Куда податься

      — Стоять.              — Меня Ирина Сергеевна просила…       — Я надолго не задержу.       Ильдар Юнусович цепанул Андрея за локоть, с силой сжав, и медленно, прогуливаясь, повел по коридорам участка.       — Значит так. Новости не очень хорошие, — он поставил Андрея к стене, став напротив и как-то не столько всем телом, сколько одним лишь взглядом преграждая любые пути отступления. — Свету… Маму твою сейчас переводить думают в другую больницу. Похуже немного.       — Вы же сказали…       — Погоди, Андрей, — Ильдар Юнусович снова сжал пальцы на чужом локте. — Там тоже нормально с ее диагнозом. Смотреть хорошо будут, кормить, ничего страшного не произойдет. Обижать никто не будет. Андрей вырвался, но не ушел.       — Вы же сказали, что договоритесь, — прошипел Ильдару в лицо. — Обещали же.       — Я на короткий срок обещал, — Ильдар отвел взгляд. — Тоже думал, что как острая фаза закончится, ее подлечат и домой отпустят.       — А что, вы марафоны не бегаете?       — За языком следи, — Ильдар сжал зубы.       — Я с Ириной Сергеевной поговорю, — мотнул головой Андрей, — раз вы прощаетесь.       — Я ни с кем не прощаюсь.       — У нее там знакомая в больнице есть, — Андрей не слушал. — Пусть она договорится, чтоб ее подольше оставили.       — Санитарка что ли? Уж она-то решит.       — Ну раз вы не решаете.       Ильдар не выдержал — вскинул руку, ударив Андрею обидную, болючую затрещину. Андрей сжал зубы, но все еще не ушел, хотя свалить тянуло как никогда сильно. Ноги подрагивали, бессильная злоба поднималась от живота к горлу.       — Я решаю, — процедил Ильдар Юнусович. — Как могу решаю. С врачом сегодня говорить пойду.       — Можно с вами?       — Если на жалость давить решу — возьму Юлю.       — Нет, я, — Андрей мотнул головой, — послушать просто.       — Чтоб ты посреди разговора с угрозами полез?       — Я не полезу.       — Ты еще слово пацана дай, — Ильдар презрительно сморщился. — Не полезет он.       — А как ее врача зовут?       Ильдар Юнусович внимательным, цепким взглядом посмотрел на Андрея. Долго молчал, щурясь в его глаза, и очки на чужом лице все время бликовали, порой полностью перекрывая зрачок.       Ильдар наклонился к Андрею, прошипев в лицо:       — Даже не думай.       Васильев отстранился, наткнувшись лопатками на стену.       Ильдар снова изменился в лице: устало вздохнул, потер усы, даже взгляд отвел в сторону, о чем-то задумавшись.       — Я сегодня к врачу пойду, — повторил он. — Принесу ему чего-нибудь, поговорим, как люди нормальные, — он посмотрел на Андрея. — Договоримся, Андрей. Обязательно договоримся.       Васильев слабо улыбнулся и кивнул.       — Спасибо, — сказал очень тихо. — Но если не получится…       — Да с чего бы не получится? — Ильдар качнул головой. — Я за маму твою тоже, знаешь ли… Важно мне, в общем. Не волнуйся. Что, Ирина Сергеевна звала?       Он так резко перевел тему, что Андрей вскинулся на него непонимающим взглядом, в котором по-прежнему было больше неожиданной, недоверчивой благодарности, чем заинтересованности вопросом.       — Звала, ей там коробки перетащить надо с делами, — он пожал плечом.       — Это хорошо, конечно, — Ильдар закивал и освободил Андрею дорогу, но не попрощался, продолжив идти вместе с ним по коридорам. — Иди, иди, у них там дел этих — гора. Особенно после вашей драки с Разъездом.       — Какой драки?       Ильдар Юнусович тяжело вздохнул, поправив очки. Троих из Универсама только недавно выпустили из ментовки, но ничего, кроме суток, не предъявили. И по тому, что Ильдар опять ловит Андрея в коридоре, Васильев понимал, что парни не раскололись. Не то чтобы были какие-то опасения, но всё же.       — А к маме твоей схожу сегодня, — повторил Ильдар, и Андрей опять замедлился — не мог не замедлиться, вслушиваясь. — Может, и посещение выбью.       — Можно хотя бы на посещение к вам прийти? Мы бы с Юлькой…       — Может и можно, отчего же нельзя. Только у меня работы по горло, надо не поздно всё закончить, — он вздохнул, нахмурившись. — Молодых набрали, хоть бы помог кто!       Андрей неуверенно пожал плечом.       — А что надо? Я бы мог.       — Да всё то же, что и обычно, — Ильдар придвинулся ближе к Андрею, легко, по-отечески положив ладонь ему на плечо. — Ищем тех, кто мальчику палец отрезал.       — А от меня что?       — Имена, — Ильдар остановился. — Или клички, Андрей. Никто не узнает, откуда прилетело, а они наказание получат по заслугам. Это нелюди, их наказывать надо. — У Андрея холод прошел по спине. — Парень их опознает, группировку вашу всю не тронем, признаюсь, причин нет — только от неуправляемых избавим. Вам же легче будет, и старшему вашему тоже. Кто у вас там за старшего сейчас? Подросток семнадцатилетний?       Андрей попробовал отступить, но сзади снова оказалась холодная бетонная стена. Сердце забилось быстрей, отвращение, теперь явное и такое паршивое, засело в горле.       — Это ж не старшего вашего приказ был, — наугад ткнул Ильдар. — Кто-то ссамовольничал, а вы потом за него от пацанов с соседней улицы выхватили. От таких, Андрей, избавляются, пока они вас на дно не потащили. Скажи имена, а я дальше сам всё сделаю. И к маме твоей пойдем.       Андрей сжал зубы, зло, исподлобья смотря на Ильдара. Тот ждал — грузно, напряженно наклоняясь над Васильевым. Давил как-то всем своим видом: выглаженным кителем, от которого делалось тошно, запахом сигарет от пропахшей ими рубашки, обманчиво мягким голосом, доверительной рукой на плече, которая ощущалась весом в несколько тонн. Снова захотелось убежать, ударить, оттолкнуть, закрыться где-то, забыть про него вообще, чтобы ни Ирина Сергеевна, ни стены участка не напоминали об Ильдаре вообще.       У Ильдара Юнусовича была та власть, на которую Андрей влиять мог очень слабо. А вот Ильдар мог избить его в туалете, мог выпустить из обезьянника или посадить за решетку на несколько суток, мог договориться в больнице о его матери или предупредить о колонии, которая ждет Андрея в случае чего.       У него была власть — и физическая, и моральная, и служебная. Андрей все время чувствовал себя меньше, когда стоял рядом с ним, и единственное, чем он еще мог хоть ненадолго вернуть себе контроль над ситуацией, было вот это молчание, когда Ильдар спрашивал о группировке, кличах и именах.       Андрей встречал его незнание холодной, отстраненной тишиной. И чувствовал, как тревожность отступала, когда Ильдар в который раз уходил ни с чем.       И сейчас они разыгрывали игру по привычному сценарию, и Андрей свою реплику знал.       — Я понятия не имею, кто ему палец отрезал.       Ильдар похолодел. Резко отшатнулся в сторону, стал ровно. Недовольно цокнул языком. В нем очень сильно читалось раздражение, в каждом жесте, взгляде, резком взмахе рук.       — А дрались вы чего?       — Я не дрался.       — Так бровь только кастетом рассечь можно.       — Или на улице упасть. Представляете, как неаккуратно, — безэмоционально ответил Андрей. А потом, подумав, добавил: — Маму правда в другую больницу переводят?       Ильдар вздохнул, неявно покачав головой. Андрею сделалось совсем мерзко.       — Иди Ирине Сергеевне помогай. Еще встретимся.       Заходя к Ирине в кабинет, Андрей от души хлопнул дверью. Ирина Сергеевна дернулась вместе с напарницей и досадливо поджала губы, как делала каждый раз, когда была одновременно и недовольна, и обеспокоена поведением Андрея. Но ничего ему не сказала — вообще перестала разговаривать с ним на тему группировок, и Андрей порой чувствовал укол совести, будто то чистое и светлое, что в ней осталось, отступило, ушло в тень, и теперь ее обессиленная справедливость совсем не высовывала носа при Андрее.       