Клевер

В тебе что-то ломается

С хрустом, осколками едких слов

продираясь в мир сквозь кожу

Наружу. Дымкой грусти поддетые,

Облачённые в блеклый саван, дрожью

Скользят по костям муки прошлого.

Невозможного, близко-далёкого,

Дыханием мрачным палящего

спину вперёд идущего…

Ты всё черпаешь силы из пустого источника.

Ты есть сам пустота. Чёрного цвета глубокого.

Провожаешь глазами огни заката бегущего,

Руками хватаешь мираж из счастья с привкусом

Клевера четырёхлистного,

и засыпаешь, окутаный ветром северным,

В промозглой тиши ожидая дня грядущего.

Они выжрали из него всё живое. Безобидные такие, милые соцветия. От розового до глубокого фиолетового — Санджи устал сжигать их. Теперь уже каждое утро во время готовки брал вместительную кастрюлю, бросал в цветастую кучку пару листов бумаги, чтобы горело лучше, и зажжённую спичку. Приступы душили после пробуждения, как правило, а ранние подъёмы позволяли скрывать от остальных свою идиотскую хворь. Он смотрит на маленький костёр, пока не догорает каждая частичка — вот бы так внутри себя всё выжечь. До пепла, до чёрного дыма, чтобы ничего не осталось. Говорят, четырёхлистный клевер приносит удачу. Жаль, что Санджи вместе с соцветиями мог производить только трёхлистные, измазанные кровью. Наверное, этого стоило ожидать? Такой уж он уникальный. Вся жизнь наперекосяк. Из семейки сумасшедшей выделился, едва коньки не отбросил от голода и зачем-то выжил, в один день вдруг решил стать пиратом — с чего бы? — и теперь, выходит, мифическая болезнь выбрала его своей жертвой, когда сердце, точно издеваясь, разглядело в одном из команды нечто большее, чем напарника. Друга даже, хотя какие из них друзья? И почему этим человеком стал тот, на чью взаимность Санджи никогда не смог бы рассчитывать? Нет, ну на взаимную неприязнь — вполне, но что-то тёплое, душевное… Он хохотнул, накрывая кастрюлю с пеплом крышкой. Дело сделано, осталось только за борт ссыпать, не оставляя лишних следов на корабле. Душевность — явно не про них. Максимум тепла — это тарелка супа от него для Зоро или чашка горячительного саке — от Зоро для него. Санджи почему-то сразу понял, что это с ним происходит. Мог бы списать на дурное влияние сигарет, наконец догнавшее за годы курения, однако покалывание в лёгких здорово так наложилось на омрачённые влюблённостью мысли о зелёноволосом ублюдке, о которого Санджи споткнулся в очередной раз по пути в камбуз. Впервые это не разозлило, и тогда закралось сомнение: что-то, должно быть, меняется в нём. А ещё Санджи почему-то сразу понял, что уже не жилец. Большого ума быть и не нужно было, право слово. Достаточно просто случайно подслушать разговор болтающих старушек на рынке очередного острова, поминающих бедную подругу, почившую в молодости от неразделённой любви — на её могилке буйным цветом так и росли ромашки. И не потому, что никто не убирался, а потому что её сожрала такая красивая болезнь, в костях по сей день прорастая. Достаточно было найти в кабинете Чоппера книгу о заболеваниях, часть из которых встречалась так редко, что считалась выдуманной. Повезло: он отхватил себе одну такую. Достаточно было пробыть рядом с Зоро на одном корабле немного времени, чтобы понять: они даже друзьями нормальными не могут быть. Они раздражают друг друга, собачатся по поводу и без, и когда в Санджи раздражение закончилось по непонятной причине, сменяясь чем-то совсем уж неожиданным, а Зоро продолжал гнуть прежнюю линию, зло сверкая глазами… Надежды быть не могло, поэтому он и не надеялся выжить, принимая с достоинством бесславную кончину. Вспомнив несчастную подругу старушек, Санджи подумывал о том, чтобы попросить накама сжечь его тело и развеять над океаном по ветру — может, хоть так он Олл Блю найдёт. Да и не порастёт фиолетовой травой, обещая кому-то лживую удачу четырьмя листьями, скреплёнными одним стеблем. Пока провожает взглядом остатки сожжённых растений, краем глаза замечает в своих пшеничных, жёлтых почти волосах запутавшийся лепесток-иголку. Вынимает его двумя пальцами и сдувает, следом за собратьями отправляя. Жёлтый и фиолетовый — отличная пара. В полубреду — а температура держалась уже несколько недель на критичной отметке — ему жаль было только, что вместо фиолетового не голубой, ведь так в смеси получился бы зелёный, и тогда Санджи пророс бы после смерти на личном газоне Зоро, напоминая о себе до конца его длинной жизни округлыми листиками. В клевере была ирония, будто сама судьба пошутила, потому что это вовсе не цветы. Трава. Голова-трава. Дошутился, Санджи? Почему не смеёшься? А ещё было жаль — хотя раздражало больше, — что вместо нормальных цветов ему достались мелкие шишки, набитые лепестками-занозами. После приступов казалось, что он набрал полный рот соломы, высасывающей всю жидкость из тела. В конце концов первым признаком, ещё задолго до температуры просигнализировавшим о том, что время для него ускорилось, стало обезвоживание. Сколько бы ни пил, клевер требовал больше, покалывая за грудиной с намёком. — Санджи, — Чоппер насторожился однажды, когда за завтраком кок подал ему тарелку, и обеспокоенным взглядом заскользил по открытому участку шеи и лицу, — твоя кожа такая сухая… Ты пьёшь достаточно воды? — Получается, нет, — усмехнулся тот, опрокинув ещё один