрипит и хватает ртом воздух, словно задыхается.       — Что не так? — у Никиты пальцы дрожат так, словно он сидит на взбесившейся стиральной машинке — неподходящее сравнение, возникшее в голове, даже не веселит, когда он кладёт свои руки поверх Гордеевских и прижимает рану сверху, — что произошло?       — Не рассмотрел, — Лестратов облизывает бледные губы, его взгляд отчего-то плывёт, — чей-то отравленный клинок оказался быстрее меня, полагаю?       Легче от такого признания не становится, только хуже. Никиту мутит от запаха крови и липкой густой субстанции на пальцах. Успокаивает только тепло рук Гордея под пальцами и его зелёные глаза, едва светящиеся во мраке. Вечный ориентир благоразумия. Криптонит и мантра.       Всё будет хорошо. Всё должно быть хорошо.       — Рана не затягивается, — нет едва ощутимого движения клеток, мышц и тканей — они обычно тянутся противно, не шуршат, но двигаются с незабываемым звуком.       — Я вижу, — Гордей улыбается нервно, как будто всё в порядке, — давно такого не было. Я теперь вспомнил, как жил до того, как с тобой познакомился... Любая затычка под ребром могла стать последней.       Он уже оказывался на пороге жизни и смерти когда-то, в прошлой жизни, о которой никому не рассказывал, и Легостаев никогда не лез в душу, но сейчас... Сейчас настоящий гнев опалил щеки.       Ищейка уже давно мог умереть.       — Никаких больше затычек под рёбрами.       Никита убирает руки — мутит, мутит, кружится голова, стучит в висках — и закатывает рукав. Подсовывает голое предплечье под нос Гордея, и требовательно произносит, стараясь скрыть дрожь голоса:       — Пей. Это единственный способ восстановиться.       Лестратов, несмотря на незавидное положение, упрямится и голову отворачивает. Маленький ребёнок, отказывающийся принимать горькое лекарство, и то посговорчивее.       — Гордей!       Оборотень тоже упрямится, уже рычит, не скрывая искренний ужас во взгляде. Просит мягче, почти ласково, затем снова резко и требовательно. Комок в горле подкатывает от отчаяния.       — Да ты умрёшь сейчас и не дождёшься, когда тупой организм наконец-то решит исцелиться!       Легостаев хватает его за затылок и прижимает к своему плечу. Гордей шипит от боли, а парень одумывается, но чёткий план действий всё ещё стоит перед глазами.       — Я не хочу пить твою кровь. Чью угодно, но не твою, — едва ворочает языком Ищейка, всё ещё упрямится.       В груди что-то ломается, рушится от страха. Рассыпается рассудок, тянет за собой всё остальное. Дрожат губы.       — Хорошо. Я поймаю человека, если найду его в такой глуши. Вырублю и притащу тебе, идёт?       Никита сам уже верит в такие отвратительные обещания. Да, поймает, найдёт, принесёт. Поможет другу — не другу, а причине выброшенного числа четыре на внутреннем кубике-компасе чувств. Плевать на принципы и клятву защищать людей, не вредить им. Они не важны.       — Не надо. Я сейчас начну лечиться.       Тянутся минуты. Каждое мгновение наблюдения за бледнеющей кожей и появляющимся непониманием в зелёных глазах — настоящая пытка. Нет ничего хуже , чем видеть, как страдает любимый человек. Как он чахнет и высыхает изнутри, как умирает. Как погибает вместе с ним что-то важное, самое важное.       Хочется выть.       — Не лечишься, — Никита обхватывает его щеки — жест вырывается произвольно — и заставляет посмотреть на себя, — я умоляю тебя. Не упрямься.       Лестратов медленно переводит плывущий взгляд от Никитиных глаз к губам — медленно ускользает сознание, падает вниз. В зрачках зажигается какое-то необъяснимое, но очень важное чувство. Чужое. Злобное. Ищейка резко дёргается и вгрызается в его руку, подготовленную заранее область. Клыки болезненно протыкают кожу, пульсация вен отдаётся по всему телу, и горячая кровь, уже оборотня, мелкими каплями устремляется вниз, падает на землю, сливается с темно-алой лужей.       Всё будет хорошо. Теперь всё точно будет хорошо.       Гордей пьёт жадно, с настоящим звериным голодом, с каждым глотком берет всё больше и больше, а Легостаев ему позволяет.       Пусть заберёт хоть всё, до последней капли. Для него ничего не жалко, лишь бы всё было хорошо.       Смотрит Гордей косо, как хищник, и злобно. Не отдаст добычу, не отпустит, пока не осушит до конца. Но всё же отрывается от руки, по какой-то неизвестной причине вытаскивает клыки — Никита шумно выдыхает, не ожидав ещё большего прилива боли — и отодвигается назад, чтобы снова опереться о кирпичную стену.       — Прости, — шепчет тихо, но уже более уверенно, — я не могу контролировать себя, когда настолько ослаблен, я бы никогда...       Он смущается, не учитывая ситуацию, и искренне ощущает вину, хотя не должен. Не при таких обстоятельствах.       — Всё нормально, — оборотня уже почти не трясет, выдавливается из себя подобие улыбки, — тебе меня не переспорить, помнишь? Как ты себя чувствуешь?       Лицо друга больше не кажется таким бледным, и мимика наполняется жизнью.       