Что-то было в ней в последнее время смирившееся — не надломленное, но то, что держалось из последних сил, и порой Андрей чувствовал, что она его покидает в своей заботе, отстраняется от него, предоставив крышу над головой и еду, но никак не участие.       И делалось обидно. Будто в него разом перестали верить. Потом, конечно, шел на сборы, и обида забывалась, как растаявший снег.       На днях еще раз сцепились с Разъездом — теперь совсем незначительно, отдав друг другу остатки злости. Три на три, у ДК, слово за слово — растащили быстро, успели до первой крови, потом даже танцевали в соседних кругах. Зима в ДК не ходил, выслушал версию о драке от своих, универсамовских, и тяжко вздохнул. Даже в целях профилактики не прописал, только обозвал идиотами, подкуривая, и стало снова — тихо, пыльно, привычно.       Вечером, только придя с работы, Ирина Сергеевна спросила:       — Суворов Марат давно в школу не ходит?       Андрей пожал плечом:       — Сегодня только не было, — он вышел в коридор, стал, опершись о косяк. — А что такое?       Она внимательно посмотрела на него — нехорошим таким, ментовским взглядом.       — Его избили вчера, — сказала тихо. — Сильно.       Андрей не дослушал — кинулся в комнату за вещами. Натянул олимпийку, носки, переодел штаны, вылетел в коридор, судорожно надевая обувь.       — Он в больнице? В какой?       — Родители домой привезли. Боятся, что после Исакова в палатах небезопасно. Андрей…       — До свидания!       Куртку натягивал уже в подъезде. Лифта не дождался — сбежал вниз, перепрыгивая по несколько ступенек, встретился с женщиной на третьем этаже и чуть не сбил ее с ног — придержал за локоть, извинившись сквозь зубы.       Вылетел во двор, судорожно глотая воздух. И показалось вдруг — температура на улице упала на много, много градусов ниже нуля, замораживая всё не только вокруг, но и внутри, и стало не столько тревожно, сколько оцепеняюще страшно — так страшно, как давно не было. И ноги, которым нужно было бежать в сторону чужого дома как можно быстрее, ватными медленными движениями понесли по улице, идти было сложно, как будто шел через воду, вброд, сквозь илистое дно и длинные водоросли, цепляющиеся за лодыжки, так что каждый шаг давался с трудом.       На середине пути мозги включились, мысли в голову полезли нехорошие, жуткие. А потом говорил себе, что ничего страшного не произошло, раз его врачи домой отпустили. Что он, Марата избитым не видел что ли? Только таким и видел каждый день, с первой встречи буквально.       Раз дома, значит, нормально всё.       А сердце билось так громко, что, казалось, мешало дышать.       Андрей шел к нему домой и сам себя не узнавал — прокатывалось какое-то тревожное чувство под ногами, закрадывалось опасение под куртку, он силился представить предстоящий диалог с Маратом и как назло в голову совершенно ничего не лезло.       Уже в подъезде остановился, сжав кулаки. Подумал вдруг о тех, кто это сделал — и новое чувство пьянящей, совершенно слепой ярости поднялось по груди, вытеснив даже тревогу.       Долго звонил в дверь, а когда увидел мать Марата на пороге — весь как-то неуютно сжался, опустил глаза.       Она смотрела на него таким тревожным, настороженным взглядом, будто Андрей мог сделать им что-то плохое. Встала в проходе, не раскрыв дверь полностью, готовая защищать и Марата, и свой дом.       — Здравствуйте, — сбивчиво начал Андрей. — Я к Марату, мне Ирина Сергеевна сказала, что… — он замолчал, взмахнув руками. — Можно к нему?       — Да, Ирина Сергеевна ушла недавно, — она неуверенно кивнула, но дверь так и не раскрыла. — Ты у нее живешь сейчас?       — Ага, она опекунство оформила.       Андрей замолчал, вглядываясь в светлые обои за ее спиной. Мама Марата посмотрела на него оценивающе и еле заметно сжала пальцы на дверной ручке, за которую держалась. Андрей переступил с ноги на ногу, чувствуя на себе ее взгляд. И этот взгляд — хищный, цепкий — у Марата был от нее.       — С ним… ничего серьезного? — спросил Андрей, не выдержав паузы неведения.       — Ребра сломаны, — она поджала губы, чтобы те не дрожали. Еще раз окинула Андрея внимательным взглядом, как назло задержавшись на его зашитой брови. Решала что-то у себя в голове, настороженно всматриваясь в его лицо. И вдруг — расслабила побелевшие от напряжения пальцы на дверной ручке и сделал шаг назад, шире открывая дверь.       — Проходи, Андрей.       — Спасибо.       Знакомая светлая прихожая встретила широтой расстояния между стен, и Андрей привычно, как делал десятки раз, повесил куртку на крючок, стянул обувь и снова посмотрел на маму Марата.       Она стояла, смотря на него в упор, уставшая, издерганная от нервов, недоверчивая. Обнимала себя руками, будто замерзла — у них в квартире всегда было очень тепло.       — Если он спит — ты не буди, хорошо?       — Конечно.       Андрей прошел дальше, медленно, тихо открыл дверь, чувствуя, как сердце опять заколотилось о ребра в какой-то неизвестной панике — и замер на пороге, не решаясь переступить.       В комнате было по-прежнему — знакомо, привычно и всё на своих местах. Только темно очень, сквозь закрытые неплотные шторы еле пробивалась весна, и казалось, что на улице были глубокие сумерки, как перед непогодой, когда темнеет намного раньше обычного. Марат лежал к нему спиной, накрытый большим пуховым одеялом.       Андрей долго всматривался в него, не видя лица, и по каким-то незначительным признакам, по дыханию или позе, пытался понять, спит он или нет.       — Я не хочу есть, — сказал очень тихо, прокашлявшись.       Андрей вздрогнул — и взял себя в руки, сделав первый шаг в полумрак чужой комнаты.       — Привет, Марат.       С кровати сразу же послышалось шевеление. Марат повернулся на спину, судорожно выдохнул, повозил ногами по простыне и наконец приподнялся на локтях — медленно, неуверенно, будто каждый жест давался ему с трудом.       Встретились глазами — и Андрей с явным, окрыленным облегчением заметил, что на лице Марата не было даже синяков — только ссаженные об асфальт щека, скула и часть виска. Раны неглубокие, нестрашные.       Марат сощурился, смотря Андрею в глаза.       Потом устало выдохнул — осторожно, будто через боль.       — А, так это твои были…       Андрей сделал шаг в глубь комнаты, уже привычно пройдя вперед. Остановился перед кроватью Марата, не решаясь сесть — сглотнул, покачав головой.       — Я не знаю, кто это был. Мне Ирина Сергеевна только что сказала.       — Ясно, — Марат облизал пересохшие губы. — Ну живой, как видишь.       Он попытался усмехнуться — не получилось.       — Где на тебя напали?       — Че, впрягаться будешь?       — Да, — не задумавшись, ответил Андрей. — Буду.       Марат закатил глаза.       — Делать тебе нечего.       — Марат, кто это был?       — Да не знаю я! — он поморщился, повысив голос. Кивнул на свою кровать. — Сядь, не мельтеши.       Андрей вообще-то стоял, не шевелясь. Но каким-то внутренним чувством понимал, что Марату просто не нравилось смотреть на него снизу вверх, будто от Андрея тоже могла исходить тяжелая, острая угроза.       Андрей замешкался, прежде чем сесть. Как-то стало неудобно на белоснежное одеяло своими уличными брюками — оглянулся было, чтобы взять стул, но краем глаза заметил, как Марат убрал колени в сторону, чуть подвинувшись.       