стакан — десятый за пару часов? Оленёнок, снова подозрительно взглянув на Санджи, пробормотал: — Я сделаю для тебя крем. Который, конечно, не помог особо — подлому растению хотелось забрать себе всю жидкость, из крови её вытянуть, и всё-таки Санджи старательно наносил жирную массу из небольшой баночки перед каждым приёмом пищи, чтобы получасовой эффект замылил маленькому доктору взгляд. С повышенной температурой в цветах, исторгаемых телом судорожно, появились капли крови, предвещая скорейший конец и избавление от боли, а оно болело. Болело, душило, застревая в дыхательных путях, пока он пытался выкашлять лёгкие. Умирать поначалу не хотелось, но Санджи вроде как принял свою незавидную участь, издалека поглядывая на накама. Насмотреться бы, пока часы отбивают секунды. Сделать бы побольше для каждого. Двум шикарным дамам, сопровождающим их громкую, беспокойную мужскую компанию, он хотел бы подарить вселенную, да не успеет уже, поэтому отдаёт немыслимое количество белли за редкую книгу для Робин в качестве прощального подарка, ещё столько же — чтобы купить лучшую бумагу для карт Нами, ручной работы и просто высшего качества, а ещё чернила, не выцветающие даже через тысячи лет — вот настолько дорогие. Санджи долго торгуется с вредным продавцом за набор новых инструментов для Франки, с рядом стоящей женщиной — за набор каких-то невероятно редких семян, из которых можно вырастить полезные растения, похожие на те, что выращивал Усопп для стрельбы. Он успевает собрать подарки для большей части команды, осторожно прячет в кухонных шкафчиках до скорых уже печальных времён. Умирать не страшно. Вовсе нет. Просто обидно оставлять их большое путешествие. Санджи тревожит то, что после смерти его капитан останется без качественной еды. И пусть, что тому хоть бы что в рот закинуть сойдёт, лишь бы почаще, но всё-таки мясу он уделял внимание особое, а Санджи его прекрасно готовил. Поэтому он постепенно теряет желание и смысл отгонять Луффи от холодильника — и это становится второй странной вещью, которую за ним замечает кто-то из команды. Оторвавшись от еды, Луффи смотрит на него так жутко-внимательно, насквозь будто видит, но не говорит ничего. Прихватывает с собой колбаски, высушенные коком на солнце возле мандариновых кустов, и выходит из камбуза. Через десять минут Санджи сидит в кабинете корабельного врача, надеясь, что на допросе всё и закончится. — Хм… ты простудился? Температура высокая, — растерянно бормочет Чоппер. — Ты ведь никогда не болел, Санджи. И как будто бы осуждает, но, конечно же, нет. Беспокоится, вызывая внутри тягуче-тёплое ощущение: его любят здесь. На борту Санни он не случайным человеком оказывается. Жаропонижающие таблетки Чоппер выдаёт в количестве четырнадцати штук, по две на день. Следующие две недели Санджи пьёт по одной, эффект оказывается потрясающим: бредовые мысли стихают, целых восемь часов он может функционировать как обычно, приличия ради снова гоняя Луффи — теперь уже из нужды, чтобы подозрения не вызывать. Только таблетки заканчиваются, и сознание внезапно покидает его в пять тридцать утра, рассыпая по полу соцветия клевера. К счастью, в это время все спят в каютах, разве что кроме виновника его состояния, сидящего в вороньем гнезде на дежурстве, а может тоже спящего. Оклемавшись, Санджи потирает ушибленный затылок, ощупывает лицо — горит. Сознание снова плывёт. Из лёгких рвётся кашель, он пьёт кипяток с лимоном и мёдом, словно и правда простудился. Всё даром — сгибается пополам, исторгая из себя окровавленные ошмётки и молясь остаться неуслышанным. Им на корабле траур не нужен. По крайней мере не тогда, когда он ещё жив. Пока сгребает ладонями в кастрюлю клевер, думает: если бы небеса рухнули и всё пошло не так, если бы это Зоро каким-то адским чудом полюбил его безответно, тогда он плевался бы незабудками — вот уж точно. Незабудки стали бы его, Санджи, цветами. Голубые с жёлтой серединкой. Жёлтое от него самого, голубое — от звеняще-яркого Олл Блю, ставшего частью личности, но которое ему так и не суждено найти — теперь. И их зелёно-травяная смесь, непостижимым образом тоже поселившаяся внутри. Но лучше уж он сам отмучается и помрёт по-тихому, чем этот придурок амбициозный. Найти волшебное море было замечательной мечтой, достижимой или нет — чёрт его знает. По прошествии лет Санджи не то чтобы её на первое место ставил. Не то чтобы на второе даже. Другое дело — мечником сильнейшим стать. Это ведь даже не мечта, а? Цель. Вполне реальная. Зоро сильный до невменяемости даже без всяких там фруктов, ему просто нужно время, чтобы перебить других амбициозных. У Зоро, к счастью, времени вдоволь. Да и как он такой весь из себя всемогущий смог бы вынести, что при всём могуществе причиной его смерти стала бы… трава дурацкая? Не смертельное ранение, не битва за честь или звание, или спасение накама, или что угодно ещё, а вот шишки эти цветастые, лезущие из горла — каков удар по самооценке! Санджи-то переживёт. Ну, не буквально, конечно — сколько ему там осталось такими темпами? — но морально справится. Уже справился, если смирение можно было воспринимать в этом смысле. Он позволяет своей нелепой любви негромко тлеть вместе с собой, грея изнутри. Оно всегда так: любовь очаровательна, пока держишься на расстоянии. