Откровение

— Я люблю тебя… — шепчет Мацуо. Он полностью обнажён. И на наготе — отпечатки ладоней. Бережные, немного боязливые. Их эхо — мурашки — ещё отдаётся в затылке, на бёдрах, в паху… Мацуо обнажён, открыт, искренен, он тянется всем телом, каждым миллиметром распалённой кожи, просит — смотри, всё так честно, никакого коварства, никакого умысла, смотри и позволь, позволь же… Кейджи склоняется к нему, вздыхает и прижимается губами к щеке: совсем не вскользь, внимательно и чуть-чуть влажно. Уже так близко… Он не напуган. Улыбается… И когда отстраняется, Мацуо чувствует: момент — сейчас. И тянет кверху подол его футболки. Они сидят на постели, и теперь оба полностью обнажены. Мацуо коротко целует его, благодарит, но быстро срывается ниже, к наготе, губами — по шее, к ключице. Обхватывает поцелуем её выступающую дугу, когда Кейджи поджимает плечо, и выглаживает языком, когда он расслабляется. Ладони снова скользят по изгибам спины Мацуо — Кейджи обнимает его, жмётся к уху, будто нарочно вкладывая в него стонущий вздох — немую просьбу… Да… В этот раз должно получиться. Они надёжно связаны друг с другом, пока Кейджи звонко и отчётливо слышит его клятвы, читает их в рисунках румянца на коже, которую гладит, и в горячих изгибах, которые целует. Голое к голому… Мацуо уже сказал все слова, а теперь — в их продолжение и завершение — ставит точку. Пальцем — на неприкрытом соске. И ведёт дальше, ласково, округло, снова и снова, а Кейджи напрягается, но тянется к его губам с поцелуем — не успевает — вздыхает… В касаниях он чувствует уже высказанное — «Я люблю тебя». И млеет… И Мацуо теперь хочется рисовать на его коже — «Я люблю тебя»… Любит… Так сильно любит… Ведомый неожиданной идеей, Мацуо останавливается. Смотрит в доверчивые глаза. И сменяет положение на постели, забираясь Кейджи за спину. Снова голое к голому… Спина к груди. Мацуо протягивает по его животу долгие прямые линии, а затем ведёт по груди и вдоль податливых плеч, предплечий… Кейджи… тоже должен любить себя. Мацуо обхватывает его ладони своими. Как бы он ни пытался перечёркивать нарисованные кем-то другим черты, Кейджи должен перешагнуть их сам — и чувствовать себя в безопасности. И нет ничего безопаснее удовольствия, полученного от собственных рук… И пусть Кейджи вздрагивает, когда Мацуо направляет его ладони, когда отставляет на груди мягкий отпечаток его собственных пальцев, сейчас контроль — полностью у него. И он это чувствует. Он сам, но в то же время — они вдвоём — прощупывают его грудь, горячат бёдра, вверх, вниз, и снова, снова, ниже… Мацуо льнёт к его изящно худой спине и, когда останавливается, предлагая замереть в томительном ожидании, обливает дыханием и целует её неровную красоту. Физически, поверхностно она прохладная, но Мацуо ждёт, что вот-вот, в следующую секунду, ощутит тепло. Это совсем другое тепло — возбуждение в мыслях, распаление самых глубоких, самых интимных сторон духовной сущности… Стоит Кейджи подумать, представить, пожелать — Мацуо узнает об этом. Почувствует натяжение незримых нитей, и дрожь хлынет от сердца до самых кончиков пальцев… Как будто с тела сняли тесную одежду, и внезапно можно быть свободным, пленительным и нежным. И Мацуо снова ласкает Кейджи, чуть напористее, задевает правильное место на талии: там ему обычно нравится, но он даже не вздрагивает. Не двигается. Его ладони покорные, мягкие… совсем безразличные. — Всё в порядке? — спрашивает Мацуо. Кейджи кивает, и он жмётся щекой к его виску, соскальзывает, губами — к уху, хочет что-то ещё сказать… Только целует и мокро прихватывает мочку. Отпускает ладони, но не чересчур резко, не так, будто бросает и не желает больше касаться. Просто сейчас нельзя ошибиться… И пока что он не ошибся… И тогда не ошибся тоже. В тот вечер он стоял на пороге комнаты и глушил в бархатном сумраке своё взволнованное дыхание. Пытался спрятаться за косяком, но не мог не смотреть. Одинокая лампа с прикроватного столика освещала комнату и острый профиль Кейджи. Острый, боязливый, напряжённый — будто накалённая добела проволока, готовая в любую секунду разорваться. Неосторожно брошенный пиджак лежал на складках покрывала, блестела пряжка расстёгнутого ремня… Голова Кейджи была склонена. Он смотрел внимательно, безотрывно — на приспущенные брюки, на свою наготу, на себя. Казалось, момент сковало оцепенение: так это было хрупко и обнажённо — наверное, одного взгляда хватило бы, чтобы сломать, оцарапать… Но Мацуо смотрел. А Кейджи двигался. Сосредоточенно, плавно — а потом вздрагивал, поправлял задранный край футболки, и снова — к себе. К своим раскалённым чувствам… Мацуо точно обжёгся в тот вечер. Долго не мог прийти в себя. Но теперь… он готов поверить и довериться этому воспоминанию. Он сосредотачивается, думает, прижимается — дыхание, должно быть, жжётся, но нужно время, чтобы аккуратнее и без лишних слов… — Кейджи… — шепчет он и пытается протолкнуть воздух в сухое горло. — Я однажды видел… как ты касаешься себя. Громко. Резко. Как удар… Кейджи дёргается, будто на него направили нож, а Мацуо опять ловит его руки, стиснувшиеся в кулаки, и гладит, шепчет, будто убаюкивает. — Нет-нет! Это ведь хорошо… Очень хорошо. Всё хорошо, мой милый… Кейджи успокаивается и негромко вздыхает. То был просто моментальный испуг, неожиданность, а сейчас он снова ровный и прохладный. — Я просто пытался понять… — Он пожимает свободным плечом. — Впрочем… я перестал этим заниматься. — Почему?.. — Просто… — Кейджи отворачивается. — Казалось, что мне не следует… Как-то неправильно… не для меня. Не для него… Мацуо пробует эти горькие слова на языке и поджимает губы. Так, конечно, ничего не выйдет, если Кейджи продолжит отчуждаться… Сверхсил Мацуо может быть достаточно, чтобы подарить злому духу человеческие ощущения — но не доставить удовольствие. Без осознания, принятия и готовности Кейджи это невозможно… Но Мацуо ему не верит. Вспоминает ту горячую решимость и напряжение в его профиле, и свет, и плавность… И его нынешние слова звучат совсем неуверенно — невыразительно, будто заученно. — И ты всё ещё так думаешь? — спрашивает Мацуо. И дрожь занимается в груди, когда Кейджи поворачивает к нему голову, толкается виском, тяжёлыми мыслями, которые некуда деть. Он растерян, но хотел бы, чтобы они оставили его в покое. — Не знаю… — отвечает он. — Ну и ну… — улыбается Мацуо. Напоминает ему про линии на животе — а они как будто никуда не исчезали, так легко и беззастенчиво скользят по коже пальцы. — А мне, кажется, можно… — говорит он. — Чем твои ладони хуже моих? Тише… — шепчет. — Доверься мне. И берётся за его ладони. Стоит Кейджи только подумать… Мацуо чувствует все его фантазии, они отдаются дурманящим эхом в каждом изгибе тела, и чем горячее, тем свободнее он себя ощущает. Тело изнывает в ответ на возбуждение, на лихорадочный круговорот его мыслей, которые обретают форму. Изгибающуюся, сплетённую, распахнутую форму. — Прости, что подглядел тогда… Я был очень рад за тебя, — признаётся Мацуо. — И… я рад за тебя сейчас. И Кейджи изворачивается ещё больше, чтобы они оказались друг с другом почти лицом к лицу. Чтобы дать Мацуо почувствовать сухой отпечаток губ на щеке… Кейджи не может выговорить ни слова, но хочет показать ему, что улыбается. И ведомые пальцы внезапно вздрагивают, твердеют… чуть-чуть самовольничают. Правее… да, правильная точка была правее. Но эта точка — не завершение. Они ведут друг друга дальше… ниже… нижняя линия живота. Кейджи сам выгибается и разводит бёдра, и Мацуо ловит его вздох, медленно рассасывает на языке и ликует. Когда его Кейджи хочет обнажаться, раскрываться, ничего не утаивать рядом с ним, когда он хочет этого, с собой и для себя… Они вдвоём думают об одном. И так просто и правильно будет уложить его, прижать к кровати, играть потусторонним теплом, вести, ласкать всем телом, каждой электрической искоркой в груди, стонать, когда он сладостно вскрикивает… — Поверь… ты можешь сам себе сделать приятно. И может любить себя так же сильно, как его любит Мацуо.