Исскуства жаркий пыл
Проходится коряво И уши, руки и коты Вещают радио-хиты Певицы кучерявой, Что нежно нам С той стороны Рассказывает сказки, Которые рисует он, Делая кистью взмахи, А отвечая на раскрас Поэт дерет с нас шкурки, Следя за гнусным палачом Через чернила ручки***
У Макото было не так много богатств. Всего-то детские помятые открытки Ран и Рен, давнишние, даже прикрытые слегка бархатистыми тёмными шторами где-то далеко воспоминания о Иватоби и, естественно, мягкие чувства Рина, пробирающие до мозга костей всякий раз, когда те встречались взглядами где-то на подкорке сознания Тачибаны, погружающегося во временами беспокойный Морфей. Парень был частенько занят в университете и на подработке, где в отблесках ряби бассейна тренировал совсем малышей, то придерживая их, то отпуская в свободное плавание на 50 метров вольным или на спине. Вообще, методика тренировок Макото была весьма проста и практически ни чем не отличалась, но при этом все нахваливали его за такие невообразимые выдающиеся качества. Не смотря на всю загруженность тот ни разу не упустил шанса вновь завидеть собственными очами фривольную борьбу двух самых близких ему людей под толщей воды. И ему никогда не удавалось оторвать взгляда от стремительных гребков, переводя беглые взгляды от Нанасе до Мацуоки и обратно до тех пор, пока кто-то не вырывался сильными размахами, помечая полосы ладонью в честь выигрыша. Тачибана прямо во время чужой гонки чувствовал всем телом как замирает глубокая мышца всего на долю секунды, сразу же продолжая биться в бешеном темпе, казалось, ударяя бубном о самые рёбра. Ему не было важно кто победит, ибо болел за обоих и делить не смел. Естественно ведь. Хару — друг детства, который вытаскивал собственными силами из всех передряг, а Рин — первая и последняя любовь без страха и трещин. Выбирать между ними двумя было бы слишком. Просто слишком. А что дело до самого Рина? Тот постоянно видел свою любовь, завороженно сидящую где-то на трибунах и хлопающую в красноватые ладони прямо в такт смелым плескам воды. И профессиональный пловец прекрасно знал то, каковы эти пальцы на ощупь, сжимая их перед сном подле своей груди всякий раз, когда они засыпали рядышком. Тачибана находился так близко но и при этом так далеко, что будто бы из другой галактики смотрел на него Рин. Удивительно было то, что юноша иной раз ощущал свою натуру до неверия глупой, ака столько времени не мог заметить тлеющий солнечный луч прямо пред собой из-за того, что ошибочно смотрел в незнакомую манящую пустоту. Отрицать то, что его тянуло тогда к Харуке — бесполезно. Все, и даже слегка тугодум Момо заметили это, а тем более Макото, которого невольно отталкивал своей неприступностью Мацуока. О господи. Жалеть об этом уже не сталось смысла, ведь на него никто не таил обиду где-то в недрах души, только все равно болело и грозно сдавливало нечто внутри, когда ему приходилось порой вспоминать насколько в те грязные моменты привычная улыбка Макото, растянувшаяся столь ласково, была печальна. Она собой напоминала влажно-теплый воздух Тайги, или трепетное животное, бегущее через дышащую чащу по своим делам. О ней можно было толковать сколько душе угодно, однако не слишком то красноречивому спортсмену никогда не хватило бы своего словарного запаса, дабы описать великолепие на тонких губах Тачибаны, кой обещали всем своим видом неимоверную сладость, скромность их владельца, а ещё бесконечный поток выбившихся из под контроля чувств. Если бы только Макоччи знал, кто и как искренне восхищается им, то наверняка бы растерянно заалел, отрицая все комплименты. Разве это не было прекрасным? Столько черт, коих Рину не довелось заметить ранее. Тачибана был чертовски разносторонним, и узнавать что-то новое из старого разряда всегда было до невозможности волнительно. Его новизна была искусством. Не осторожно оставленный на белоснежном холсте мазок тёплой краски ощущался так же броско, в любом случае считаясь живым. Ничего не случается просто так. Вдыхающим раздутыми ноздрями беглый аромат подсолнухов где-то вдали. Как светло и приятно ощущать что-то подобное на себе. Было восприятие, что во всей вселенной не нашлось бы никого, кроме Тачибаны, кто смог бы понять столь чётко скомканные обрывки мыслей, принадлежащие Мацуоке. Их история была не дописана. Песни о горячей любви, всполохи коей таились укромно, полыхая с новой силой, остались пока не спеты. А художества, на которых с чистым спокойствием была изображена пара вскоре будут дорисованы. Как бы им хотелось увидеть это. Это — их грёзы, воплотившиеся в реальность. Это — добротная отдача прямой симпатии. Это — искусство, очерчивающее чужой целующийся силуэт в раздевалке университета Сиднея.