О любопытстве

      Кабинет Великого Магистра кутается в вечерние сумерки. Резные панели на стенах; струящиеся складки бело-голубой мантии; столешница темного дерева; драгоценная бумага, исписанная тонким витиеватым почерком, – все, чего касаются лучи закатного солнца, окрашено теплым розоватым светом, а огромное птичье перо в длинных сильных пальцах кажется не белым, а лиловым.       Я затягиваюсь и выпускаю в приоткрытое окно тонкую струйку дыма. Перо в серебряном корпусе с металлическим наконечником я собственноручно презентовал сэру Лонли-Локли буквально дюжину дней назад, впервые увидев, как он окунает в чернила тонкий стилус, какими здесь в Ехо пишут только самые важные документы на специальной бумаге.       Терпкий сигаретный дым наполняет легкие, струится под потолок. Взгляд скользит по серьезному сосредоточенному лицу, подмечает жесткие складки у губ, спускается на шею и ключицы, прослеживает тонкую вышивку голубого канта – к рукам, чтобы изучить каждый знак, выведенный ядовитыми чернилами на ногтях, и я невольно думаю о том, какими могут быть эти руки. Обещающими. Нежными. Требовательными.       Воспоминания кружат голову, я откидываюсь на спинку кресла, прикрываю глаза и снова затягиваюсь. За две дюжины дней, которые прошли с того момента, когда все изменилось, суровый график Великого Магистра подарил нам лишь несколько встреч, переполненных жаром сплетенных тел, тяжелым дыханием Шурфа и моими стонами, разговорами после и уютной, расслабляющей тишиной вдвоем. И сейчас мысли об этих встречах откликаются в теле отголосками удовольствия.       Его пальцы, сжимающие плечи и бедра – до синяков; его губы – ласкающие, дразнящие, сцеловывающие стоны; его кожа под языком – почти обжигающая, солоноватая на вкус. Собственное тело предсказуемо отзывается на хоровод мыслей, и я даже не стараюсь успокоиться – предвкушать, что скоро Великий Магистр совершит очередной трудовой подвиг, и я наконец смогу уволочь его в спальню, оказывается очень приятно.       Поэтому я не мешаю всплывающим в голове обрывкам воспоминаний, наоборот, фиксирую внимание на каждом и словно заново кожей чувствую, как большая сильная рука обхватывает, прижимая друг к другу, оба члена, как прерывается дыхание, как искрится, звенит магия, сплетаясь, чтобы выплеснуться вовне единым мощным потоком.       Едва сдерживаю стон, вспоминая, каким взглядом смотрел на меня Шурф, когда я лег рядом с ним и впервые, довольно неумело, обхватил губами головку. И как сложно и одновременно сладко контролировать движения своих губ на члене, когда твой собственный входит в чужое горло.       – Две минуты, Макс. – Вкрадчивый, с едва заметной усмешкой голос заставляет меня распахнуть глаза. Я удивленно смотрю на Шурфа. – Две минуты, и я в твоем полном распоряжении.       До меня медленно начинает доходить.       – Я что, опять слишком громко думаю?       – Скорее, слишком громко чувствуешь, – отвечает он, и я вижу тень спрятанной в уголках губ улыбки.       – Слушай, а почему… – будоражащие воспоминания наводят меня на один вопрос, но договорить я не успеваю.       – Две минуты, – обрывает меня Великий Магистр, и за показной строгостью я слышу обещание. – Прости, Макс, но мне очень нужно закончить с этим отчётом.       Я успеваю докурить сигарету, испепелить окурок и выудить из Щели Между Мирами чашку кофе и большую кружку чая с бергамотом, разрисованную какими-то причудливыми символами – не то рунами, не то просто бессмысленными узорами, – когда сэр Лонли-Локли ставит подпись в конце этого грешного отчёта, бережно сворачивает бумагу и убирает ее в стол.       Предвкушение волнами расходится по телу, собираясь внизу живота, но я лишь улыбаюсь, протягивая кружку подошедшему другу. Он благодарно кивает, принимает горячий напиток, делает глоток и опускается в соседнее кресло.       – Так о чем ты хотел спросить? – говорит Шурф еще пару минут спустя, и я почти физически ощущаю, как он расслабляется: дыхание становится свободнее, легче; широкие плечи откидываются на спинку кресла.       – Я хотел спросить, – начинаю я и торможу. То, что вертится на языке, здорово меня смущает, и, хоть Шурф не раз предупреждал, что я могу говорить с ним на любую тему, мне по-прежнему немного неловко. Но любопытство моё всегда было сильнее меня, а потому я продолжаю:       – Почему мы с тобой ни разу... ну... – я поднимаю на него взгляд в безмолвном «ну пойми меня как-нибудь», и он, конечно, приходит мне на помощь.       – Ты хочешь спросить, почему мы ни разу не занимались сексом с проникновением? – Он смотрит на меня заинтересованно и немного, самую капельку, насмешливо, а я в который раз удивляюсь тому, как легко он говорит о подобных вещах.       – Да, – выдыхаю едва слышно. Подозреваю, цвет моих щек уже стал малиновым.       – Честно говоря, я не был уверен, что такая форма близости покажется тебе допустимой. – Его лицо совершенно спокойно, но в мельчайших интонациях голоса я прекрасно слышу сдерживаемое возбуждение. Шурф на мгновение смежает веки, а потом поднимает на меня такой взгляд, что мне сразу становится жарко. – А ты хотел бы попробовать?       Лицо горит, воздух в кабинете кажется слишком густым, и я встаю, подхожу к окну, распахиваю его сильнее и упираюсь руками в подоконник. Пытаюсь высунуть голову наружу, чтобы хоть так охладиться. Кожу легко покалывают защитные чары, и приходится снова принять вертикальное положение. Шурф ждет моего ответа, это его ожидание ощутимо витает в воздухе, и я, так и не найдя в себе сил обернуться, очень тихо говорю:       – Мне было бы... любопытно. – У меня вырывается нервный смешок, и как всегда, когда я нервничаю, меня несет. – Любопытно, знаешь ли, что вы все находите в такой, как ты выражаешься, форме близости.       Я спиной ощущаю жар его тела – он успел подойти ко мне и теперь стоит очень близко, но не касается. Предвкушение ширится, растекается по позвоночнику, пальцы сжимаются, впиваясь в подоконник.       – И как именно ты хотел бы удовлетворить свое... любопытство? – Искушающе говорит он в самое ухо, и я невольно вздрагиваю.       Несколько секунд я трачу на то, чтобы понять, что он имеет в виду. А потом дыхание перехватывает: мысль о том, что великолепный сэр Лонли-Локли сам предлагает мне быть сверху, кажется одновременно чрезвычайно соблазнительной и почти кощунственной, воображение услужливо рисует его выгибающимся подо мной, но в то же время я пугаюсь – то ли ответственности, то ли еще чего-то, непонятного мне самому.       Его пальцы касаются моей груди, расстегивают булавку лоохи – ткань шуршит, стекая по плечам, – а потом крупные кисти накрывают тазовые косточки через тонкую скабу, и я подаюсь назад, следуя за его руками. Вжимаюсь затылком в плечо, даже сквозь плотную магистерскую мантию спиной ощущая, как ускоряется его сердце.       – А ты сам... – зубы легко прихватывают кожу на шее, вырывая из меня какой-то странный всхлип, но я все-таки продолжаю, – А ты сам как больше любишь?       – Я нахожу достаточно привлекательными оба варианта.       – Тогда-а… – пальцы сильно сжимают бедра, и последнюю «а» я тяну на выдохе, едва не забыв, что вообще пытался сказать. – Для начала лучше ты…       Шурф резко выдыхает сквозь зубы, с силой прижимает меня к груди, но через мгновение расслабляется, целует в висок и шепчет:       – Как скажешь, Макс.       Я пытаюсь обернуться, но он не позволяет. Тянет вверх скабу, оглаживает чувствительную кожу на внутренней поверхности бедер, ягодицы, самыми кончиками пальцев проводит до поясницы и выше, по позвоночнику, и от этого едва ощутимого прикосновения по всему телу рассыпаются искры, вынуждая меня захлебнуться очередным вдохом.       – Тебе нравится. – Тихо говорит Шурф, и в его интонации сквозит удовлетворение. На мгновение он замирает, а потом делает шаг назад, оставляя меня в недоумении. Но обернуться и спросить, в чем дело, я не успеваю.       От лёгкого, едва ощутимого прикосновения к коже бедер у меня поджимаются пальцы ног, и я задерживаю дыхание, словно стараюсь распробовать его неуловимый вкус. Я не понимаю, что происходит, Шурф стоит где-то далеко позади, и единственное, что я чувствую – это мягкое, дразнящее скольжение по коже, которое поднимается все выше, обводит ягодицы, щекочет промежность.       Незнакомое касание гладит бок и живот, я ещё сильнее вцепляюсь в подоконник, опускаю глаза и буквально вспыхиваю изнутри от вида того, как мягкий кончик недавно подаренного мною пера обводит стоящий член.       Из горла вырывается стон, колени дрожат, я с трудом стою на ногах, не в силах понять, хочу ли я длить эту сладкую пытку или прекратить ее немедленно. Напряжение нарастает, звенит в теле, и я едва сдерживаю крик, когда вместо мягкого пера спину обжигает ледяным и острым. Контраст столь оглушителен, что в первое мгновение я теряюсь в пространстве, забывая, что надо дышать.       А в следующий миг к спине прижимается раскалённое тело – кожа к коже, – и прохладный ветер, наконец повеявший из окна, лишь добавляет резких, раздвоенных, диссонансных нот в мои ощущения. Короткие, обжигающие, почти безумные поцелуи покрывают шею и плечи; руки беспорядочно шарят по телу; горячий, влажный от смазки член вжимается в ягодицу, а я не могу даже ответить, только впитывать всем собой эту страсть.       И лишь несколько мгновений спустя прихожу в себя настолько, чтобы наконец развернуться к нему, обхватить руками шею и прижаться губами к губам, целуя, вбирая в себя его дыхание. Шурф открывается мне навстречу, отвечает так исступленно, как будто ещё мгновение – и я исчезну. А потом делает шаг назад, и – я готов поклясться – кресло само подставляется так, чтобы ему было удобно в него опуститься, утягивая меня к себе на колени.       