Громкие смешные голоса

День был до отвратительного обычным. На завтрак подавали некое злаковое варево — но настолько безликое, что Рокэ лениво поймал себя на мысли, что от одного его вида пропадал аппетит. Такое не было для него в порядке вещей да настолько, что даже эта мысль в моменте казалась значительно интереснее еды в тарелке. Не то чтобы Рокэ считал утренние приемы пищи ритуальными, но все ж съесть завтрак было лучше, чем пропустить. Вязкую тишину столовой нарушал только Ричард, не замечавший, кажется, ни унылой пищи, ни удушающей обыденности. Он до того заманчиво уплетал за обе щеки свою порцию, что Рокэ, поддавшись мимолетному очарованию, и сам отправил в рот пару ложек каши, но потом все же передумал и с деланными разочарованием отставил тарелку. Ричард на него не смотрел, но под конец трапезы он неаккуратно двинул локтем и сбил со стола десертную ложку. Рокэ дернул плечом и неодобрительно покосился на мальчишку, но тот поднял на него смеющийся взгляд и улыбнулся. — Извините, — пробормотал он. — Осторожнее, Ричард. Растворившийся в воздухе звон еще стоял у Рокэ в ушах, когда слуги уносили тарелки. Следом была утренняя тренировка, на которой Рокэ без особого энтузиазма извалял Ричарда в пыли, но зато с гордостью отметил пару действительно неплохих движений. Его оруженосец прогрессировал в довольно бодром темпе, хотя раньше за ним такого не замечалось. Рокэ даже потребовалось приложить над собой усилие, чтобы вспомнить, каким сомнительным вложением тот был в самом начале их совместного пути несколько… месяцев назад?.. Рокэ с затаенной теплотой смотрел, как Ричард, чертыхаясь и вздыхая, отряхивается, и потом поймал его ответный взгляд, словно такой же — теплый и веселящийся. Мальчишка открыто улыбался ему, и Рокэ не мог не улыбнуться в ответ. — Я многому научился у вас сегодня, эр Рокэ, — говорил ему Ричард. — Вы превосходный учитель. Чужие слова приятно оседали в сердце, когда Рокэ не без сожаления отправился в кабинет читать бесконечный поток одинаковых документов. После обеда прибыл дворцовый чиновник, и они обменялись бумагами. Периодически Рокэ ловил себя на мысли, что письма повторяются, а вот конкретно эту проблему со снабжением четвертого артиллерийского полка он переназначил уже минимум дважды, при чем что даже не за сегодня. Когда работа стала совсем уж невыносима, он отложил документы, прикинул в уме, что будет делать завтра, и наконец-то растянулся в кресле. Рокэ не помнил, в какой момент в кабинете появился Ричард — но вот он уже у камина и думает, что было бы неплохо предложить вина еще и оруженосцу. Еще неоправданно забытое мгновение — и они уже оба на ковре, приятная усталость в жилах мешается с вином. Глаза Рокэ закрыты, он почти уже больше не борется с сонливостью, а совсем рядом — лишь руку протяни — Ричард перебирает струны на гитаре, тихо, чуть печально… *** Когда отвратительно громкий звон разнесся по столовой, Рокэ показалось, что он его уже слышал. Это Ричард неосторожно двинулся и сбил локтем со стола ложку. Десерт к завтраку сегодня не подавали, но слуги все равно подготовили приборы. — Извините, — донеслось тихое бормотание Ричарда, но Рокэ не услышал в нем искреннего раскаяния. — Осторожнее, Ричард, — вырвалось раньше, чем он успел подумать, а потом его словно накрыло лавиной воспоминаний. Иногда Рокэ казалось, что вся его бумажная работа просто мотается по кругу из одних рук в другие, чтобы по итогу вновь вернуться к нему на стол, но нынешнее чувство дежавю было гораздо сильнее. Оглушенный, он вдруг заметил, что Ричард смотрит на него — немного обеспокоенно, но в общем по-доброму. И