Топи котят

Все трое решили не переползать в машину, как минимум на случай, если кое-кому опять станет плохо. Починенная печка не очень справлялась, но это была честная вовина работа, а и так залитые не раз пивом сидения не пережили бы на себе еще и рвоты. Нос безбожно замерз, и Суворов накинул на себя и лежащего рядом Туркина курточку, ткнувшись в кудрявый висок. На коленях Валеры сопел Кащей, бледнючий, неестественно напряженный, перепачканный в пыли. На полу, блять, извалялся. За окном опять темная глубокая тишина, ни собак лающих или хоть сверчков, просто тихо, будто мир оглох и ослеп. Мысли в голове, будто это мент местный подшаманил, лишь бы они трое ночью на улицу не вышли и опять каких делов не натворили. Ни луны, ни звезд, нихуя. Никита сонно чо-то бурчит, возмущается дислокации в пространстве из-за того, что ребята его с головой курткой укрыли. Валеру, блять, разбудил своей возней, обхватил за талию, лицом ткнувшись в теплый живот. — Ты нахера проснулся? — скучающий вовин взгляд ловит торчащие из-под куртки темные вихры волос, помыться бы ему так-то. Рука сама тянется, вжимая чужое лицо в расслабленный пресс Туркина, вызывая сдавленный фыркающий смех: — Не кусай тока туда, — разморенное сном валерино мурлыканье греет сильнее этой самой куртки. — А нехуй пялиться, знаешь, как это спать мешает жоско… — Суворов закатывает глаза, но сонного Кащея вроде даже и пиздануть в ответ не хочется. Валера глаза открывать не хочет, хотя и не спит, наугад руками водит по чужой спине, разрешает голову засунуть себе под свитер. От кащеева дыхания горячо становится. — Чо, уже ожил, получается? — к парням прижаться хочется, забодать лбом, Туркина целовать такого теплого. Адидас прислоняется к ним, собой прижимая к пыльной обивке, локоть укладывая на Никитин бок, от чего тот шипит, ерзать начинает, —щекотно? — глаза хитро сужаются, лицо расцветает лисьей улыбочкой и пальцы, не дожидаясь реакции, впиваются в чужие бока под черную грязную рубашку. Никита почти сразу выгибается, сжимая в руках Турбо, матерится, чуть ли не забираясь тому на коленки, вызывая Леркин громкий смех. — Блять, я тебе руки, сука, сломаю нахуй! — привычные угрозы, попытки двинуть в усатую рожу локтем, Валера подыгрывает и хватает задыхающегося от смеха Никиту, щекотно носом трется о ключицы, пользуясь случаем, пока кучерявый еще себя как говно вареное чувствует. Руки Адидаса под майкой холодные, кто-то получает в нос ладонью, кто-то коленкой в ребра, Кащей перехватывает чужие руки со сбитыми костяшками, делает вид, что укусит, тащит пальцы в рот, заставляя Суворова отмахиваться. Туркин его сжимает бедрами, разводя ноги и позволяя улечься себе на грудь, улыбается на то, как парни в шутку брыкаются, как кащеевы зубы все-таки смыкаются на ребре вовиной ладони и тот рукой мотает, будто у собаки игрушку хочет отобрать. — Ожил под ночь, порождение тьмы, господи. — Фа ифи нафуй фёрт флять, — зубы сильнее сжимаются на ладони, по подбородку течет слюна, и Вова хватает Никиту за челюсть, сжимает, чтоб уже отпустил. — Ты себя реально-то как чувствуешь? Жить можно? — Валера руку на лоб чужой кладет, проверяет температуру, — оно ж так быстро-то не пройдет теперь, наверно… — Ясен хер. Пока терпимо, не мороси, Лерусь, — оставляет смазанный поцелуй на покусанных губах, ухмыляется на то, как Валера еще ебальник свой под поцелуи подставляет, и лижет его в губы широко, чмокает мокро, — вот если бы кто-то не спиздил у меня всё, мне б ваще ахуенчески щас было. — Ой, да вспоминать теперь всю жизнь будет, — Суворов специально наваливается на них, зажимая плечом, глаза