Рассветное солнце лениво пробивается через неаккуратно зашторенное окно, то и дело стреляя своими лучиками в сонные, не желающие открываться, нахмуренные глаза. Парень вскидывает руку, тыльной стороной ладони защищаясь от назойливого светового гиганта; к сожалению, это мало чем помогает, и ему не остается ничего, кроме как развернуться к солнышку спиной, оставляя его и наступающий день с носом. Темноволосый переворачивается, однако уснуть обратно у него не удается. Снаружи кто-то резко дергает штору, пропуская всю мощь солнечного света внутрь. Томас слышит задорный смех с улицы и сонно улыбается.
Думается, начать стоит с того, что Томас в целом пока никак не мог привыкнуть к тому, что теперь его ночи перестали быть бессонными, в тщетных попытках выжить в том жестоком мире, в который его выкинула та злосчастная организация; порой кошмары с прожитого времени все еще преследуют парня, несмотря на то, что прошел уже, наверное, месяц с того момента, как они прибыли в Тихую Гавань; небольшая баночка успокоительных уже привычно расположена на прикроватной тумбочке, использованная наполовину. Томасу очень не хочется полагаться на таблетки, однако он не может ничего с собой поделать, просыпаясь посреди ночи в холодном поту и со сбитым дыханием, когда во сне ему в очередной раз видятся все его близкие люди, так трагично погибшие от рук ПОРОКа. Однако, в последние недели, как заметил парень, спалось ему уже гораздо легче. Может, он и правда начинает помалу привыкать к новой, спокойной, жизни; а может, что вероятно, это все влияние одной светловолосой макушки, встречающей его каждое утро.
Дверь в домик осторожно открывается, и пока все еще размытая фигура входит внутрь. Ньют садится на кровать рядом с брюнетом и опирается на вторую, свободную подушку.
Что-что, а вот к этому Томасу еще предстоит привыкнуть. Он окидывает медленным взглядом сидящего парня, и взгляд его цепляется за неаккуратный шрам на руке. Отголосок пройденного пути, который отныне навсегда остался на руке Ньюта; Томас и представить себе не мог, что бы случилось, не успей ребята в тот момент с сывороткой. Он как вчера помнит
все до мельчайших деталей; каждую минуту, с которой он терял Ньюта все больше и больше; как срывал голос, повторяя его имя вновь и вновь; его большие, бездонные, уже теряющие последние капли рассудка, но все еще ужасно притягательные глаза, которые Томас так боялся потерять; как он молил его продержаться еще самую малость; как просил рассказать ему все, абсолютно все, что он помнит о своей жизни, проведенной в Глэйде, лишь бы не дать этой треклятой вспышке завладеть его разумом; как их руки сплелись на рукоятке ножа; свой собственный надрывистый голос, отчаянно зовущий уже ставшим родное имя, теряющийся в проливном дожде. Томас помнит, как зажмурился, боясь, нет, не желая увидеть то, чего боялся больше всего на свете, но услышал звон ножа, отброшенного в сторону, и скорый приближающийся топот. Он отдаленно слышал, как Минхо звал его по имени, как кто-то пытался привести его в чувства, пытался растормошить. Все было тщетно до тех пор, пока сквозь пелену и гул восстания, он не услышал родное до боли в сердце, хриплое и еле слышимое
«Томми». Сработало. Они успели. Они смогли. Ньют смог. Он выжил.
Поток тяжелых мыслей перебивает голос юноши. Светловолосый все еще сонно покряхтывает, и растягивается, словно кот, после чего тихо вздыхает.
— Доброе утро, Томми, — мягко произносит Ньют, от чего у Томаса вновь пробегает табун мурашек по всему телу; эта особенная только для них двоих форма его имени с недавних пор начала ощущаться совершенно иначе. С тех пор, как темноволосый прочел письмо, написанное Ньютом, когда тот думал, что его дни сочтены. Письмо, в котором он выразил все, что чувствует и чувствовал когда-либо к Томми. Томас отпечатал тот день татуировкой в своем мозгу.
Стояла теплая, тихая летняя ночь, ни одно облако не смело в тот день закрывать собой яркий лунный свет, позволяя всем бодрствующим при одном взгляде наверх насладиться всем тем, что создала природа. Это была идеальная ночь, и Ньют знал это. Поэтому он выловил Томаса с ужина и попросил отойти в уединенное местечко недалеко от общей компании. Небольшой костерок с двумя сидячими бревнами рядом, что так удачно мерцал в темноте. Сейчас Томас понимает, что Ньют тщательно все продумал и подготовил. Специально для его Томми.
Они молча сели напротив друг друга; неловкое молчание продлилось недолго, к счастью Томаса, и Ньют заговорил первым.
— Ты… Открывал подвеску? Которую, я тебе отдал? — аккуратно спросил тот, перебирая собственные пальцы руками. Было видно, что он переживает, но все еще был уверенно настроен на то, что начал.