Сел к нему рядом, и кровать прогнулась под весом Андрея. Васильев очень долго не знал, куда деть руки: тянуло, как прилежному ученику, сложить их на коленях, но тогда подумал, что будет выглядеть глупо, а еще хотелось опереться назад, но там были ноги Марата, большое пуховое одеяло и теснота односпальной кровати.       Марат осторожно, медленно поднялся на руках, опираясь на высокую подушку.       — Блять… — он сморщился от боли.       — Чем помочь?       Марат резко качнул головой, устраиваясь. Теперь он тоже почти сидел, и одеяло сползло по груди вниз, к животу, и Андрей увидел, что на нем не было даже алкоголички — сейчас его голая кожа, казалось, блестела в неярком свете из окна.       Андрей вгляделся в его лицо: Марат сосредоточенно, сведя брови, смотрел вниз. Пытался понять, как ему надо дышать, чтобы меньше болело. Скользнул глазами ниже — судорожно пропустил выступающие ключицы и покатые плечи, дальше, вниз, к проступающим синякам, к ссадинам на руках — и наконец к тугой повязке через всю грудь.       Сжал зубы так сильно, что челюсть свело.       — Где это было? — повторил снова — и Марат наконец сосредоточился на нем, недовольно скривив губы.       — Меня уже ментовка твоя опросила, не волнуйся.       — Я тебя не опрашиваю.       — А что ты делаешь? — Марат фыркнул и снова поморщился. — Самочувствием интересуешься?       Андрей почувствовал немой укор. Действительно ведь не спросил.       — Мама твоя сказала, что ребра сломаны.       — Трещины, — проговорил Марат. — Левые, с четвертого по шестое. Не вдохнуть нормально, повязка эта ебаная…       Андрей это тоже заметил: как Марат периодически брал паузы буквально после каждых двух слов, и говорил он как-то безэмоционально, одним тоном. Зная Марата, это было так непривычно, что тянуло сесть к нему поближе, вглядеться в лицо, уверяя себя, что это он прежний — эмоциональный, резкий, шальной.       — Еще что? — спросил Андрей, все-таки придвигаясь ближе.       — Почки отбили, ссать кровью хожу. Спине пиздец, я не знал, что так болеть может, — чем дальше Марат продолжал, тем сильнее Андрей сжимал кулаки, даже не контролируя себя. — Черепно-мозговую поставили, всю ночь тошнило.       Он кивнул на таз около кровати — сейчас пустой.       — Марат…       — Да забей, — он попробовал усмехнуться. — Блевать со сломанными ребрами полный отстой, не пробуй. А всё остальное херня.       Замолчали. Андрей закрыл глаза, делая глубокий вдох. А на выдохе очень некстати подумал, что Марат так вздохнуть не сможет — и снова поднялась клокочущая злость, которая питалась жалостью при виде чужих синяков, кажущихся совсем черными в полумраке комнаты.       — Где это было, Марат?       Суворов закатил глаза.       — А что тебе это даст, мститель ты сраный? Как собака по следу пойдешь?       Марата это сравнение заметно развеселило — улыбнулся как-то криво, непобитой стороной лица.       — Поспрашиваю хотя бы, может видел кто что, — начал Андрей. — Не могли не видеть.       — Менты уже без тебя спрашивают. И Коневич в мыле бегает, кудри на ветру.       При упоминании Коневича Андрей брезгливо поморщился. Продолжил гнуть свое сквозь зубы:       — Им могут и не сказать. Кто вообще ментам скажет?..       — Ну да, они ж за молчание копилки пробивать не будут.       — Марат, где это было, блять?       Марат сжал зубы — заиграли желваки. Сделал пару вдохов, Андрей видел, как он хотел вдохнуть глубже, но замирал каждый раз, останавливая себя, и тень боли бежала по лицу.       Подумал вдруг, какое выразительное у Марата было лицо. Как легко по нему всё читалось: любое замешательство, злость, боль, тоска, отчаяние, усталость, веселье, добрая, ребяческая насмешка — вообще всё.       Как легко было понять, что он чувствует, и как трудно уследить за сменой его эмоций, которые, как кадры какой-нибудь хроники, порой сменяли друг друга одна за одной.       — Как со школы идти, в шестом доме арка есть. Вот там.       Андрей вскинулся.       — Забрали что-нибудь?       — Да у меня не было ничего с собой. Пятьдесят копеек каких.       — Как напали?       — Со спины, — устало проговорил Марат. — Ну как обычно оно, по башке дали, за плечи и на землю мордой в асфальт, — он повернулся к Андрею ссаженной щекой. — И ногами пиздили, долго так. По голове пару раз прилетело, наверное — не знаю, я потом отключаться стал. Морду попроще сделай, Андрюш.       Андрей посмотрел на него — встретился с широкой улыбкой лицом к лицу. И стало немного, на самую малость, легче. Марат был жив, относительно здоров и помирать явно не собирался.       — Ты домой сам дошел?       — Какое там! Тетка какая-то скоряк вызвала, а они потом родакам позвонили. Хорошо еще, что мама подняла.       Марат опять замолчал, опустив глаза на собственные ноги — и долго, сосредоточенно восстанавливал дыхание. Андрей не мешал. Спустя секунд двадцать только словил себя на том, что тоже старается дышать вместе с Маратом, подстраиваясь под него зачем-то. Дышать так было неудобно, надолго Андрея не хватило — казалось, такое можно проделывать только в очень спокойном состоянии чуть ли не анабиоза, когда никакие внешние факторы не касаются сердца.       Но сердца Андрея слишком сильно касалось легкое, поверхностное дыхание Марата — сердце сжималось, неуютно ютясь в груди. Было почти что больно и так сильно жаль, что даже злости не хватало места.       Андрей спросил:       — Ты точно никого не видел?       Марат театрально, страдальчески закатил глаза.       — Да как вы заебали все…       И улыбнулся так, что было видно, как сильно ему хотелось засмеяться. Андрей засмеялся вместо него — тихо, лишь немного подрагивая плечами, смотря Марату в глаза. Темная комната согревала уютом задернутых штор, белое одеяло казалось синим в этой темноте, таким же синим, как кожа Марата на плечах.       Фонари у дома пробивались остатками света в окно.       Андрей подался секундному порыву — и совершенно бездумно, быстро и уверенно взял Марата за руку, лежащую на бедре — стиснул ее так непонятно, будто хотел то ли пожать, то ли просто держаться рядом. Бессмысленно погладил большим пальцем тыльную сторону чужой ладони — так естественно, как не делал никогда и ни с кем.       Чтобы ни на секунду не показалось, что делал что-то не так. Совершал что-то неправильное, запретное.       Поверил в это настолько, что даже внутри себя не было никакого волнения, лишь легкий, приятный трепет, как когда затягивался после тяжелого дня. Рука Марата была теплая, Андрей пальцами чувствовал шероховатости порезов на косточке у запястья, чувствовал, как Марат сжал его руку в ответ — очень слабо, будто не до конца понимая, какой отклик от него требуется на этот жест.       Андрей и сам не понимал, чего хотел.       Для рукопожатия пауза затянулось, время текло медленно, как кисель, вязкое и ненастоящее, и хотелось сделать что-то еще, на что, конечно, не хватило бы смелости — поэтому и сидели в молчании, в ожидании, в стремительно зарождающейся неловкости.       Марат закусил губу, слабо пожимая плечами.       — Пусть менты этим занимаются.       — Да херней они занимаются! — в сердцах выкрикнул Андрей. — Мы с тобой скольких щемили, что, хоть кого-то из нас нашли? Наказали?       — Мы с тобой со спины не били.       — Тем более.       — Да ты бы первый гасить побежал, если б на тебя кто заяву накатал, — зашипел Марат. — Че думаешь, кто-то решится против пришитого идти? Проще дома раны зализать и гулять до следующего раза.       — Я поэтому и прошу мне сказать, Марат, — Андрей подсел еще ближе к нему — руки так и не разжали, как-то забывшись. — Не к ментам идти, не к ОКОД-овцам твоим сраным! На уровне улицы решу.       — Да в рот ебал я твою улицу.       Марат сжал его руку, перехватил повыше, за запястье, дернув на себя.       — Не занимайся херней, Андрей. В милиции найдут — накажут, нет так нет.       Разговор был окончен, и Марат медленно, судорожно попробовал выдохнуть. Дыхание у него так или иначе сбилось, воздуха явно стало не хватать. Грудная клетка медленно опускалась, а нижняя челюсть еле заметно задрожала.       Он поморщился, зажмурившись, поджал губы и крепче сжал запястье Андрея.       — Пиздец, — сказал шепотом. — Позови маму, попроси обезболивающее вколоть.       Разговор был окончен, и Андрей подскочил, почему-то до ужаса напуганный тем, что Марату больно. Марат с легкостью отпустил его запястье — так, будто не держался за него вовсе. Вышел и замер в коридоре, не в состоянии смириться со светлыми персиковыми обоями, такими беззаботными и легкими, какими не будет их жизнь никогда — и встретил мать здесь же, в коридоре, караулящую у двери. Как-то скомкано объяснил просьбу Марата, и она закивала, засуетилась, проговорив под нос: «Да, время уже…»       Зашла в комнату со шприцами, и Андрей не пошел за ней — остался в коридоре, гуляя от одной стены к другой. Скользнул взглядом к пианино и поиграть захотелось как никогда сильно, как не хотелось ни разу в музыкалке — но почувствовал вдруг, что пальцы немеют, не слушаются. Не смог бы заиграть, потому что это пианино, эта просторная комната и мягкость светлых стен остались там, в беззаботном прошлом, где Андрей еще не пришит, а Марат — не отшит и не сдавал своих близких, где Вова Адидас всё еще крутой всесильный парень из восторженных рассказов Марата, Айгуль никак с ними не связана и потому в безопасности, а мама самого Андрея волнуется за него и лишь безгранично верит.       Диляра вышла с пустым шприцом и очень уставшим, а от того спокойным выражением лица. Она вроде как хотела с Андреем попрощаться, но Андрей шмыгнул в полуприкрытую дверь и снова оказался в сумерках, хранящихся в чужой комнате.       Марат лежал, как и прежде, к нему спиной. Теперь Андрей знал, что так ему дышится легче, боль не сдавливает ребра так сильно и разговаривать с его спиной, смотреть ему в затылок оказалось в разы проще, особенно когда пальцы еще помнили теплоту и шершавость чужой ладони.       — Опять ты? — глухо спросил Марат, не поворачиваясь.       — Я.       — Отец скоро придет, тоже расспрашивать будет. — Андрей снова сел к нему на кровать. — И ментовка твоя спрашивать будет, когда домой вернешься.       — Ты ж не говоришь ничего.       — А всем кажется, что другому скажу. Че, ты думаешь, инспекторша тебе про меня рассказала?       Андрей вздохнул, неуютно поводя плечами, будто в комнате было холодно. На самом деле было очень жарко, и Андрей не представлял, как Суворов лежит под таким тяжелым, теплым одеялом.       — Ты надумываешь, Марат.       — Посмотришь. Она спросит «Как Марат?», а потом — «Что он говорил?». Они цепкие, Андрюх.       — Уж ты-то знаешь, — невпопад огрызнулся Андрей.       — Не я с ментами якшаюсь.       — Да ладно. Коневич твой хуже ментов.       Марат слегка повернулся в его сторону — лег полубоком, как-то изогнувшись, и Андрею сразу показалось, что со сломанными ребрами так лежать должно быть чертовски больно.       — Коневич единственный помог.       — Задабривал тебя, — фыркнул Андрей. Про историю с Коликом он знал — Марат как-то рассказывал вкратце, больше делая акцент на том, что легче не стало. — Умаслили местью, чтоб ты с ними остался, благодарный такой.       — Иди нахер.       — Ляг нормально, — Андрей обхватил ладонью его плечо, мягко отворачивая от себя. — Обезбол уже действует, что вертишься так?       — Я вырублюсь скоро.       Марат повернулся лицом к стене — как и лежал до этого. Андрей оставил руку на его плече.       — Это деловые отношения, — с какой-то злобной улыбкой в голосе проговорил Марат. — Я им помог — они мне. Все честно, у всего цена одна, это тебе не пацанским законам служить.       — А ты свою не заплатил, когда Турбо подставил? — Марат весь напрягся под ладонью Андрея. — Нахер с ними сейчас мотаться?       — Хочу так.       — Дух группировок зовет?       — Ощущение силы.       — Иди ты, — Андрей улыбнулся. Плечо Марата под его ладонью мелко задрожало: он смеялся. — Про бесценный Устав не забудь.       Разговор об ОКОД-е впервые за долгое время не принес злость. Андрей провел рукой по чужому плечу вверх-вниз — Марат расслабился, зарывшись носом в подушку. За окном было почти темно, только свет от фонаря вяло бросался на стекла да ветер забивался под оконную раму совсем незаметно, неслышно завывая где-то там, на кусачей холодной улице, твердой в своих принципах и асфальте, привычной, простой и понятной, если следовать ее законам бездумно и преданно. И если нет никого на той стороне.       Плечо Марата, накрытое одеялом, ощущалось очень слабо и очень важно. Андрей долго, с пустой головой гладил его, и сам успокаивался от своих прикосновений. Было трепетно и тихо. Даже немного нежно, самую малость — неощутимый вздох, тихое размеренное дыхание, переставшее быть осознанным, — и так тянуло просидеть рядом хоть всю ночь, в молчании, ничего не выясняя и вообще не говоря, потому что облечь в слова то, что рождалось прямо тут, оформлялось в странное тянущее чувство, было страшно.       А гладить чужое плечо, чувствуя под пальцами только большое одеяло, страшно не было.       — Да твои это были, твои, кто ж еще… — как-то в полудреме произнес Марат. — Ты ж против своих не пойдешь.       Больших усилий стоило выдержать ритм, не сбиться с мерного поглаживания чужого плеча, смотря на совсем затихшего Марата в полумраке комнаты. Поднялась странная горечь, осев мерзким привкусом во рту.       Марат вскорости заснул — дыхание стало медленней, глубже. Андрей поднялся, тихо выходя из комнаты, и тут же сощурился от света, ударившего в глаза. Встретил Диляру на пороге и совсем неожиданно — отца Марата. Посмотрел на него так, будто не узнавал — осунувшийся, похудевший, с запавшими влажными глазами и каким-то бледным, нездоровым оттенком кожи, он смотрел на Андрея со злым недоверием во взгляде.       — Здравствуйте.       — Ты знаешь, кто его так? — он подошел к Андрею вплотную. — Он сказал?       — Нет.       — Ты же уличный, ты не можешь не знать, — отец Марата схватил Андрея за плечи, больно сжав. — Ты кого покрываешь? Еще наглости хватило домой к нам прийти!       — Кирилл, не надо…       — Это же его эти, группировщики! Бездельники поганые!       Андрей попытался выпутаться, делая шаг в сторону двери.       — Да я сам у него спрашивал, — сказал еще раз сквозь зубы. — Не видел он ничего.       Отец Марата отступил, окидывая Андрея злым, презрительным взглядом.       — Если с моим сыном… — он тяжело вздохнул. — Если с моим единственным сыном что-то случится — я вас всех пересажаю, каждого. Можешь так на улицу и передать.       Отец Марата протер лицо ладонью, громко, грузно выдохнув. Лицо у него покраснело от злости, движения стали беглыми, резкими. Он, не оглядываясь на Андрея, ушел.       Мать осталась. Андрей встретился с ее жалеющим взглядом и спросил:       — Можно я завтра приду?       — Можно, — она кивнула. — Кирилл после шести домой возвращается.       — До свидания.       Она устало, неярко улыбнулась, как-то извиняясь этой улыбкой — и Андрей закрыл за собой дверь, выйдя в стремительный вечер, накрывающий сумерками дворы. Было муторно и тяжело — падающий снег летел на голову большими хлопьями и тут же таял, коснувшись асфальта. Ни в чем не было надежности.