Но рана не затягивается. Кровоточит, кажется, сильнее — не стоило убирать руки. Тихо хлюпает тёмно-красный фонтанчик.       Всё бесполезно.       Гордей, забыв про свой статус наставника и учителя, ругается грязно, переходя на диалекты иных языков, а у Никиты из-под ног уходит земля. Резким рывком, внезапным ударом.       Умирает. Умирает, умирает-умирает, всё ещё умирает, никак не помочь.       — К чёрту миссию. Пусть Зодиак справляется самостоятельно, я не позволю тебе погибнуть здесь из-за какой-то херни, которая к нам даже не относится.       Тим поймёт. А если не поймёт — уже его проблемы. Не Никиты.       Лестратов не спорит, лишь кивает согласно. В обычный ситуации отказался бы от помощи и довел дело до конца — в обычных ситуациях никогда не доходило до таких исходов. Он здраво оценивает свои силы. А может сам не хочет так глупо умирать.       Никита топчется на месте, старается не паниковать — расцветает красная пелена в уголках глаз, ещё сильнее дрожат руки. А затем наклоняется и подхватывает Гордея на руки, как ребёнка. Несмотря на внушительный рост и мышечную массу, ныне скрытую длинным плащом и когда-то белой — почти насквозь алой — футболкой, он кажется совсем лёгким и маленьким, хрупким. Слишком уязвимым. Таким, каким никогда не должен быть.       В школе, в своих тёмных джемперах или пиджаках, от Гордея ощущалось величие и сила. Возле него постоянно крутились ученики, просили помощи и не боялись задавать вопросы, частенько прятались в его кабинете от завуча. Всё из-за особой энергетики, внушающей доверие, и чёткого знания: этот человек надежный, каменная стена. С ним не страшно.       С ним не страшно, а за него — очень даже.       Осторожно укладывая Лестратова на задние сиденья — последовавшая настоятельная просьба Ищейки, чтобы напарник хоть изредка поворачивал голову в сторону дороги — Никита внутренне содрогается от холода его кожи. Кончики пальцев и лоб не просто замерзшие, они ледяные, дышащие смертью изнутри. Как у трупа.       А когда-то одноклассницы называли учителя истории самым горячим человеком во всей школе — пылкий интерес к предмету разжигался в сердцах всего класса на лекциях, иногда в помещении становилось по-настоящему тяжело дышать. Может всё дело в духоте? Возможно.       Легостаев почти не считал старого приятеля душным. Может только в самом начале, до того, как начались сражения плечом к плечу и меткие забавные фразочки, отсыпляемые друг другу.       Как можно считать нудным того, при чьей ухмылке заводилось сердце, и настроение поднималось с самой низкой отметки «настроеньеметра» до самой высокой, означающей почти настоящей счастье? С ним хотелось быть как можно дольше. Просто сидеть рядом, выслушивая какие-то древние истории, и наблюдать за эмоциями, разжигающимися на загорелом лице, за озорным блеском глаз в полумраке, за линией подбородка и изящной для мужчины шеи. Просто наблюдать, подмечать всё новые и новые детали образа, ускользавшие от внимания когда-то, и собирать их в единую картину. С таким портретом не сравнится никакой Дориан Грей, а душа беловолосого молодого человека, наконец-то сбрившего усталую щетину под корень, никогда не запятнается. Не с таким уважением к окружающему миру и искренней добротой в сердце.       — Таня поможет, — Никита в последний раз проводит кончиками пальцев по холодному запястью, перед тем как убрать руки на руль — частичка отражения Лестратова, это он научил управлять только двумя руками, не отвлекаясь ни на что и не стараясь выставить себя крутым, — говори со мной, ладно? Говори что угодно, просто не молчи.       — Хорошо.       И Гордей начинает рассказывать о декабристах — уточняет, ему тогда было около шести-семи, но уже тогда он понимал ужас произошедшего — об ушедшей эпохе и балах, о богатых помещиках и других крестьянах, как он. Перескакивает на кровавую революцию, на вторую мировую, на продажу Аляски, переходит к распаду четырёх империй, в которых успел побывать, и внезапно решает пару слов вставить о китайских традициях.       Путешествие по воспоминаниям Лестратова стало бы лучшими посиделками — наконец-то друг перестал смущаться своего возраста и хоть что-то рассказал о своих путешествиях — но он начал заговариваться в самом начале. Слова текли медленно, тяжело, и мысли смешивались между собой, напоминая откровенный бред. Прыгающие даты, никакой последовательности и простоты, обычно наполнявшей лекции учителя истории.       В какой конкретный момент Гордей обрывается, Никита не понимает. Ещё несколько минут вслушивается в тишину и пытается сопоставить только что услышанные факты в единую картину, подготовить вопросы для поддержания разговора.       Но никакого разговора нет. Гордей лежит на спине сзади, поджав ноги, прикрыв глаза, и совсем не двигается. Бледный, почти в тон своим волосам, с запавшими щеками и сухими губами.       Блять.       Накатывают образы из воспоминаний и мощное дежавю, они не успокаивают, только пугают сильнее.       — Гордей?       