закатывает, ожидая, что Некит опять начнет ломать комедию. Перетерпишь, блин, не сдохнешь. — Буду, сука, и когда сдохнешь вспомню. — Ну, конфетку хочешь? У меня батя, когда курить бросал, всегда холодок этот жрал, если закурить тянуло, — настроение дурацкое, теплое, будто перед грозой, воздух разряженный, влажно и душно, слишком тихо. — Валере отдай. — Да-да, Валере отдай, — Туркин смеется, тянется ближе, открывая рот и высовывая язык, слишком по-детски и блядски одновременно, на язык ложится круглый леденец. Почти сразу Кащей хватает чужой подбородок и целует мягкие губы, заставляет рот открыть, сжимая пальцами челюсть, мурлыкает, когда длинные пальцы зарываются в его кудри. Чмокают слишком мокро, сладко, Суворов ощущает, как рот наполняется слюной, внизу живота становится горячо, ладонь всё еще лежит на ребрах Кащея. Никита нехотя разрывает поцелуй, катая за щекой спизженную у Турбо конфетку. — Эй, я в ментовку звоню, заявим о краже имущества, — улыбка легкая, открытая, такая широкая, что хочется скорее эти губы да вокруг своего члена увидеть, пальцами гладить, трогать, — сядешь на пятеру за конфетку, — улыбка такая кошачья, специально бесит, смотрит внимательно, как Никита тянется к Вове, сначала просто чмокает в губы, еле касаясь, потом целует глубже, разрешая себя схватить за волосы. Губы у Адидаса совсем другие, тонкие, прохладные, щетка эта его царапается, Кащей закрывает глаза, чужой рот горячий, сладкий от ебучей лимонной конфетки. Звонкий чмок и Валера сглатывает, замечая леденец во рту Вовы, настойчиво тянет к себе, сразу целуя глубоко. Язык проходится по нёбу, ряду зубов, Турбо жмурится, ощущая химозное мохито, лимон на чужом языке, рот холодит перечная мята. Губы вовины прохладные и вкусные, а кащеевы руки на груди горячие. Пальцы сжимают соски, оглаживают грудные мышцы, ребра, кожа Кащея нездорово горячая, дыхание сбитое, обжигает ключицы. Леденец за щекой Валеры приятно холодит, взгляд шальной, как у кота, щеки быстро заливает румянец, сладкий, как свежие яблочки. Кащей поднимает взгляд, скользящий по искусанной шее, небритому пару дней подбородку, мокрым губам, цепляется за этот спелый румянец, проглатывая желание укусить будто украденный из чужого сада фрукт. Всё еще знобит, нихуя ему не лучше. Хочется получить то, что не дал ему Вова, хочется растерять все свои мысли, чтоб веки опять стали тяжелыми, а башку занимало только звенящее оглушающее удовольствие. Удовольствие, которое не получается теперь достать искусственно, хочется добрать естественно, самым близким понятным путем. Губами прижаться к горлу Валеры, трогать его, забираться руками под одежду. Всегда стопроцентный вариант, всегда пиздаче, чем пускать по вене. Зрачки так же характерно расширяются, делая в темноте большие глаза совсем сумасшедшими, это даже пугает Турбо иногда. Голодный взгляд ласкает всё тело, откусывая по кусочку обнаженной случайно кожи, пальцы тянут края старого свитера, ладони забираются под джинсы. — Тебе херово-то опять не станет, герой любовник? — Адидас, как собаку от миски, оттаскивает за волосы, — бледный пиздец. — Хочешь побыть моей моральной поддержкой? — запрокинутая голова и зрачки встречают второй такой же ошалевший взгляд перед собой. Конечно, он, сука, хочет. Ждет, чтоб Никита начал, чтоб первый сорвался на все его смазанные, грубоватые ласки, чтоб потом подхватить нежно, заботливо, так, как и нужно с Валерой. На это и не нужно отвечать, Туркин сам притягивает ближе обоих, целует по очереди, так, что Кащей чувствует на влажном языке вовин вкус. Ему нравится смотреть, как они касаются друг друга, как случайно