улыбается. Это помогло вернуться из зыбкой памяти в залитую утренним солнцем столовую и подумать о том, как же красиво Ричарду идет быть счастливым. От такой мысли Рокэ и сам невольно почувствовал, как в груди растекается маслом легкая радость. Это чувство теплилось в нем всю тренировку, отчего наблюдать ричардовы успехи было вдвойне приятно. Мальчишка был все еще неуклюж, но держался уверенно и пару раз даже смог атаковать в ответ. Под конец он заметно выдохся, но все равно не сдавался. Рокэ пришлось самому остановить его: солнце подбиралось к зениту, а как бы ни был велик соблазн провести так весь день, бумажной работы у него на столе скопилось достаточно. Еще и дворцовый чиновник, не предвещавший никогда ничего хорошего, заявился сразу после обеда и вывалил на него еще больше документов. Одно только снабжение жрущих как не в себя артиллеристов чего стоило. К тому моменту, как солнце коснулось горизонта, у Рокэ заболела голова и он решительно отодвинул от себя бумаги — завтра разберется. Болезненная пульсация в висках усиливалась, и мужчина уже было хотел сам отправиться за лекарством, когда, едва скрипнув, раскрылась дверь и Ричард неловко застыл на пороге. — Чем вам помочь, монсеньер? Рокэ совершенно точно помнил, что не посылал за ним, но что же это если не небесная благодать. — Найдите мне микстуру от мигрени. Там, в шкафу. Впрочем, Ричарду его инструкции будто бы и не были нужны. Среди одноликих склянок он безошибочно выбрал ту, что с завидной регулярностью облегчала Рокэ жизнь, и подал вместе со стаканом воды. Редкостная исполнительность, но он хорошо его выдрессировал. Лекарство начало действовать спустя четверть часа, и мужчина наконец смог с нескрываемым удовольствием потянуться. Ужинали они вдвоем в кабинете, а после, когда давление окончательно перестало разрывать виски, пили вино у камина, и Рокэ поймал себя на мысли, что Ричарду абсолютно точно нужно уметь играть на гитаре. Сам Ричард, однако, на его предложение только засмеялся — заливисто и как будто наигранно, но Рокэ знал, что он на такое не способен — и вдруг сказал, что уже умеет. — Совсем немного, — рассеянно ответил он на вороново удивление. — Вы ведь уже учили меня, монсеньер. Разве не помните? Эти слова устыдили Рокэ, а потом в голове неожиданно вспыхнул огонек воспоминания: как неуклюже Ричард пытается обхватить гитару, как кривит пальцы и недовольно пыхтит, прижимая струны, как то и дело сбивается на переборе. И еще: как он сам невзначай обнимает его, правя положение инструмента и позу, как ободрительно треплет по плечу, когда мальчишка почти уже готов расписаться в беспомощности, как невесомо касается пальцами его колена и хмыкает, видя, как триумфально сияют глаза напротив. Рокэ откидывается в кресле, предаваясь сладостному забвению. Картины по ту сторону смеженных век — как отпечатки совершенно другой жизни, — но потом Ричард берет гитару и начинает играть — тихо, но уверенно, словно специально иногда сбиваясь на ошибки. Рокэ всегда узнает опытного музыканта. — И не стыдно вам лгать монсеньеру, Ричард, — смеется он, но не открывает глаза, позволяя мелодии подхватить сознание и понести его за собой. — Признавайтесь, у кого вы берете уроки. Ричард тоже смеется ему в ответ. — Просто у меня превосходный учитель. Сладость его слов оседает в сердце, и Рокэ так и засыпает в кресле, чувствуя, что снова по-мальчишески влюбляется. *** В последнее время Ричард часто ему снился — сосредоточенно склонившимся над книгой в их библиотеке, потерянным и неловким посреди дворцового торжества, взмыленным после их утренних тренировок, иногда — сердитым и колючим, таким почти забытым волчонком, только-только выкинутым в открытый мир. Порой сны были пугающе реалистичными. В одном они армией стояли посреди бесконечной степи, и Ричард иногда сбегал из палатки, чтобы перебеситься без чужого пригляда. В другом они ссорились в кабинете, на языке остывала ядовитая горечь испорченного вина, а Ричард исчезал, и сердце разрывало от яростной обиды и тоски. Еще в одном они стояли друг против друга в суде, зал тонул в искрящем безмолвии, и Ричард выносил ему дивно смешной приговор, а Рокэ видел его подрагивающие руки. Очень редко ему снилось что-то о морях и войнах, и Рокэ просыпался после них удивительно живым и воодушевленным, свободным и бесконечно счастливым, но только чтобы вновь утонуть в пыльной рутине поутру. Подавали овсянку. Ричард ее терпеть не мог, поэтому Рокэ периодически уступал остаткам своего давнего ребячества и с вечера наказывал к завтраку именно ее. Мальчишка каждый раз забавно кривился, но стойко держал оборону и пока ни разу еще не высказал недовольства вслух. Потом его неизменно валяли по земле, но в конце тренировки Рокэ обязательно снисходил до ободряющих жестов и слов. Может быть, именно поэтому сегодня он умудрился пропустить удар и едва не позволил Ричарду выбить шпагу из рук. Произошедшее отрезвляло. Юноша стоял всего в паре шагов от него и тяжело дышал, одной рукой стискивая рукоять своего оружия и другой утирая выступивший на лбу пот. Атаковать он больше, кажется, не собирался, но и не выглядел удивленным — будто ему, зеленому взбалмошному юнцу, уже не впервой побеждать соперников многократно сильнее него самого. Однажды, в особо неудачный день, Ворону подумалось, что ему и десятка лет не хватит на то, чтобы взрастить в Ричарде достойное воинское мастерство. Впрочем, сейчас Рокэ бы ни за что не поверил в собственные слова, неосторожно оброненные несколько… недель назад?.. Ричард в упор смотрел на него, но без привычного вызова, словно силился предугадать его следующий шаг, и совершенно не замечал, как из неглубокого пореза на щеке сочится кровь. Да и сам он вдруг показался Рокэ совсем уж неправильно помятым, хотя и чего только не случается в поединках, особенно когда едва не проигрываешь своему юному ученику. — Вы поранились, — сказал Ворон, не находя иного повода для разговора, и хотел было уже сделать к Ричарду шаг, как тот вдруг дернулся и отскочил от него, отбивая протянутую в мимолетном жесте заботы ладонь. В глазах его читался подлинный ужас. С пару секунд они удивленно пялились друг на друга, потом Ричард отмер: — М-мои извинения, монсеньер. От Рокэ не укрылось, как надломлено дрогнул его голос, как он пытался смотреть куда угодно, лишь бы не на него. — Я подумал, что вы… ну, будете дальше атаковать, и отступил, — продолжал все торопливо оправдываться Ричард, и Рокэ вдруг увидел в нем прежнего пугливого подростка, нелепого и угловатого, каким подобрал его с пустеющей площади на глазах изумленной толпы. Эта мысль тревожно вбивалась в затылок, слово в Ричарде и в самом деле было что-то не то. Не тот разлет плеч, не те грубые обрубки волос, не та глубина по-юношески недоломавшегося голоса. Рокэ моргнул — и пугающее наваждение спало. Ричард все еще был Ричардом, его Ричардом. Ворон все же подошел к нему ближе, и мальчишка больше не сопротивлялся, лишь с опаской следил, как чужие пальцы прослеживают порез на щеке. Крови не было. — Все так, Ричард. — Рокэ будто слышал себя со стороны. — Я вас этому и учил. Отлично поработал сегодня. Так было правильно. Юноша наконец позволил себе расслабиться, улыбнулся ему своей чарующе яркой улыбкой и чуть повернул голову, точно