Когда-то такое уже происходило. Безжизненное лицо, паника вокруг, сирена скорой помощи. Это было давно, и Никита лет шесть назад совсем не испугался, больше злился и не понимал — ещё не полюбил тогдашнего учителя истории, мутного устрашающего незнакомца.       Сейчас боится. Ужасно боится, до удушающей истерики и колотящихся рук, до одной-единственной мысли — потерять и его.       Крепко сжав руль, Никита все-таки поворачивается в сторону друга ещё раз и снова вздрагивает, не встретив никакой реакции.       Пусть отдохнёт, впереди ещё половина пути.       От серебристых волос пахнет кровью, от одежды, от лица, от рук. Даже от сиденья. Пульс совсем слабый, почти исчезнувший навсегда, и сердце бьётся неощутимо. Но бьётся.       Никита не знает, что делать. Он не врач, не волшебник, не умеет исцелять прикосновением, не может никак помочь. Сейчас может только убивать самого себя страхом, душить. Уничтожать подчистую. И вжимать педаль в пол.       За окном не меняются пейзажи: их окружают тёмные равнины, с редкими деревьями вдоль дороги. До Санкт-Эринбурга ещё около получаса пути, если никакой полицейский в кустах не остановит за превышение скорости. Пусть только попробует. И с последствиями будет разбираться Зодиак, ранение Гордея на их совести — это они упросили оборотня помочь в какой-то миссии...       Замолкают мелкие вдохи, больше похожие на хрипы.       Легостаев не слышит едва ощутимые удары сердца и проваливается в пустоту. Тишина бьёт по ушам до писка чего-то несуществующего. Время вокруг останавливается.       Никита не понимает, как в полубреду съезжает на обочину — город всё ещё светится окнами небоскрёбов издалека — и нависает над Гордеем, перевалившись через подлокотник. Боится пошевелиться.       Не верит.       Нет стука сердца. Грудная клетка не шевелится       Самое громкое и мерзкое блять.       Он только теряет время на панику, трясясь как девчонка — все его знакомые девчонки в такой ситуации действовали бы спокойно и разумно, а не пытались бы остановить колющие слезы.       Никаких слез. Никаких, не до того!       Самое глупое решение, но единственно, пришедшее на ум — искусственное дыхание. Черт его знает, как это поможет при огромной рванной ране, из которой кишки не торчат одним только чудом, но нет других вариантов.       Он бесполезен и не может ничего придумать. Никита перелезает назад, пытается принять более удобное положение, но в машине не разгуляешься. Моментально сводит ногу и спину, стоит хоть немного распрямиться, но оборотень отрывается от всех своих физических ощущений.       Сейчас всё неважно, всё, кроме Гордея.       Никита упирает ладони между рёбер — паника, паника, холод сквозь грязную футболку не отрезвляет, только дезориентирует сильнее — и делает первый толчок.       Отчаяние.       Толчок.       Ещё больше страха.       Толчок.       — Пожалуйста, — он то ли шепчет, то ли плачет, не может собраться, — ты не можешь умереть.       Каждое движение наполняется чувствами. Страхом — не так и не сейчас. Острой, режущей болью — кто угодно, но только не ты. Злостью, обращённой к себе и своей трусости — ты не услышал самые важные слова. Даже если это обозначит конец дружбы, Никита всё равно расскажет. А Гордей выслушает, а затем ответит чем угодно, кроме молчания.       Губы Лестратова холодные, но не такие ледяные как пальцы. Маленький огонёк надежды загорается где-то внутри. Никита не целует — делится воздухом и надеждой, не смеет даже подумать: он не мечтал о первом поцелуе с любимым человеком, но если бы мечтал, точно не хотел бы получить его при таких обстоятельствах.       Разгорается ещё большая злость, звериная, вырывается наружу с утробным шипением и отборным матом.       — Я тебя, блять, вытащу, — шипит он перед каждым прикосновением к губам, — я нормально тебе признаюсь, понял? И поцелую тоже нормально, не так. А затем ты мне дашь нормальную затрещину.       Пусть лучше горит ярость, а не липкий страх. Пусть лучше катятся по подбородку злые, горячие слезы, они не колют и не лишают сил, скорее придают их.       Ещё один толчок, кажется, сотый, а может и более дальний — Никита перестал считать.       Слабый стук отзывается в кончиках пальцев, исходит из-под кровавой футболки — без слуха оборотня и не услышать, не почувствовать . Второй удар. Третий.       Рождается редкий пульс.       — Господи, — Легостаев сам впервые за долгие минуты напряжения выдыхает и наконец-то позволяет себе вытереть слезы рукавом.       Но спокойствие не приходит. Он понимает — это ненадолго, человека, потерявшего так много крови, вечно не поддержать в живых каким-то массажем сердца и искусственным дыханием. Даже если человек — сверхъестественная тварь, в хорошем смысле. Отравленный непонятной хернёй вурдалак не начнёт восстанавливаться так просто, они не в сказке, где всё решается поцелуем прекрасного принца. Да и Никита не принц.       Решение приходит внезапно.       