— Открыв… Что? Она открывалась? — Томас изумленно вскидывает бровь, хватаясь за подвеску на шее, чем вызывает тихий беззлобный смешок у Ньюта. — Погоди… Нет, я бы и сам догадался, ты не подумай…
Белобрысый мягко отсмеялся. Он знал, что Томми догадался бы, несомненно, но эта реакция была для него бесценной. Он протягивает руку и перехватывает небольшой цилиндр, ловко открывая его, и выуживая оттуда небольшой сверток бумаги. Ньют расправляет его, представляя взору парня рукописное письмо; на нем все еще виднелись потемневшие капельки уже засохшей крови, вперемешку с темными разводами. Ньют писал это, будучи уже зараженным, боясь, что не сможет поделиться с его самым дорогим человеком своими искренними чувствами, отблагодарить его за все; за свободу, за помощь, за все, а самое главное за то, что оставался с ним до самого конца, верил в него и даже будучи на волоске от смерти он все равно думал о других.
Светловолосый откашлялся, и тихо и медленно начал читать написанные им предложения.
«Это, похоже, мое первое письмо…»
Томас ощущал, как с каждым предложением его сердце будто из раза в раз пронзают тысячи иголок. Грудную клетку сковывало от расползающейся по ней тянущей боли; осознание того, что чувствовал Ньют все это время, все его переживания и чувства. Все это он прямо сейчас читал парню. Письмо, которое могло стать последним, что осталось бы от него. Письмо, которое Ньют писал, осознавая, что это, вероятно, последний раз когда он имеет возможность рассказать все, что долгое время хранилось у него в голове. Письмо, которое он отдал, понимая, что не в силах отдавать себе отчет и контролировать себя. И в этот момент он думал… о своем Томми. Даже перед смертью — он думал о нем. Томас сглатывает ком, подкативший к горлу; в носу неприятно свербит, а в ушах эхом откликается ощутимо подрагивающий голос Ньюта.
«Но в тот момент, когда ты побежал в Лабиринт, я понял, что пойду за тобой куда угодно. И я пошел, как и все мы. И я прошел бы через все это снова, и не стал бы ничего менять.»
«Томми.»
Разбит. Вдребезги. Бесповоротно.
Томас роняет голову, пряча ее в поджатых коленях и судорожно выдыхает. Обжигающие слезы безостановочно стекают по влажным щекам, оставляя мокрые капли на высушенном песке.
Ему не нужно было слышать те самые «заветные» три слова.
Это были его три слова.
Это были их личные «Я тебя люблю».
И Ньюту не нужны были слова. Он все видел. Он все понял.
Томас чувствует, как его, кажется, снова накрывает. Только не это. Ужасные сюжеты проносятся перед глазами.
Страх. Страх потерять Ньюта. Всех. Всех, кто остался. Тревога. Всепоглощающая. Все повторится. А вдруг, это очередное испытание? И все это обман? Его снова обманул ПОРОК. Сердце колотится. Страшно. Тяжело. Дышать тяжело. Не может быть все хорошо. Тут точно есть подвох. Его снова обманывают. В глазах темнеет. Все в опасности. Ньют в опасности.
— Томми… — шепотом произносит светловолосый, осторожно притрагиваясь к чужой руке. Подушечки пальцев практически невесомо касаются рельефа кожи, то и дело спотыкаясь о бесчисленные шрамы, оставленные как напоминание о пережитом. Каждый, даже самый маленький шрамик несет за собой память. Ньют ощущает тяжелое дыхание парня.
Паническая атака. Уже третий раз за последнюю неделю. Пережитое, несомненно, отразилось на темноволосом. И блондин это понимал как никто другой. И был рядом с ним. И будет. Всегда.
Он нежно очерчивает кончиками пальцев каждый шрамик, каждую рану, оставленную на родном теле; длинный ровный шрам на предплечье, полученный при одной из драк; россыпь ран, оставленных после того самого первого гривера; ссадина на шее, маленький шрамик на щеке. Ньют задерживается на последнем, аккуратно покрывая его своей ладонью.
— Все хорошо, Томми. Мы в безопасности. Нам больше ничего не угрожает, — тихо произносит он практически одними губами. Томас чувствует, как Ньют нежно поглаживает большим пальцем шрамик и в миг ощущает, как волна расслабления проходит по его телу. Он слышит убаюкивающий голос, пока его дыхание медленно начинает выравниваться. Он верит.
Блондин единственный, кто мог его успокоить одним лишь своим голосом и прикосновениями.
Томас до ужаса любит, когда Ньют касается его шрамов, ласково изучает каждый, как в первый раз, будто бы боясь навредить и сделать больно; как смотрит на него, одним взглядом говоря все то, что люди пытаются выразить словами; как находится рядом всегда, когда Томас в нем нуждается. И брюнету остается лишь дать понять парню, что его чувства взаимны. Ему не нужны слова.
Они им не нужны.
Томас еле ощутимо подается головой к руке блондина, прикрывая глаза и делая глубокий вдох. Он накрывает чужую ладонь своей, чуть сжимая ее и прижимая к своей щеке.
— Спасибо, — тихо шепчет он и его губы трогает легкая улыбка. Ньют ловит ее взглядом, и отвечает тем же.
— Собирайся, соня, завтраков не останется, — белобрысый хихикает и наклоняется вперед, оставляя легкий поцелуй в уголке чужих губ, прежде чем встать с кровати. — Я, конечно, придержу тебе один, но это еще не точно.
Томаса охватывает секундный ступор от случившегося моментом ранее, но он решает разобраться с этим чуть позднее. Например, за завтраком. Он вскакивает с постели, тут же принимаясь натягивать на себя футболку. — Эй-эй! Погоди, в смысле не точно, ты обещал, если я просплю!
Ньют ничего не отвечает, выпрыгивая из дома, преследуемый смеющимся вслед Томасом.