сталкиваются, целуя его ноги и живот, в этом есть что-то странное, может, как порно смотреть или как играть в куклы, позырить, сравнить, как по-другому Никита целует Суворова, почти кусает губу, оттягивая. А тот его любит хватать за волосы, тянуть, сжимать в кулаке кудри, оттягивать чужую голову или наоборот прижимать так, чтоб Кащей почти был зажат между валериных бедер. А тот нихуя и не против. — А поцелуйтесь еще раз, а, — глаза шальные такие и нихера не стыдно, что у него уже стоит, а щеки красные-красные. — Только ради тебя, Лерок, — Вова цокает, встречаясь с стеклянным взглядом, сука, как он не любит Кащея на отходах. Эти его дрожащие руки, какие-то конвульсивные резкие и хваткие движения, всё будто на грани и кожа влажная, трясет всего, знобит от холодного пота. Потому поди и проснулся посреди ночи, переспать не смог самое хуевое. Конечно, в короткие волосы впиваются пальцы, зубы стукаются о зубы, больно, сука. Они почти валятся на Турбо, прилипшего взглядом к чужим лицам, рукам, его ладони ощущаются на плечах, спине. Никите, честно говоря, сейчас похуй, кто будет его трогать, лишь бы хоть какие-то приятные ощущения получать, забивая ими всё то говно, которое всплывает из-за обострившихся от ломки чувств. Наконец становится горячо, замерзший нос отогревает нездоровый яркий румянец, между ног скользят кащеевы руки, забираются под одежду, стягивая штаны нахер. Губы горячие переползают на валерины плечи, проходятся по ключицам и груди, хватает на всех. Адидас своими усами щекотно прижимается, между губ зажимает сосок, колется щеткой своей, но бля, идет ему, засранцу, даже сбрить не попросишь. Кащей поэтому Вове целовать себя почти не дает, только если перед Валеркой повыебываться хочется. Мозолистые ладони Суворова так правильно проходятся по коже, пальцы вокруг члена сжимаются кольцом, когда Никита разводит колени Туркина, ногтями проходясь по чувствительной коже, ахрененно стыдно ебальник свой сует ему между ног, целуя горячую кожу, облизывает пальцы, пока на пробу проходясь по промежности. Каждый раз, когда они делают это вдвоем, Турбо даже не обращает внимания на такой простой жест, сам трогает себя перед Никитой, специально дразня и не давая притронуться, но те случаи, когда они втроем, нахуй выбивают из груди весь воздух, заставляя из-за одного прикосновения заливаться краской аж до кончиков ушей. Вова прямо сейчас будет смотреть, как ему в задницу засунут пальцы. Может быть и язык, Кащей вообще редко чем-то брезговал, если это касалось Валеры. Он будет смотреть, как Никита готовит его, чтоб трахнуть, а потом и сам будет ебать уже растянутого чужим членом. Блять, Блять, Блять! Это случалось не раз, но ебашит как в первый, пальцы на ногах поджимаются, он случайно зажимает коленками никитину голову и кудряшки приятно щекотят кожу, когда тот ворча ерзает и что-то невнятно шипит. Хочется его плечи ногами обхватить, прижать ближе, чтоб горячее надрывное дыхание ощущать, пальцы запустить в немытые вихры. Губы вовины проходятся по шее, утыкаются в плечо, и Туркин решает нихера не сдерживать своих желаний. Ну и похер, что как шлюха, похер, что стыдно будет перед Суворовым, похер, что грудь уже даже красная от румянца. — Ну че, не больно, принцесса? — Знает, что Туркина бесят такие клички и специально говорит, чтоб тот пяткой прям по спине врезал. — Тебе щас больно будет с вот этими вот обращениями, — сложно на самом деле быть дохрена дерзким и агрессивным с чужими пальцами в очке. Турбо справлялся, пока Кащей не вставил третий, раздвигая пошире его ноги и целуя коленку обветренными губами. — Да не будь пиздой, а, дай