Оно неправильное. Самое отвратительное, которое только можно придумать, и глупое, принадлежащее настоящему идиоту.       Но единственное.       Никита мечется во внутренней борьбе всего пару секунд. Нельзя менять судьбу другого человека так просто, не поставив его в известность, нельзя. Гордей его убьёт за это — но пусть своими руками. Будучи живым.       Юноша ближе наклоняется к лицу Лестратова — слабое дыхание едва касается щеки. Сомневается, ругая себя за слабость.       Он должно это сделать.       — Прости меня, — Никита зачем-то переходит на шёпот, говорит совсем тихо, чтобы больше никто не услышал, — можешь возненавидеть потом. Но я не могу не попробовать.       Он медлит. Опускает голову ниже, склоняясь к шее Гордея, и закрывает глаза.       Страх утопил внутреннего зверя. Пора доставать его из западни — недавняя ярость стала небольшой помощью.       Никита взывает к чувствам. Вспоминает восхищение своим наставником и другом, искреннюю привязанность к нему, благодарность. Ненависть и гнев, обращённые к Летиции, когда глава Белого Ковена похитила и пытала своего подчинённого, радость от встречи с Гордеем после разлуки.       Они многое пережили вместе за последние шесть лет. Выросли, причем оба — даже будучи двухсотлетним "стариком" не поздно измениться. Из настороженности друг к другу проклюнулись блеклые зеленые листочки заинтересованности, неправильной, эгоистичной. Использовать другого, пока он полезен — не плохо. Ведь в итоге зеленые побеги зацвели, опутали оборотня и в то время неизвестного самому себе вурдалака, заставили их постоянно проводить время вместе и по-настоящему узнать цели своих наблюдений. Дикая пантера, кровожадный Наследник на деле оказался обычным парнишкой, разумным не по годам, с которым не ощущалась разница в возрасте (иногда Гордей подшучивал — и в развитии) и дискомфорт. А странный подозрительный мужик, неадекват с мечом наперевес, стал настоящим наставником, другом, кем-то ближе и любимее. Тот, с кем можно было обсуждать все на свете, ему нестрашно признаваться в косяках и просить совета.       Но страшно потерять.       Яркие эмоции пробуждают альфу. Вытягиваются клыки, медленно, мучительно, будто издеваются.       Никита открывает пасть — нет, все-таки рот, он пока человек — и всё ещё медлит. Не может решиться. У него нет столько времени на сомнения.       Клыки касаются кадыка, когда Легостаев ищет лучшее место для укуса — нет, точно не сюда, Гордея нужно спасти, а не добить!       Хватит думать. Пора действовать, пока не стало поздно.       Клыки вонзаются в область трапециевидной мышцы, с противным ощущением проникают глубже. Во рту взрывается горький неприятный вкус крови, но оборотень продолжает укус, пока не ощущает — сделал как надо. Инстинкты зверя ведут вперёд, подсказывают, заставляют отпустить свою злость, чтобы из своего сердца она вышла через клыки. Передача дара вряд ли работает так — но звери и не разбираются в физиологии, у них все строится на субъективном восприятия.       Никита отстраняется, пытается сдержать тошноту — кровь на вкус оказалась ещё ужаснее, чем на запах.       Чёткое знание стучит в висках — получилось. Первое обращение в пантеру происходит в полнолуние, но другие полезные способности становятся доступны сразу после укуса. Дар оборотня можно назвать проклятием — эта сила не даст носителю умереть так глупо.       Рана затягивается. Никита это чувствует, слышит, а потому сразу морщится — звук не из приятных, прямо как запомнил.       Получилось.       Он не сдерживается и нежно проводит пальцами по щеке Гордея — случайная ласка, пока он не видит.       Теперь все будет хорошо.       ***       Стараниями Татьяны и Никиты, просидевшего у кровати Гордея с градусником в лапах и грелкой, герой происшествия проснулся через два дня.       Он выполз из спальни наутро как приведение, закутанный в белое одеяло, сердитый и уставший. Посмотрел на Легостаева — кажется, присутствие оборотня на своей кухне его нисколько не смутило — и хриплым заспанным голосом поинтересовался:       — Что ты сделал?       Все два дня Никита просидел как на иголках, постоянно продумывал различные варианты развития событий, вёл с собой монолог, и поэтому ожидал подобного. Но тот самый заготовленный ответ почему-то не дал.       — Яичницу. Будешь?       Сам по себе вырвался самый обыденный бытовой вопрос, задаваемый обычным утром. Как будто не происходило ничего страшного, а друг никогда не истекал кровью до потери пульса.       — Буду.       И такой же нормальный бытовой ответ старого-доброго сожителя, с которым Легостаев делил квартиру не два последних дня, а всю жизнь.       С открытого балкона дуло свежестью, едва шевелились шторы от теплого сентябрьского ветра, и птицы щебетали так радостно и громко, словно посвящали свою песню маленькой квартирке на пятом этаже, где наконец-то случилось что-то хорошее.       Тихо звякали вилки о тарелки. Без особого энтузиазма жуя, Никита посматривал на Гордея из-под длинной челки, но тут же опускал голову, когда тот перехватывал его заинтересованный взгляд.       — Ты обратил меня, — Лестратов наконец-то прервал неловкую тишину, которой обычно никогда не бывало в их общении.       Не вопрос, скорее факт. Легко ощутить изменения в своем теле, если ты до этого уже не был человеком.       — Обратил.       Никита не хотел признавать — такой спокойный тон пугал сильнее всего. Гордей всегда говорил без лишних эмоций, почти отстраненно, переходя на смех и искреннее удивление лишь при близких и учениках, и кричал, ругался и матерился когда совсем прижимало. Но лучше бы сейчас вопил, может разбил пару тарелок, чего никогда не делал. Так было бы проще его понять.       Мужчина молчал, серьезно буравя взглядом остатки своей яичницы. Он казался забавным в тот момент: сидящий на табуретке в позе лотоса, с одеялом на плечах как каким-то кимоно, беловолосый. Походил на древнего китайского мудреца, только по лицу не очень вписывался в азиатскую культуру — вернулся прежний загорелый тон.       — Я теперь оборотень?       — Да.       Отвечать мучительно. Почему-то запершило в горле — Легостаев закашлялся.       Невыносимая атмосфера. Еще хуже чем два дня назад, у какого-то заброшенного склада где-то в за... очень далеко.       Гордей молчал.       О чем он мог думать? Пытался заставить себя не ненавидеть дорогого сердцу приятеля, несмотря на такой отвратительный с точки зрения морали поступок? Прислушивался к ощущениям? Придумывал план мести?       — Спасибо.       Может пытался подобрать слова, чтобы мягко, в память о дружбе, послать Никиту куда подальше, а может готовился к убийству...       — А?       Гордей не выглядел озлобленным или недовольным. Смотрел устало, но очень тепло, улыбаясь и сияя синяками под глазами. Тихонько фыркнул себе что-то под нос после реакции парня на свои слова.       — Спасибо.       И повторил благодарность.       — Просто спасибо? Это все?       — Ух ты, как заговорил, — Лестратов рассмеялся, — а я думал, ты благородный принц, который за подвиги награду не требует. Что за изменения под влиянием капитализма, Никита?       — Нет, я имел в виду... — оборотень замялся, беспомощно озираясь по сторонам в поисках хоть каких-то подсказок, — ты не злишься?       Из-за него, Альфы, Гордей стал монстром. Станет. Формально уже стал, но не до конца.       — Ты спас меня, дурачок. Как я могу злиться?       Не появилось между ними никакой стены. Все по-прежнему хорошо.       Закололо где-то в сердце.       Никита не удержался — в два прыжка оказался возле Гордея и крепко прижал к себе, уложив голову к нему на плечо (а для этого пришлось склониться раза в два). Вот в этой ситуации слезы радости были бы очень кстати, но, похоже, парень выплакал все в машине — глаза наоборот щипало от сухости.       Гадство, самое натуральное.       — Это было очень страшно. Очень, — тихо прошептал Никита, — знаешь, нахер Зодиак. Я тебя больше на их задания с собой брать не буду.       — А куда я тебя одного отпущу, — Гордей наконец-то теплый, каким должен быть всегда, и его горячее дыхание совсем близко обжигало, — я ведь должен следить за тобой.       — В последнее время все наоборот. Наследился.       Они так и сидели в неудобном положении, боясь оторваться друг от друга.       — Из меня как будто уходила жизнь, — зачем-то решил поделиться Лестратов, тоже полушепотом, — с каждой секундой рос туман в голове, и перед глазами все плыло. Я тебя почти не видел и не слышал, но помню, что не переставал тянуться к твоему сидению, как к ориентиру. До последнего не хотел закрывать глаза.       Жизнь не просто уходила. Она ушла, просто не до конца — клиническую смерть можно приравнять к обычной смерти? Но другу об этом знать не обязательно. Как и о том, что он далеко не друг. Нечего ему зря нервные клетки тратить, все далеко позади.       — Ты нес такой бред про Первую Мировую, — Никита решил отойти от темы, было невыносимо возвращаться к воспоминаниям, — и про японцев. А еще историк в прошлом! Позор.       — Про китайцев вообще-то, я помню.       Подвох подкрался незаметно. Оборотень знатно струханул, но часть рассудка убедила — в состоянии, когда сердце не бьется, невозможно что-то запомнить. Дальше своих рассказов Ищейка вряд ли что-то видел.       Но нервный клубочек скрутился под ребрами.       — Что ещё ты помнишь?       Гордей мягко, но неожиданно отстранился, словно нашёл яичницу более привлекательным объектом для своего внимания. Загадочно замолчал.       Однозначная реакция. Каким-то чудом он запомнил всё. В том числе и те слова, вырывавшиеся из раза в раз от отчаяния. И поцелуи. Хотя формально это было искусственное дыхание, но ведь Никита обещал поцеловать его нормально после каждого выдоха...       Блять.       Легостаев сделал шаг назад — испуганный зверь, не знающий, куда деться — и ломанулся в другую комнату. Выйти из квартиры посчитал слишком трусливым поступком, он не хотел бежать. Просто обдумать ситуацию, остыть. Понять, что делать дальше.       — Никит? — раздалось растерянное с кухни.       Парень не ответил. Ноги занесли его в гостиную, где на полу лежал любимый им пушистый белый ковёр, и оборотень плюхнулся прямо на объект кошачьей симпатии.       Смущало три вещи: Гордей узнал о его чувствах в такой отвратительной, совершенно неподходящей обстановке. Никита не хотел изначально признаваться никогда. И Гордей ничего не сказал по этому поводу. Ни ругательств, ни обвинений, ни попыток вытолкать «друга » — бывшего друга — за дверь.       Ничего, что можно было бы предугадать, и что стало бы нормальной реакцией. Абсолютно.       — Никит.       Лестратов показался в дверях. Шёл медленно, хватаясь за косяки и стены, но до чёртиков благородно, как граф. С грациозностью, до этого никогда не проявлявшейся в движениях.       Началось. Как же быстро. Никакой вирус не сравнится с оборотничеством в скорости усвоения, если организм подходит. А может дело в дне месяца.       — Мы ведь взрослые люди. Не убегай. Давай поговорим.       — Не убегаю, я… календарь искал, — не искал, ближайший месяц он уже выучил наизусть, поэтому прекрасно знал, когда начиналось скорое полнолуние, — слушай, раз ты теперь оборотень, тебе нужно многому научиться. Хочешь, обращу тебя сейчас, чтобы побыстрее с этим закончить, а потом наконец-то свалю куда подальше и не буду появляться у тебя на глазах?       Никита настоящий гений — вывалил всё подчистую, не успев нормально склеить кусочки этой истории. Байка трещала по швам.       — Зачем тебе сваливать? — Гордей, пошатываясь, опустился на другой край ковра, но ближе подходить не стал, — ты мой друг. Незачем уходить.       Говорил так, будто ничего не произошло.       — Почему? — Никита не смел поднять на него взгляд, склонился, рассматривая белые ворсинки, — я ведь, я… Это неправильно.       — Так бывает, — Лестратов подвинулся чуть ближе, — может это оставшаяся подростковая влюблённость, жажда внимания, а может ты просто путаешь привязанность с любовью. Это нормально и пройдёт. Разберёмся.       Подростковая влюблённость. Путаница.       Гордей принял его наитупейшее признание за неправильную трактовку своих чувств. Так лучше — можно легко оправдаться. Но почему-то какая-то горечь сдавила горло.       Его не приняли всерьёз. Гордей, тот самый, который понимал лучше всех на свете, не понял.       — Мне двадцать один год, — с долькой отчаяния проронил Никита, не понимая, зачем это говорит, — я не маленький ребёнок и прекрасно понимаю, что это никакая не подростковая влюблённость. Может она и была, но точно не сейчас. Ты очень дорог мне, и это чувство, оно... Разрывает. Извини.       Лестратов глубоко вздохнул и медленно, тяжело выдохнул. Но всё ещё не злился. И отвращения во взгляде тоже не было.       — Ты тоже дорог мне. Очень. Сначала это был приказ от Летиции, — неприятное обоим воспоминание, — следить, но защищать. А затем мне самому захотелось тебя спасти от них всех: Черного Ковена, Белого, ведьм и других пантер. Поэтому сейчас я никуда тебя не отпущу, пока мы нормально не поговорим.       Никита сглотнул нервно, а затем почему-то рассмеялся.       — Как обычно, ты — голос разума в полном хаосе…       — Я любил тебя, — выпалил Гордей до того, как оборотень успел закончить, — как верного друга. Единственного, кому я мог довериться за последние сто пятьдесят, а может и все двести лет, и кто не предал.       Никита ожидал подобного ответа. Они не чужие люди, разумеется, что Гордей считает его близким, почти братом.       Но это не то же, что испытывает он: бóльшую нежность, романтизированную, с сильнейшим желанием ласки и тепла.       — Понимаю. Всё нормально, поверь, не нужно оправдываться, я не расстроен.       — Но знаешь, почему я уехал тогда? — Лестратов оказался совсем близко, его зрачки сузились — непривычное, как будто неправильное событие, — бросил тебя одного со всеми теми трудностями?       Легостаев поджал губы. Он ненавидел вспоминать то отвратительное время. Слишком много всего свалилось на его плечи, слишком много всего произошло.       — Не нужно. Я понимаю, что тебе было тяжело, ты боялся преследования…       — Я боялся стать для тебя ещё одной трудностью. Я перешёл черту.       Сердце забилось быстро-быстро — поняло всё гораздо быстрее многострадального тормоза-мозга, но Никита не понял причину своего волнения. Смог только тихонько спросить, едва двигая слипшимися губами:       — Что это значит?       Колючее молчание. Страшная правда, скрытая за ней.       — Ты мне нравился, и это было отвратительно с моей стороны.       Нравился.       Рухнул мир. Вот что скрывалось за семью замками.       Нравлся, еб его налево.       — Но ведь…       Гордей будто прочитал его мысли.       — Нет, Никита, отвратительно. Тебе было шестнадцать, а мне сто девяносто четыре. Пусть морально я до сих пор молод, ощущаю себя подростком, но это всё равно неправильно.       Так вот в чем дело. Это объясняло всё: скорость, с которой Гордей позволил приблизиться к себе и стать другом, странное поведение перед отъездом, смущение после долгожданного возвращения.       