Половина

В небе половина луны, и никто этого не замечает. Дело не в фазах, освещение не играет роли. В небе половина луны, половина огромного сияющего шара с неестественно ровным, гладким срезом, будто оставленным ножом огромной гильотины, и никому в голову не приходит, что когда-то она была целой. Какая разница, если света от нее столько же?       Хомура тонет в серебряном свете луны, сгорает в нем, не чувствуя ни холода, ни жара. Только дыхание ветра — майского, теплого, земного, — и щекотные прикосновения клевера. Хомура чувствует себя погруженной на дно океана, неподвижного, мертвого. В точке, где течение времени замедляется, останавливается, идет вспять. Отсюда, с пронизываемого всеми ветрами холма, открывается лучший вид на город — лес небоскребов, море огней. Сюда Хомура приходила вместе с другими волшебницами, чаще — только с Мадокой. Теперь — одна и в полнолуние. Если можно считать полной располовиненную луну.       Иногда здесь ее находит Кьюбей — и неизбежно расплачивается за самонадеянность. Хомура неумолима, ее фамильяры беспощадны. На смену убитому придет новый, ничем не лучше и не хуже, но вид залитого серебром и кармином тельца дарит Хомуре некоторое чувство удовлетворения. Краткого, как миг, но все же яркого.       Густой ковер клевера приглушает шаги. Хомура не оборачивается — в этом нет необходимости. Она и так знает, кто вторгся в ее убежище, кто запускает ход часов. Позволяет застать себя врасплох и честно вздрагивает, разыгрывая удивление и легкий испуг, когда рядом возникает клетчатая юбка, обтянутые высокими белые гольфами девичьи ноги.       — Извини, я тебя напугала, — с виноватой улыбкой говорит Мадока, когда Хомура вскидывает голову и будто случайно встречается с ней взглядом.       — Совсем чуть-чуть, — Хомура подыгрывает и приглашающим жестом легонько хлопает по земле. Клевер путается в ее пальцах.       Они молчат, пока Мадока устраивается рядом, подтягивает колени к груди, обвивает их руками. Ослепительной белизной первого снега сияют гольфы и сложенные поверх них кисти рук. Лицо Мадоки тоже сияет — омытая лунным светом, кожа словно теряет теплые оттенки, щеки — здоровый румянец, но это не важно и совсем ее не портит. Глаза привычные, теплые — вишня, маджента, амарант…       — Как ты узнала, что я здесь?       — Просто шла мимо и вдруг подумала… Подумала… что ты… мы…        «Мы» греет душу, но пауза затягивается, и Хомура пристальней всматривается в глаза. Ищет отблески золотых искр — предвестников янтарного сияния, которому нет места этой ночью. В этом мире. Глубоко задумываться Мадоке вредно — иногда она уходит слишком далеко и начинает вспоминать. Невольно ставит под удар хрупкую вселенную, которую Хомура собирала для нее с таким трудом.       Хомура кладет ладонь поверх пальцев Мадоки, легко, ненавязчиво пожимает. Отвлекает. Возвращает себе. Ей даже не нужно изображать порыв. Ее желание коснуться, ощутить тепло тела Мадоки, убедиться в ее материальности неподдельное, неутолимое. Его достаточно прикрыть вуалью дружеской привязанности, и Хомура улыбается:       — Я рада, что ты пришла.       И в ответ получает приветливую, теплую улыбку. Искреннюю — в отличие от ее собственной. Внутри у Хомуры не осталось ничего теплого, только контрасты, без переходов и полумер: арктические ледники и всепоглощающее пламя. Те, кто изображали ад ледяным озером, были не так уж неправы.       Хомура нехотя отпускает чужую руку, и какое-то время они с Мадокой просто болтают о разных мелочах — об ужине, понравившейся песне, новой подружке Мами и неумолимо приближающемся тесте по математике. Никаких ведьм, смертей и катаклизмом — только простые вещи, составляющие жизни обычных школьниц.       Хомура должна быть счастлива, ведь она же этого хотела. Ведь этого на самом деле хотела Мадока — оставаться рядом с теми, кого любит. Такое простое желание, что даже загадывать необязательно. И Хомура счастлива — настолько, насколько может быть счастлива расставшаяся со сладостными надеждами бывшая волшебница, ведьма, отравленная самым горьким из зелий — отчаяньем. Она пила добровольно, упрямо, достаточно, чтоб даже переродившись дьяволом, и дальше нести его в себе. Возможно, отчаяние — это лишь неотъемлемая часть любви, а радости не бывает без горя, счастья — без слез.       Эту часть она оставит себе, не станет делиться с Мадокой, на чью долю выпало достаточно страданий. В своем эгоизме Хомура не догадывалась о них — пока в точно такую же ночь все не поняла. Пусть сама ночь, полная луна и разговор были не совсем настоящими, но Мадока настоящей была. Это Хомура знает точно, и потому теперь будет эгоистична вдвойне — за них обеих, отдавших слишком много и не получивших ничего взамен.       