Он медленно, длинно меня целует, словно успокаивает, и одновременно слегка надавливает членом на вход, даже не пытаясь проникнуть. Ощущений слишком много, они слишком яркие, и легкий всплеск его магии проходит где-то на периферии моего сознания.       Пальцы оглаживают ягодицы, слегка разводят в стороны, Шурф отстраняется от меня, смотрит прямо в глаза и тихо спрашивает:       – Значит, тебе было любопытно, что другие находят в такой форме близости?       Его взгляд – жаждущий, требовательный, в нем просьба о доверии и желание. И совершенно невозможно этой просьбе не поддаться.       – Например, вот это. – Продолжает он, проникая в меня влажным пальцем, нажимает внутри на какую-то особенно чувствительную точку, и по телу проходит такая волна удовольствия, что я вскрикиваю, выгибаясь в его руках, а потом голос вдруг покидает меня, и я едва слышно выдыхаю: «Еще!».       Тягучее, жаркое безумие длится бесконечно, оно сводит с ума, я упираюсь лбом в плечо Шурфа, вдыхая горячий, густой запах, целую ключицы и шею, скулы, вслушиваюсь в тяжелое дыхание, со странным удовлетворением отмечая, что пальцев внутри становится больше, они постепенно растягивают меня, снова и снова касаясь чувствительной точки.       Возбуждение почти мучительно, и я готов умолять его о большем, когда он наконец вынимает пальцы и немного приподнимает меня на руках. Влажная головка касается чувствительной кожи, чуть надавливает, я теряю остатки контроля и совершенно бесстыдно прошу:       – Шурф, пожалуйста!       Но он медлит, дразнит меня, в глазах плещется дикий голодный огонь, и я отражаю его всем собой, сам горю в этом пламени. А когда терпеть становится совершенно невозможно, он наконец плавно подаётся бедрами вверх и проскальзывает внутрь.       Я захлебываюсь вдохом, неожиданно понимая, что ощущений, вызванных растяжением, слишком много, они переполняют меня, перехлестывают через край, но оргазм почему-то не наступает.       – Подожди, – шепчу еле слышно.       Он мгновенно останавливается, слегка покачивает меня, растягивая, давая привыкнуть, мягко, нежно целует, успокаивая. Всматривается в глаза, и, когда я наконец могу хоть немного восстановить дыхание, руки медленно, очень медленно, начинают опускать меня вниз. Они направляют, поддерживают, и я почти не чувствую напряжения бедер, хотя такая нагрузка для моих мышц совершенно непривычна.       Шурф входит до конца и замирает, гладит меня по плечам и спине, шепчет в самое ухо «Макс, мой Макс», а я могу лишь стискивать его плечи, стонами отвечать на короткие, пробирающие до самого нутра поцелуи и наслаждаться этой странной наполненностью и довольством. А когда наконец понимаю, что этого растяжения слишком мало, и начинаю приподниматься на его члене, Шурф резко выдыхает, прикрывая глаза.       Я поднимаюсь медленно, чувствуя каждый сантиметр движения, а потом так же медленно опускаюсь, привыкая к новому, незнакомому ощущению. Шурф плавно направляет меня, поддерживает, но не пытается торопить – хотя в его зажмуренных глазах, в закушенной губе, в сжимающих мои бедра пальцах я вижу, чего ему это стоит.       Медленные, тягучие движения, скольжение его члена внутри, сильные руки, удерживающие меня практически на весу – все это резонирует во мне, ширится, разрастается, и я сам почти не замечаю, как ускоряюсь, с каждым разом опускаясь все быстрее и резче.       Его тяжелое дыхание обжигает шею, руки поднимаются выше, сжимают талию, а потом отклоняют меня немного назад, и я вскрикиваю от острого удовольствия, которое, кажется, затапливает меня целиком, снова и снова, с каждым резким, сильным толчком захлестывая горячей волной.       Шурф распахивает глаза, требовательно, жадно всматривается в мое лицо, и этот взгляд еще больше распаляет и без того одуревшее от ощущений тело. Ноги дрожат, пальцы сжимают его плечи, низ живота сводит сладкой судорогой, и, когда рука наконец накрывает мой член, я кричу, всем собой вжимаясь в Шурфа, оглушенный собственным оргазмом и его тихим, едва слышным стоном.       Движение грудной клетки под моей щекой выравнивается, руки ласково гладят спину и плечи.       – Ты удовлетворил любопытство? – Тихо спрашивает Шурф.       Я поднимаю на него глаза:       – Пожалуй, мне необходимо исследовать этот вопрос со всех возможных сторон.       – Думаю, у тебя будет достаточно времени на это. – Говорит он, и в едва ощутимой вибрации ребер под щекой я чувствую не прозвучавший смех.       – У нас, – поправляю его я.       – У нас, – согласно отвечает Шурф, накрывая мою мокрую спину полой неизвестно как не канувшей в небытие магистерской мантии.