Гнев

Жёсткость. Жизнь, полная лишений и унижений, рассыпала его крошечными песчинками, едва не разнеся его уродливые части холодным горным ветром по самым дальним частям. Шень Цинцю оказался сильнее, сумев окрепнуть, раскалившись в толстейшее стекло, с каждым днем тщательнее ограняя себя, надевая личину драгоценности. Чистой и холодной. Лишенной любых печалей и страхов. Надежд и желаний. Красная нить, едва не соскальзывающая с мизинца, определённо вела к его любви этой, возможно и следующей, жизни, которую так воспевают, мечты о которой лелеят перед сном. Встречи с которой жаждут. Шень Цинцю жёстче остальных, сильнее и осознаннее, он то способен на этот шаг. Шаг, гневающий небожителей, золотыми руками которых и плетётся эта сладостная нить, с осторожностью завязанная на мизинчике рождающейся души. Жить без любви возможно. А существовать с любовью - увы и ах, но нет. Вот он, не склоняющий головы, нагой душой и прямолинейный в желаниях, сидит, морозя разбитые колени о пол, и шепчет о своей сделке. Лишите - любви, подарите - жизнь и силу. Аккуратный, слегка шершавый, румяный у кончика, мизинец отрубается еле заметно дрогнувшей юношеской рукой. Грязь и холод сменились ароматными маслами и мягкими подушками, совсем не привычными для заклинателей, предпочитавших более грубые и твёрдые. Подслащенный чай, специально для него одного налит в дорогую, красивую посуду, слепившую глаза любопытных учеников отражавшимися от краёв солнечными зайчиками. И только одна лишь пара любопытных, изуродованных синяками, глаз вызывала в душе этот ужас. Ненависть. Жажду его крови. Как же страстно он желал ему смерти. Цинцю и сам не отдавал себе отчёта откуда такая всепоглощающая, буквально сжигающая до самой земли, жажда крови. Кажется этого мальчишку звали Ло Бинхе. Он не утруждал себя запоминать имя оборванца, которого просто пожалели небеса. Он ничего не сделал сам. Он никогда не дрался всерьёз. Он никогда не выживал. Цинцю выгрызал своё право встретить рассвет, Ло Бинхе же лишь закрывал глаза и засыпал. Боги жалели из них только одного. Это несправедливо. Цинцю не раз проливал свою кровь, упивался ей, чтобы выбить в сознании людей свою силу и имя. И, чтобы было честно, оборванец, так же, как и Горный лорд, прольёт реку собственной крови, пусть хоть окрасит пик в алый, напитав землю и дав жизнь демоническим цветам, но он не посмеет в очередной раз воспользоваться жалостью богов. Мизинец, в прошлом, укрывшись в глухом тёмном углу, обрубленный по самое основание, уже не грозил красной нитью. Так думал Цинцю. Однако же, после одного из актов воспитания своего "любимца", он ощутил, как что-то тонкое и невероятно острое, опутало его ладонь. Эта чёрная нить. Словно лоза, скорее терновик, она тянулась с каждым днем все выше, затягиваясь все уже, разрывая плоть, кровь, льющаяся из которой уродовала дорогую ткань. Сколько бы Цинцю не разрывал её, в один момент и вовсе обезумев, он разгрызал её, не раз пролив собственную кровь на пол. Чем уже его сдавливала нить, тем ожесточённее он измывался над Бинхе. Чем сильнее он бил Бинхе, тем быстрее лилась его собственная кровь, окрашивающая деревянный пол его комнаты. Уже давным давно почерневший. Со временем, в глазах нелюбимого ученика, в этих уродливо прекрасных глазах, Цинцю видел жалость, сострадание, убивавшее изнутри желание помочь. Он бил его до гематом, в гробовой тишине, зажмуривая собственные глаза, только бы больше не увидеть этот дрянной взгляд. Грязный взгляд. Бинхе никогда не плакал при нём, терпеливо снося каждый приступ учителя, с каким-то мазохистским мандражем ожидая этих встреч, что каждый раз заканчивались для него одинаково. Цинцю не выдерживал его взгляд, эта щенячья жалость, детская ласка, не смевшая воплотиться в реальность, умиравшая в этих чёрных глазах, они изводили его. Тело, уже давно покрывшееся уродливыми шрамами, от нити, хотя иногда, создавалось ощущение, будто их нанесли чьи-то ногти?... Цинцю заперся в провонявшейся его собственной кровью комнате, не желая видеть ни единой живой души. Даже себя самого. Глубоким вечером, когда солнце показывает свои последние лучи, уходя на покой, Цинцю появляется снаружи, уходя как можно незаметнее и подальше, в глухом одиночестве, он стоит неподвижно, вдыхая леденеющий воздух. Раны пощипывает от каждого порыва ветра, а изведённое тело покачивает. И именно в таком состоянии, почти утратившим ощущение реальности от непрекращающейся боли его застал Бинхе. Этот маленький, мерзотный мальчишка, чьи чернявые глаза выжигали в теле учителя дыры. Не смея показать носа, он прятался, как грязная, порочная крыса, слишком ловкая, чтобы определить её точное местоположение. И вновь эта жалость, сочувствие, которым пропитан взгляд, проскользивший по каждой ране. Шень совсем ослаб, и душой и телом. Сон и явь стали одним целым, стоит открыть глаза и ему видится Бинхе, стоит закрыть глаза и он чувствует Бинхе, он где-то совсем рядом. Казалось, он тянет к нему руки. Рука Цинцю дрогнула второй раз за его жизнь. Бинхе наконец позволил себе коснуться учителя, вцепившись до крови, в руку, протянутую, чтобы столкнуть того в бездну. Казалось, Бинхе совсем настоящий, живой, тепло от юношеской руки надолго осталось в памяти. Сочувствие и юношеская, скромная и цветущая, нежность, пропали из глаз за ничтожные пять лет. Прошло пять лет? Для Цинцю, давно утратившего всякий интерес к миру и его жизни, вряд-ли прошёл и час. Для Бинхе он представлял зрелище куда печальнее, все такой же отрешённый, нисколько не заинтересованный в своём ученике, разбитый и измученный, учитель казалось и не заметил его пропажи. Совсем не обратил внимания, на нежные слова, выкрикиваемые у самой бездны, на силу, с которой этот убитый и отверженный ученик цеплялся за свою жизнь. Своего Шень Цинцю. В смольной ночи, когда луна скрыта толстыми тучами, Бинхе и вправду выглядел, будто дурное видение, ни на минуту, не оставлявшее Цинцю. Жалел ли когда-то учитель, что отверг его? Чёрная нить опутывала и стягивала их все сильнее и ближе друг к другу. Лоб ко лбу, нос к носу, грудь к груди. Когда-то, мысли о подобной близости помогали Бинхе пережить ещё один день. Солнечные лучи, холодные от раннего подъёма, пробрались в комнату, зайчиками разбиваясь о чашку, одиноко стоявшую на столе. Морозным утром, солнечными зайчиками были украшены двое. До смерти любившие друг друга.