случайно задевая пальцы Ворона губами. — Благодарю вас, монсеньер, — смеялся он, и отзвуки его голоса преследовали Рокэ до конца дня. — Все потому что вы превосходный учитель. С дворцовым чиновником Ворон столкнулся на выходе из столовой сразу после обеденной трапезы: он не запомнил ни вкуса бульона, ни лица посетителя, но вести о том, что четвертому артиллерийскому полку вновь не поставили нужное количество припасов, вызвала в душе странное волнение. Возможно, стоит послать человека к штабистам с инспекцией — не могут обозы с продовольствием случайно пропадать так регулярно и так долго. А как долго, спрашивается?.. Волнение в груди усиливалось, и Рокэ поддался иррациональному желанию перебрать деловую корреспонденцию хотя бы за пару недель. Мир, в конце концов, не рухнет от того, что он не подпишет за сегодня ни одной бумаги. Однако сколь бы долго и глубоко он ни зарывался в архивы, по всему выходило, что артиллеристы доселе не испытывали ни в чем проблем. Лучше, конечно, от этого не стало, и кошки на душе заскребли с удвоенной силой. Что-то определенно было не так — и весьма сильно. Этого не замечали слуги, не замечал королевский курьер, но может быть… За дверью послышались шаги, а потом в дверь тихо постучали. — Ричард. Рокэ не узнавал его шагов, но знал, что это он. Впрочем, стоило ему только обернуться и встретиться взглядом со своим юношей, как все липкие, полные удушливого подозрения мысли покидали его голову. Это действительно был Ричард — собранный, статный, так поразительно преобразившийся за их недолгое знакомство. Рокэ вдруг поймал себя на том, что силится вспомнить его мальчишкой — и это было так давно, что воспоминания успели покинуть его. — Налейте вина, Ричард. И себе тоже. — Слова слетали с губ издревле заученной молитвой. — Эта работа когда-нибудь точно меня доконает. Ответом ему был лишь шелест чужого переливчатого смеха. Ричард подал ему вино и сам по-хозяйски устроился в кресле у камина, вынуждая Рокэ понять, что он совершенно не против таких его замашек. Чувство, будто он знает Ричарда целую жизнь, срослось со всем его естеством. Так правильно было видеть его рядом с собой — в кабинете, за столом, на тренировочной площадке, на приемах, на войне. По всему выходило, что знакомы они лишь ничтожно малые… месяцы? А какой вообще сейчас месяц?.. Голос Ричарда вырывает его из потока стремительных размышлений: — Вы слишком много думаете, монсеньер. Рокэ выразительно смотрит на него в ответ, словно силясь найти хоть один изъян в идеальном северном изваянии, и не может удержать в ослабших руках осколки своего самообладания. Ему снова семнадцать, кровь закипает в жилах при виде улыбки на любимых губах, и раздраенный ранний вечер плавно перетекает в густую ночь. Рокэ не знает, в какой момент они оказываются на полу, Ричард — почти неприлично близко и отнимает из его пальцев гитару. Ворон хочет спросить, как давно тот умеет играть, но вопросы застревают в горле, когда юноша извлекает первые звуки. Он знает их, знает, как стройно они сливаются в единую мелодию и бьют ему прямо в сердце. Мужчина изворачивается, закидывая локоть на кресло и упираясь в него головой, из-под полуопущенных ресниц наблюдает, как Ричард тихо перебирает струны и как трепетно шевелятся его губы, следуя тексту. — Это песня о разлуке, Ричард, — лениво улыбаясь, говорит ему Рокэ, вынуждая оторваться взглядом от струн и посмотреть на себя. В объятьях густой полутьмы глаза Ричарда словно светятся изнутри, и Ворон, завороженный и безвольный, тянется к нему, касается теплыми пальцами гладкой щеки, еще утром встревоженной раной. Мелодия обрывается на