позаботиться-то немного, — толчки быстрые, ждать уже нихера не хочется, а изо рта уже почти что слюни текут, как у ебучей собаки. — Ты погоди, зверюга, прости господи… Тоже мне заботливый, — легкий подзатыльник от Адидаса возвращает в реальность, когда Вова ставит на голый живот Туркина баночку вазелина. Быстро понимает, что нихера Кащей ее сейчас не сможет открыть, опирается о его плечо, раскручивает, густо смазывая пальцы, погружая в неплохо растянутого Валеру сразу три. Внутри всё непроизвольно сжимается, Туркин почти что наугад хватается за никитину руку и тот осторожно переплетает их пальцы, знает, как того штырит от такого Вовиного внимания, проходил, понимает. Пара движений и испачканная жирным кремом рука проходится по бедру, оглаживает живот, оставляя на нем блестящий след. — Че, взял самое необходимое в провинциальную ссылку, Суворов? — Вообще-то Валера днем у тебя в машине нашел. — А… Пальцы дрожащие не справляются с мерзко холодной пряжкой ремня, Кащей матерится сквозь зубы, почти мучительно шипя, пока Володя, положив голову на его плечо, не расстегивает ему ремень, усмехаясь в ухо: — Наркоша бля. Че бы делал без меня, а? — Уж точно бы не попробовал героин, — укольчик проходит мимо, застревая только в валериных ушах, и Суворов слегка толкает его бедрами вперед, между разведенных валериных ног. Горячо, жарко и чужие лодыжки смыкаются на влажной пояснице. Рука вовина пробегает по позвоночнику, когда Туркин под ним тихо мычит от первого случайно болезненного толчка. Мысли в голове все комкаются в один клубок, путаются как пряжа, перед глазами только влажные ресницы, губа прикушенная, хочется вылизать это лицо, зацеловать губы аж до крови, Турбо притягивает к себе ближе, кажется, немного привыкая, расслабляясь, прогибается, насаживаясь чуть глубже. — Бля, как же, сука, в тебе ахуенно, ты пизже любой дури, ты знаешь? — язык свой контролировать не хочется, тем более когда он проходится за валериным ушком, а губы влажно мажут по мочке и хрящу, — нахуя тебе эти группировки, сука, Лера, тебя ебать надо, не вылезая из кровати, какой же ты педик невозможный, ты понимаешь, ты сам блять, пробовал? Ладонь, все еще дрожащая, влажная, сжимает руку Туркина, укладывая куда-то между его ног, между их тел, заставляя потрогать, как раз, когда чужие яйца прижимаются к его заднице. Мокро и скользко от вазелина, слишком горячо и чувствительно. — Да на тя только посмотреть хватит, чтоб помазком стать или вообще пидором, ты, сука, как наркота, — хрен заткнется теперь. Вова гладит валерины бедра, не трогает пока себя даже, внимательно рассматривая зажмуренные его глаза, кудри уже влажные и взлохмаченные от того, как Кащей их трогал, до того как переместить руку на чужое горло и сжать, почти что опасно сильно, — может, ты вообще должен был родиться с пиздой, чтоб мы вдвоем могли тебя ебать одновремен-мф. — узкая вовина ладонь зажимает Никитин рот, до боли почти сжимает челюсть, Суворов оглаживает чужую талию, укладывая на поясницу руку и направляет, задавая темп. — Ты поменьше болтай, будто нечем рот занять. — Не моя вина, что кто-то тут течет, как последняя сучка, когда его называют вафлершей, — носом и губами прижимается к основанию шеи, слишком жадно и одержимо вдыхая запах чужого тела, соленого пота, остающегося во рту после каждого мокрого поцелуя, — может и в ванной себя трахаешь, когда думаешь, как тебя опускать будут? — Сплю и вижу, — голос чуть охрипший, срывается, когда Валера кусает чужой острый кадык, внутри ахуенно горячо, скользко, уже даже не больно. Хочется больше и он почти рычит в кудри Кащея, прижимая к себе