Он понял всё гораздо раньше Никиты.       — Так тебе знакомо то, что я испытываю сейчас? — парень невесело усмехнулся.       Разговор уходил куда-то не туда, а на душе сильнее скребли кошки.       Нравился.       — Да. Хуже, что это всё усилилось, когда пробудился Он, — Лестратов качнул голову и зачем-то постучал себя пальцем по груди, — Ищейка. Монстр. Обычно я всегда сохранял ясность разума, но с ним проявление любой яркой эмоции стало чем-то невозможным, возведённым в абсолют. Чувства рвали цепи. Монстр выходил из-под контроля. Потребовалось много времени, чтобы его обуздать.       — Два года, — он отсчитывал дни на отдельном календаре, спрятанном в нижнем ящике стола.       — Два. Но знаешь, что ещё ужаснее? — Гордей отвёл взгляд, но от оборотня не скрылось, как сузились его зрачки, — я чувствую прямо сейчас: цепи снова рвутся, а внутри вместе с монстром-вампиром сидит кто-то ещё, более сильный и могущественный. Его не подчинить.       — И ты снова убежишь?       Вновь перешли на шёпот.       — Не знаю.       Горечь уколола кончик языка. Никита зажмурился, словно это помогло бы убежать от реальности.       Его снова хотели бросить, несмотря на признание и все слова.       — Я помогу справиться с пантерой. Теперь это моя ответственность, и я…       — Там не только пантера, — Гордей смял лицо, и в последние мгновения было видно, как потемнели его ногти, — там голодная тварь, жаждущая охоты и крови. Она вырывается. С ней не справиться оборотню.       — Она всегда голодна?       Легостаев пересел настолько близко, что их плечи касались друг друга, и заглянул мужчине в глаза.       Зелёные, кошачьи, но не такие яркие как у него. С горящим нехорошим чувством.       — С тех пор, как я научился её затыкать, она сидела в своём углу и совсем изредка возмущалась, когда мимо проходил какой-то вурдалак. Но сейчас… — он скривился, — я теряю контроль. Не хочу навредить тебе.       — Не навредишь. Я же альфа.       — Звучит ужасно, ты в курсе?       — Конечно.       Не дав никаких предупреждений, Гордей сделал резкий выпад вперёд, толкая Никиту на ковёр, а сам навис сверху, скалясь большими клыками, выросшими за мгновение. Острые когти упёрлись в плечи.       — Не могу его побороть. Рассудок плывёт. Берегись, — прорычал он не своим голосом.       Никита был готов и к такому повороту. Он лениво вздохнул, будто ситуация настолько часто повторялась в этой жизни, что надоела своим однообразием, прикрыл глаза, как если бы собирался спать прямо сейчас… И резко их распахнул, явив зрачки с иголку и ярко-зеленую радужку. Шипение с тихим рыком вырвались из глотки вместе с пылающим чувством в груди.       Иногда — но совсем иногда — способности вожака действительно помогали, а не мешали жить.       Гордей вздрогнул всем телом, отполз назад, замотал головой и начал меняться, хватаясь то да голову, то за сердце когтистыми руками. Мышцы скрутила судорога, отвратительно захрустели кости.       Первое обращение всегда мучительно.       — Потерпи, — мягко попросил Легостаев, — позволь жару себя захлестнуть. Он поможет. Просто не переставай думать о чём-то одном, заостри внимание на единственной мысли.       Он казался собранным и отстранённым, но внутри всё болело от жалости к любимому человеку. Наблюдать за его страданиями невыносимо.       Совет помог.       Через пару тяжелых, вечных минут одеяло упало куда-то в сторону, а на ковёр опустилась пантера. Идеально белая.       Зверь удивлённо заморгал, совсем не как животное, и повернулся, чтобы осмотреть себя. Потряс темнеющим к концу хвостом, приподнял каждую лапу, тоже приобретавшие тёмно-серый оттенок ближе к когтям.       Никита присвистнул. Вот это в его планы не входило.       Кто бы сомневался, что белая ворона Гордей Борисович окажется белой пантерой, похожей на снежного леопарда!       — Поздравляю, ты первый оборотень, который так палится в зверином облике, что он оборотень, — поздравил Легостаев, не сдержав искреннюю улыбку, — и первый, кто так хорошо себя контролирует. Поэтому никуда не уезжай.       Пантера замерла на несколько секунд, обдумывая сказанное, а затем сделала несколько шагов ближе к парню — невероятно красиво перекатились мышцы под короткой шерстью, дрогнули едва видимые пятна на боках. Зверь вошёл в чужое личное пространство, не постеснявшись никого — опять навис над Никитой, хотя Гордей бы никогда себе такого не позволил.       В светло-зеленых, цвета улуна, глазах, обрамленных длинными очаровательными ресницами, стоял один конкретный вопрос, и Никита его понял.       — Давай сам. Ты сможешь. Подумай о перевоплощение, это как дыхание — так же естественно и просто.       Кошка определённо смогла закатить глаза, ему не показалось, и зажмурилась. Никита моргнул, а в следующее мгновение над ним стоял на четвереньках Лестратов собственной персоной. Очень близко стоял.       — Я больше не чувствую голод монстра, — хрипло прошептал мужчина, — но цепи все-таки порвались, когда мозги встряхнуло. Я кое-что понял...       — Можно кое-что скажу? — перебил Никита — давно хотел, — во-первых, теперь, если ты уедешь, я тебе что-то откушу и никого не постесняюсь. Во-вторых… — парень снова сжал губы, не решаясь на слова, на долю секунды повернул голову в сторону дивана, чтобы не видеть непонимание в чужом взгляде, — может ты не услышал, но мне двадцать один, Гордей. А повзрослел я в пятнадцать, когда все эти учёные, колдуны, корпорации свалились на голову. А влюбился в тебя в шестнадцать, если точные цифры так важны. Я уже давно взрослый человек, который прекрасно осознаёт свои чувства. Не убегай от меня.       Лестратов завис, рассматривая что-то на его лице. Открыл рот, закрыл, снова открыл, ища ответ.       — Я не могу больше держать рассудок в холоде. Они навалились кучей — эти эмоции, — почти жалобно сказал Гордей, — но и кровожадная тварь заткнулась, больше не пытается взять контроль, хотя её присутствие всё ещё ощущается где-то в груди. А ещё ты очень красивый. И невероятный. И, кажется, это говорит уже пантера, и она не затыкается.       Никита сначала нахмурился, а затем расхохотался.       — Эта пантера теперь часть тебя, привыкай!       Он не успел договорить, как почувствовал тепло на губах и вкус сладкого кофе. Чей-то нос упёрся в щеку, обжёг жаром дыхания, и светлые волосы залезли в глаза. Ничего романтичного, одни бытовые проявления поцелуя, но сердце всё равно заломило. Тело объяла приятная дрожь.       Легостаев, кажется, перестал дышать.       Касание длилось вечность. Такие же тёплые — теперь по-правильному тёплые — пальцы очертили линию его подбородка и скулы, погладили фалангами по щеке. Мазнули молчу уха и зачесали вылезшую длинную прядь волос куда-то назад. За ухо. Далеко. Неважно куда.       Сейчас всё стало неважно, кроме него, Гордея. А может так было всегда?       Воздуха критично стало не хватать. Закружилась голова.       Словно почувствовав, Гордей отстранился, светясь от улыбки до ушей, но руку с его лица не убрал.       — Ты, главное, дыши, иначе теперь мне придётся тебя откачивать.       Никита часто моргал, всё ещё не веря в произошедшее.       — А если я не буду против?       — Значит это не со мной было что-то не так всё это время, а с тобой. И я зря занимался сжиранием себя больше пяти лет, — Гордей наконец-то смутился тому, что стоял в неподобающем виде, и потянул на себя одеяло, укутавшись в нем как в кокон, — но даже если это в тебе проблема, я всё равно люблю тебя и буду любить. Потому что ты это ты.       Те самые слова, которые Никита не планировал услышать в этой жизни.       Наверное, так ощущается счастье — с глупой улыбкой на лице, взлетевшими вверх бровями и вечной густой теплотой в груди. С волнением и тонким вкусом эйфории.       — Меня сейчас удар после таких слов хватит. Честно.       — Не до ударов сейчас. Пойдём краску покупать.       Лестратов поднялся и отошёл к двери, в то время как парень продолжал сидеть на полу, возвращаясь к поцелую и ловя новые порции мурашек.       — Зачем?       — Меня красить. Ты где видел белых пантер?       Никита снова рассмеялся, больше не ощущая той горы на плечах, сковывавшей все эти годы. Смех вышел настоящим, звонким.       — Но тебе очень подходит такая шерсть. Ты красивый. И это объективная оценка, Гордей Борисович, а не порыв чувств влюблённого кота.       Лестратов смутился так, как не смущался никогда, Никита был готов поклясться — на загорелых щеках нарисовался самый настоящий розовый румянец. Мужчина остановился в дверях, с интересом вглядываясь в какую-то нитку, торчащую из одеяла, а затем не так уверенно промямлил:       — Тогда не за краской, а за едой. В холодильнике мышь повесилась.       — Может сразу в кафе? Если честно, я не наелся, — предложил Никита, решив взять всё в свои руки.       Кто же знал, что некогда обаятельный сердцеед, по которому уплывали все старшеклассницы, так растеряется сейчас.       — Да, давай?       — А потом в магазин техники — смотреть на приставки! Говорят, там новая часть одного слэшера вышла, классная штука.       — О, это который про нападение на космическую станцию? Слышал, тоже хотел глянуть.       — Ты увлекаешься компьютерными играми? А я думал, у тебя с техникой проблемы.       — Может я и старый, но не доисторический!       — Да-да, верю. Одевайся быстрее, пока песок весь не потерял.       — А сам-то ещё даже ботинки не надел!       — Мне только ботинки и остались, я не прыгал по ковру в одних трусах!       Гордей не выдержал и притянул Никиту к себе, чтобы прижаться к его лбу своим, озорно сверкая глазами.       — Иногда ты просто невыносим.       — Но ты ведь за это меня и полюбил? — Легостаев наконец-то уложил голову на чужое плечо и зарылся носом в шею.       Как же давно он хотел таких объятий. Переполненных нежностью. Привязанностью и принятием.       — Не только за это.       И, конечно же, искренними ответными чувствами.