высокой, трогательной ноте, и Ричард перехватывает его руку, осторожно переплетает пальцы и тянет к губам, целуя костяшки и очаровательно рдея. — Мне она нравится, — негромко отвечает он, но вдруг быстро хмурится и смотрит в никуда. Отблески огня отражаются холодными искрами в глубине его темных зрачков. — Не дает забывать. Рокэ не уверен, что последние слова предназначаются для его ушей, но испытывает жгучее желание притянуть его к себе. Ричард не сопротивляется — лишь аккуратно отставляет гитару и подается вперед, льнет, словно размякший на жаре кот, к чужому плечу. — Я не могу без вас, монсеньер, — слышится его сдавленный рвущимся наружу всхлипом голос. — Не гоните меня. Ласковая нежность разрывает Рокэ нутро. — Теперь зови меня по имени, Ричард, — тихо говорит он ему, качая в объятьях чужие невысказанные переживания. — Тебе не нужно о таком просить. Ричарда в его руках бьет крупной дрожью, но он все же произносит задушенное, на грани слышимости: — Знаю, мон… эр Рокэ, конечно. Ведь вы столько раз мне об этом говорили. *** Звон оглушает его, болезненно бьет в уши, но Рокэ скорее удивлен, чем напуган. Он моргает, и картинка перед глазами обретает черты и краски. — Извините, эр Рокэ, — доносится до него голос Ричарда. Рокэ смотрит на него, растерянного, но удивительно веселого, и мозаика в его голове наконец складывается. Ричард отроду терпеть не мог овсянку на завтрак. Рокэ впервые не знает, что должен ему сказать: вроде бы ответ вертится на языке, но челюсти будто свело судорогой. Он не находит лучшего, нежели отвернуться и делать вид, будто первородный ужас в чужом взгляде совсем ничего не трогает внутри. Ощущение иллюзорности происходящего только усиливается, когда Ричард отыгрывается на нем позднее — почти издевательски легко выбивает шпагу из рук, после чего кланяется и безмолвно сбегает. Рокэ не нанес ему ни одного удара, но на нем все равно нет живого места. Мужчина долго смотрит ему вслед, а после прячется уже сам — только от дворцового чиновника, ни слова об артиллерии. Вместо работы он вскрывает вино и долго смотрит на то, как солнечный свет преломляется в бокале. Сегодня у него не болит голова, и Рокэ старается не думать — не вспоминать, — как давно он в последний раз мог позволить себе подобную роскошь. Часы незаметно сливаются в бесконечность, когда Ричард наконец благословляет его своим появлением. — Явился все же. Юноша спотыкается о порог и едва сохраняет равновесие, а после натурально плавится под чужим испытующим взглядом. Рокэ неведомо, когда он в последний раз действительно видел настоящего Ричарда — не выдуманного мальчишку, каким запомнил его, когда у них еще были шансы, но этого — бесконечно одинокого молодого мужчину с отпечатком въевшегося в кожу отчаяния на лице. — Вы желали меня видеть, — произносит тот одними губами, и серая пустота эмоций внутри Рокэ идет трещинами. — Вы это себе сами придумали. Ворон отворачивается к окну, и Ричард читает это разрешением войти. Их ритуал, венчавший один и тот же день несчетное количество раз, вот-вот совершит кульминационное падение в пропасть. Оруженосец и сам это понимает — не может не понимать, — но когда он разливает вино себе и своему мастеру, руки все равно дрожат и часть вина остается на столе безобразными пятнами. Они падают в кресла. Ричард больше не выглядит таким перепуганным, как за завтраком, но то, как старательно он избегает смотреть на своего собеседника, выдает его волнение с головой. К своему глубочайшему удивлению Рокэ вдруг понимает, что Ричард, кажется, прекрасно владеет собой, но после всех странностей он запретил себе думать слишком