со всей силы, того ведет и явно в таком состоянии надолго не хватит. Всё тело потряхивает, прошивая волнами чего-то горячего, плавящего, болезненного, когда в темноте Туркин ловит взгляд Адидаса, совершенно пьяный, сумасшедший и темный. Он даже не замечал, как трогает его, ощущает на себе его руки, вовино дыхание, гладит его член, стараясь прижать поближе к ним с Никитой, притянуть к себе. Будто вместе с ними в омут. Чужое тело бьет озноб и жар одновременно, почти как в самом ебанутом приходе, какой был у Кащея, как тогда, когда он почти передознулся, обжигая слизистую до боли и заливая кровью свою рубашку. Его не хватает надолго, внизу живота все сводит, внутренности обжигает, и горячая сперма пачкает крепкие бедра, Туркин гладит его лицо, тянется поцеловать, когда Кащей уступает место Суворову и валится рядом, обхватывая горячие щёки ладонями, беспорядочно прижимаясь губами к валериной коже. — Вы в следующий раз на су-е-фа скиньтесь, — Туркин смеется, обнимая Адидаса, прижимаясь губами к тонким губам, сразу разрешая углубить поцелуй и послушно раскрывая рот. — Не-е-е, Лерок, тут как минимум в дурака до трех побед, — Кащей мурлычет довольно, бездумно водя рукой по вовиной спине, сжимая ладонь на заднице, оглаживая с внутренней стороны бедро, его ведет от запаха Валеры, от его близости, тепла, ему хочется еще, хочется ебануто нюхать его, зарывшись носом в чужие кудряшки за ухом, шептать тихо всякую ерунду, заставляя дышать еще чаще, иногда срываясь на короткие вздохи. Туркин тихий, до последнего терпит, чуть ли ни рот себе зажимая руками, любит целоваться или пальцы сосать и вылизывать, лишь бы не постыдно и высоко стонать, как девчонка. Поэтому всегда его почти до дрожи прошибает, если Кащей в самое ухо стонет в голос, когда его трахает, не стесняется нихуя, по тому, что хорошо так, что мысли думать не получается, стесняться чего-то не получается, даже если бы хотелось. Сбитое дыхание под ухом, тихий шепот, рассказывает, как же щас классно Адидасу будет его ебать в растянутую дырку, близость горячего влажного тела и одеколон этот удушливый, которым Валера уже и сам пропах. Виски гудят, воздуха совсем не хватает, а внутри все горит как в печке, как в этой, блять, буржуйке, после того, как Суворов ее починил. Всё болезненно чувствительное и обоим нужно уже немного, пару сильных толчков, сердцебиение, ощутимое через крепкую грудную клетку и сбитое дыхание друг другу в губы под усмешки Кащея. Из-за спермы на бедрах звуки такие мокрые, пошлые, Валера думать не хочет, что это сейчас на самом деле из-за того, как глубоко и резко Вова входит в него, прижимая собой под бок Никите, сжимая упругие бедра пальцами до красноватых пятен, целуя при этом так бережно, будто невесту свою. Как Наташу. Блять, знала бы об этом она, наверно даже плеваться бы в сторону Туркина не стала. Становится смешно, стыдно и жарко, возбуждение проходится по животу, скручиваясь узлом. Руки прокатываются по всему телу, дыхание вовино в собственных легких жжет, как слишком глубокая затяжка. В ушах почти звенят обрывки хриплых фраз, слова почти ползут на язык, оставаясь во рту Адидаса, пальцы Кащея проходятся между их телами, сжимаясь на Валерином члене, скользят вверх-вниз, он что-то говорит, про то как Туркин течет, когда его по очереди ебут два мужика. Ну, да, он прав. Валера почти чувствует, как капелька предэякулята течет по стволу к промежности, и да, это именно от того, что его по очереди в каком-то, блять, заброшенном доме ебут мужики, для которых он готов отдавать всего себя, предавать свои принципы, быть грязным. Тело чужое так близко, Хочется