Луна сияет только ночью, на дневном небе она тускнеет, растворяется. Хомура слишком хорошо знает: то же самое происходит с богиней. Ты знаешь, что она где-то существует, но ведь знаешь только ты одна, а ее свет больше не касается тебя, больше не рассеивает отчаяние и скорбь обещанием скорой встречи. Хомура стала дьяволом, вечной ночью, в которой Мадока сможет сиять, даже не помня о своей божественной сущности, роли и одиночестве.       — Хомура?..       Хомура едва не вздрагивает. На этот раз по-настоящему.       — Прости, задумалась.       — О чем? Тебя что-то беспокоит?       Интерес в голосе Мадоки искренний, подкупающий. Хомура никогда не могла устоять перед этой чертой, таяла, внутренне умирала от счастья — она кому-то небезразлична. Нет, не "кому-то" — самой Мадоке, дорогой подруге. Хомура никогда не умела заводить друзей, всегда была слишком стеснительной, неловкой, дотошной, а таких никто не любит. О хрупком здоровье и говорить нечего, оно тоже не помогало. Зато у Мадоки настоящий дар. Если она спрашивает "как дела?", это не дежурный вопрос, ей правда интересно. Она выражает поддержку от всего сердца, не потому, что что-нибудь надо сказать. Она проникается чужими горестями, не скупится на добрые слова, которые больше никто не скажет, потому что другим — все равно. Потому что другие — черствые и тусклые, как переполненные отчаянием самоцветы волшебниц, погружены только в свои проблемы. Хомура знает. Она сама не лучше.       — Луна сегодня красивая, — произносит Хомура, и невольно улыбается двусмысленности.       Не то чтобы случайной.       — Луна?.. — переспрашивает Мадока, отрывает взгляд от города у них под ногами и внимательно всматривается в половинку хрустального шара, будто только что его заметила. — И правда красивая.       Хомура давит смешок в зародыше. В этом вся Мадока — наивное, невинное дитя. Она не замечает подтекст, как не замечает неправильность самого ночного светила.       Пока не замечает. И задача Хомуры — длить этот момент столько, сколько хватит сил.       Мадока нарушает тишину первой.       — Хомура, если что-то тебя тревожит, ты всегда можешь поговорить со мной, — говорит она осторожно, но уверенно. Ее приглашение к беседе не продиктовано вежливостью, оно не из тех, за которые следует поблагодарить и так же вежливо забыть. — Может быть, я не смогу ничего сделать, но хотя бы выслушаю.       Хомура качает головой: нет-нет, у нее все в порядке.       — Я просто думаю: любит ли Канаме Мадока танцевать?       — Ну, я люблю музыку… — начинает Мадока и теряется.       Она часто теряется и тянет с выбором. И не всегда может сказать, что ей больше нравится, чего она хочет. Эта черта кажется трогательной, милой. И немного раздражает. Но — Хомура уверена — это в ней говорит яд, безнадежно пропитавший все ее существо до мозга костей. Мадока есть Мадока, и она любит ее именно такой.       Хомура встает, не дожидаясь ответа, протягивает руку Мадоке и легко поднимает ее с травы, будто нечаянно потянув сильнее, чем следовало. Будто случайно ловит в объятия, удерживая от падения. Одаривает ободряющей улыбкой, получает в ответ робкую, полную смущения. Она знает, что Мадока часто теряется рядом с ней, что многие ее слова и поступки кажутся странными и поначалу даже пугали ее, но ничего не может с собой поделать. Хомура не выпускает чужую ладонь из своей, чуть отстраняется и обещает:       — Я поведу.       Мадока не возражает. Она каменеет в объятиях, переступает негнущимися ногами, не может сосредоточиться, но совсем скоро расслабляется, доверяет себя рукам подруги, подстраивается под ритм. Хомура же сдерживается изо всех сил — чтоб не цепляться за чужие пальцы, словно утопающая, не обнимать слишком крепко, не прижимать к себе слишком тесно, чтоб не замереть, уткнувшись носом в смешной розовый хвостик, повязанный алой лентой. Наконец Мадока заливается веселым смехом — лучшего аккомпанемента нельзя и желать.       Серьезные разговоры забыты — они кружатся в незатейливом вальсе по зеленому ковру, не задумываясь, подошвами школьных туфель сминают клевер вместе с белыми соцветьями. Все равно Хомура не сможет сказать правду. Не потому, что боится, будто ее не поймут и не простят. Она больше не нуждается в самой концепции прощения, хотя нисколько не сомневается в доброте и милосердии своей богини. Даже когда она желала смерти, ее богиня пришла за ней и попыталась спасти. Глупо было не воспользоваться такой возможностью все исправить. Если что-то и беспокоит Хомуру, то лишь одно: сколько еще она сможет вести в этом танце, балансировать на краю пропасти, любоваться половинкой луны, захлебываться ее светом, своим горьким счастьем?       Еще на шаг дольше, еще ближе к обрыву.