долго. Впрочем, ответ всегда лежал на поверхности. Ричард ненавидит овсянку, но радуется ей как самому сладкому в мире угощению. Ричард ни за что бы не победил его в поединке — что в честном, что в реальном. Ричард не умеет играть на гитаре, не знает языков кроме талига, не держит лицо в трудные моменты, не любит его, не… Рокэ обрывает себя, но крайняя мысль холодит все внутри. Он не помнит, что было время, когда он не любил Ричарда, не помнит, как это началось и с чего; он не знает, был ли это случайный сбой или всё случилось еще тогда, вне их странного цикла бытия, и это становится решающим. Такие поразительные изменения в них могли взраститься лишь долгими годами жизни пообок. — Сколько это уже длится? Задать вопрос безопаснее. Рокэ чувствует, как воспоминания бушуют в его голове, готовые вырваться в любую минуту. Он потонет в них, сойдет с ума в череде одинаковых картинок, и цикл начнется вновь. Если память — ключ к перерождению, он готов лишиться ее насовсем, лишь бы выбраться из ловушки. Пусть это и значит забыть, сколько счастья подарила ему эта иллюзия. — Не могу знать… эр Рокэ, — голос предательски выдает его, и Рокэ почти даже жаль. Он было искренне желал разозлиться, но этот человек сам загнал себя в яму, сам погубил себя, что всё черное в сердце погибает, оставляя лишь неправильное тепло, больное, колючее, но так яростно необходимое. С глубокой скорбью Рокэ наконец понимает, что любит его — дурного, бедового. Ворон одним глотком осушает бокал. — Что же вы натворили, Ричард?.. Он не отвечает, но долго смотрит на вино в своих руках, словно силясь узнать в нем нужный им обоим ответ, и Рокэ едва сдерживает себя от неправильного. Он и сам ломается внутри, исходит закатным пламенем, но если сейчас все прекратить, цикл повторится еще и еще, пока он не вспомнит вновь — если не вспомнит вновь. Сколь бы ни было заманчиво ленивое забвение в его компании, Рокэ видел — вспоминал через волю и силу, — как с каждым новым днем Ричард угасал. Было удобно не замечать, как неумолимо менялось, ломалось его тело, как все меньше и меньше сил он тратил на поддержание игры. Не потому что не хотел, настоящий Ричард мог быть невероятно упертым, когда того желал. — Полно вам, — Рокэ капитулирует. — Прекращайте это. Прекращайте и возвращайтесь ко мне. Слова вырывают Ричарда обратно в реальность — ту, что он создал из обрывков воспоминаний и надежд. Он тяжело вздыхает и пытается улыбнуться, но получается наигранно и тоскливо. Он отставляет бокал, а спустя секунду в его руках вспыхивает, появляясь, крохотная шкатулка. Ричард трепетно проводит пальцем по крышке, словно стирая несуществующую пыль, и в конце концов отвечает: — Это долго и сложно, я и сам так всего и не понял. Но там… там вы ненавидите меня. А я, кажется, вас. Сколько бы жизней Ричард ни прожил подле него, сколько бы раз ни побеждал в поединках, сколько бы раз ни разыгрывал счастье, но искусно лгать он так научиться и не смог. — Тогда к чему все эти мечты о мирном небе и скучной семейной жизни? Ричард, я считал вас способнее. — Вы не!.. — вскидывается было Ричард, но быстро берет себя в руки. Впрочем, Рокэ и этого хватает, чтобы увидеть, как обнажается все тщательно скрытое отчаяние. Оно иной природы, совсем не похожее на тот по-детски наивный страх разоблачения, на который Ричард иногда позволял себе срываться. — Впрочем, вы и не можете знать. Эр Рокэ, — он наконец открыто смотрит Ворону в глаза, — когда мы выберемся отсюда, я умру. Как только шкатулка исчезнет, пуля пробьет мне голову. Каждую ночь я слышу, как ублюдок стреляет в меня, и просыпаюсь, понимая, что день начался