каждый судорожный Вовин вздох сцеловывать с его губ, когда он входит глубже, резче, перед глазами искорки, а между ног сперма Адидаса и Кащея смешивается с его собственной, когда Валера кончает. Он не замечает, как короткими ногтями впивается в плечи Суворова, скулит всё-таки, пряча лицо в основании его шеи. Вова успокаивает, гладит по лицу, осторожно целует в лоб, носом трется, улыбаясь. Мокро, стыдно, чужой член всё еще внутри и даже, приходя в себя, двигаться и что-то менять не хочется. Чьей-то неудачно оказавшейся рядом майкой Никита вытирает его бедра и живот. — Может не будем вообще в город возвращаться, а? — слова еле-еле ворочаются на языке и Туркин утыкается лбом в лоб Вовы. — Ну, да, до первого зимнего месяца, Валер… Суворову не хочется думать, что он-то как раз тут надолго, дай бог не навсегда. А вот им с Никитой надо валить. Хочется спать, прижимая к себе Турбо, слушать его сопение, надеяться, что Никита проспит до утра, пропуская все ночные последствия своих попыток убежать от реальности. Вот он ложится к ним под бок, руку устраивает на груди валериной, в шутку жмакает, получая ладонью по лбу. Утром будет лучше, утром они опять сходят к Козлову, утром Кащея опять будет ломать как сучару, а Туркин опять будет сидеть с ним, держа за ручку, пока тот опять блюет желчью за домом. В темноте и, наконец, тепле, сон идет быстро, под грязным одеялом и куртками, спят вповалку как мыши в норе. Валера только не спит, слушает как Адидас тихо храпит и как Никита сквозь сон что-то бормочет, хмурясь, дергаясь иногда. Хуево. В голову опять лезут мысли, которые из него так любовно вытрахивали полночи. В мыслях всё эта икона и глаза эти нарисованные на деревянной дощечке. Слова батины так и остались где-то на барабанных перепонках вибрировать, неприятно так крутиться в мозгах. Надо попробовать, надо сходить, сука, ну у него не убудет. В мыслях Вовин пустой взгляд утренний, погасший, после попытки дозвониться до Наташи. Он ведь не глупый, в город обратно ему путь заказан. Или свободный трупак или тут, как в клетке, зато живой. Дома он под прицелом, вечно в бегах, вечно прятаться. А еще дома Кащей. Кащей с дырками на сгибе локтя, сузившимися до точки зрачками, в квартире, где на кухне, у ножки стола лужа засохшей венозной крови. Прав батя, они оба трупы. Месяц, неделя, хрен знает, в городе они исчезнут, утекут как вода с той речки сквозь валерины пальцы. Оставят его. Недоглядел, не уберег, мало старался. В груди щемит неприятно и слезы начинают щипать глаза. Не может Вова уехать домой. А Кащею домой нельзя. Мысли сами ведут в ту пыльную келью, ставя на колени перед алтарем. Он попробует, для них попробует, как бы глупо это все не звучало и как бы сильно завтра не угарал с него Никита. Аккуратно вылезая из-под вовиной руки, Туркин выходит на улицу, почти ноги от пола не отрывая, чтоб половицы не заскрипели. Даже одежду тупо забирает с собой, чтоб одеться у машины. Кащей спит в таком состоянии пиздецки чутко, чуть что вскакивает, будто его уже из преисподней за уши вытянули. Холодно, ветер покрывает кожу мурашками, ноги босые морозит влажная после дождя трава, грязно, наспех одеваясь, Валера все из бардачка в машине вытряхивает, фонарик берет с собой, зажигалку, распихивает по карманам и наконец натягивает кроссовки. Как обычно ни луны, нихуя не видно. Даже звездочки редкие, как обычно бывает, не разбросаны по небу, сплошная чернота. Хорошо, что светать скоро будет, наверно, часа три ночи уже, как раз пока до монастыря дойдешь, обратно уже светло будет. Может, даже никто и проснуться-то не успеет, а Валера уже вернется.