Его встречает утро

Сон отклеивался от реальности, как тонкая радужная плёнка от стеклянной пластинки. Яснело… Тут же мутнело. Сознание расслаивалось — мокрые страницы — волнисто, тянуче, сыро, кляксы чернил капали на пол кровью и рассыпались в красно-бурую рябь, ползуче, настырно, удушающе… Жить — страшно, бессмысленно и безумно больно... Так, кажется… он говорил? В первые моменты пробуждения Могами как будто смотрел сам на себя, видел иссохшую белёсую кожу с чёрными прорезями, холстом натянутую на череп, — перекорёженное лицо, которое едва узнавал. Но его черты — карандашные штрихи — складывались в холодяще реальный рисунок, и Могами чувствовал: оно — настоящее, а он прав, всегда был прав, и истина въелась в изнанку его призрачной оболочки, и пылает ядовитым румянцем, и её не выцарапать оттуда… Пока прикосновение не легло прохладным шёлком на плечо. Могами вспоминал: сейчас он скреплён тяжестью одеяла, лежит на боку, за спиной — живо, тепло, безопасно; он может шевелиться — но только чтобы глубже вязнуть в собственной плотности и единении, а любому движению вторит такое же движение, но более тёплое, пылкое, проникнутое готовностью подхватить, и удержать, и уберечь… Могами прощупывал край одеяла, будто границу реальности, а неукрытое им плечо обволакивали касания гибкой, плавной, чуть-чуть щекотной — до мурашек — ладони. По ткани — напористо, а под одеялом, там где, нагое, — нежными поцелуями кожа к коже. Кончики пальцев были аккуратные, юркие, шутливые — горячие капельки. Их — мало… Потому хотелось извернуться, подставиться… довериться. Простые безотрывные прикосновения не могут солгать. И они звали Могами, они предлагали, они отвлекали. Влекли… Он отталкивал вязкую тяжесть, поворачиваясь под одеялом. Лечь на спину, вмяться лопатками в простыню — прийти в прочное равновесие… И в ту секунду, как Могами открылся, ладони хлынули… на щёку, скулу, шею, и взволновали дыхание. Он вздыхал. Его касались, его прижимали к постели: разглаживали, собирали воедино, прощупывали форму, и он держался в ней, с каждым вдохом становясь всё чётче, осмысленнее, ближе — к тому, кто, кажется… любит его. И эта мысль должна быть везде: на глади сознания, и в расслабленных мышцах, и на коже, и на губах: — Джуна… Он шептал, не открывая глаз. Помнил, предчувствовал, что ладони — ещё не всё… Вот-вот станет горячее, теснее, прерывистее и томительнее. Джуна поцеловал его в щёку, выждал мгновение, чтобы дыхание разгладило и запечатало след на коже, и губы скользили дальше, переливчато, влажно, ласково смыкались и разрисовывали щёки свежими розовыми оттенками. Могами мог видеть их даже под закрытыми веками… Ему до щемления в груди, до истомлённой дрожи нравилось угадывать, куда прильнёт следующий поцелуй. Угадывал — радостно вздыхал, ошибался — и уголки губ щекотало трепетным изумлением. Он улыбался. И подвигал голову, подставляясь больше: пусть Джуна находит новые места, пусть обнажает их, пусть красит новыми оттенками и заставляет млеть, путаясь в мягких переливах собственного дыхания. И следующую ласку Могами предугадывает так ярко, что его тело разминает дрожь. Всегда чуть-чуть боязно, но оттого так сладостно прекрасно, когда губы Джуны гладят его шею. Когда поцелуи смелеют, щекотно мнутся, текут целительным бальзамом, и в каждом отпечатке — такое горячее, головокружительное желание доставлять и слышать блаженство… Могами выговорил: — Приятно… Тихий, невесомый смех Джуны отдавался в груди и кончиках пальцев. А под одеялом ладонь разглаживала ткань футболки, и кутающая тяжесть отступала: тело изгибалось от нахлынувшей лёгкости, готовясь, жаждая… сейчас, снова — кожа к коже. На животе, где самое уязвимое, чувствительное, ладонь остановилась и разнежала ещё больше, раз, другой — пальцы подцепили ткань… И перед наготой не осталось ничего. Гладкость, гибкость, ласка ощущаются десятикратно; футболка задирается всё выше, больше, откровеннее: Джуна гладит его обнажённый живот, но волны касаний текут по груди, плечам, шее; вдоль рук и к ногам, к бёдрам… приливно, тепло, тягуче… Касания тянут, растягивают, вытягивают — истому из оплотневших мышц, дыхание из горла. Могами тихо застонал. Одеяло совсем сбилось и освободило его руки. Он искал шелковистые встрёпанные волосы, согретую щёку, край улыбки. Его ресницы дрожали. Джуна склонился над ним, и он готов был увидеть его. — Доброе утро, мой сладкий… — прошептал Джуна. В эти мгновения Могами верил, что нет в мире большего счастья, чем просыпаться с ним в одной постели.