вновь. Ричард говорит нарочито бесстрастно, ни единый мускул не выдает, как много сил ему требуется для простых объяснений. Рокэ тоже леденеет внутри, понимая, что в чужих словах нет ни намека на ложь, и перспектива остаться здесь на еще одну бесконечность больше не выглядит неправильной. В порыве необъяснимого трепета он подается ближе и накрывает ладонь Ричарда своей. — Я не хочу умирать, эр Рокэ, — совсем уж тихо заканчивает юноша. — Не хочу, но и так дальше продолжаться тоже не может. «Я больше не могу», читает Рокэ между строк, и сердце его сжимается приступом нежной безысходности. Кажется, эта игра никогда не предполагала победителей. — Как мне тебе помочь?.. — вырывается, словно то — самая естественная вещь в их крохотном рукотворном мире. В глазах Ричарда плещется печаль человека, приговоренного к плахе. Он не отвечает, но аккуратно вкладывает Рокэ в ладони шкатулку, специально задерживает касание, и Ворон вдруг замечает, как неправильно холодны его руки. — Можете мне не верить, но я не помню, как получил ее. На вид — простая шкатулка, легкая, пустая и способная при этом вместить в себя целый мир. — Помню, как в меня стреляли, а потом — как оказался в… не знаю, в пустоте?.. Там был человек, странный такой — никак не мог разглядеть его лица. Он и отдал мне шкатулку. Сказал, она исполняет желания. — И ты загадал… меня? Ричард невольно усмехается. — Я загадал быть счастливым — и потом очнулся здесь. Остальное вы знаете, не помните, но знаете. Вы кормили меня, учили драться и играть на гитаре. И иногда еще любили. Пока его слова оседают в голове Рокэ, расцветая пылкими весенними бутонами, он отворачивается и идет за гитарой. — Вообще-то, это очень удобно — я так многое успел сделать, чего раньше не мог или не хотел. День все равно начинался заново. Иногда что-то в вас вспоминало прошлые дни, но… — Ты никогда не говорил о шкатулке, — заканчивает за него Рокэ. Быть может, его сегодняшнее просветление — даже не заслуга его ума. Он смотрит на гладкую крышку шкатулки, и семена горьких догадок в его душе начинают прорастать. Не он один стремится выбраться обратно. — Я думал, что наконец обрел счастье, но дни шли, вы все забывали — и хорошее, и плохое, — и это причиняло мне много боли, гораздо больше, чем… ну, раньше. Негромкая плавная мелодия разливается между ними ручьем. Бесчисленное множество раз Рокэ слышал ее — то неуклюжую, то неуместно подвижную, то надрывно рыдающую. Истинная натура ее раскрывается перед ним лишь сейчас. — Эта песня о разлуке, Ричард. Он молчит, продолжая играть. Всю жизнь — что в реальности, что в шкатулке — они были невероятно далеки. Рокэ закрывает глаза, лелея растекающееся по жилам отчаяние — их цикл подходит к концу. Мелодия не прекращается, но он чувствует, как встревожен воздух возле него, а после — как Ричард осторожно целует его, и сердце, выдерживая кульбит, пикирует прямиком в пропасть. Все его естество шло к этой точке пространства и времени, и все же он, не скрывая печального вздоха, разрывает касание первым. — Я люблю вас, эр Рокэ, — говорит ему Ричард, и Рокэ видит, как он улыбается. — Всегда любил и всегда буду. Пустота поглощает их, и Рокэ ломает неожиданно хрупкую шкатулку. *** Едва слышимые отголоски мелодии еще звучат у него в ушах, когда Алва наконец открывает глаза, чувствуя себя так, будто проспал целую вечность, но все равно устало и разбито. Холодное утро сожрало остатки трепетного тепла. Алва не помнит, что ему снилось, лишь ворох поганых сожалений степенно врастает в душу, И отчего-то Ричард. Алва кривится и встает, избавляясь от навязчивых мыслей. Ричарда в его жизни больше нет.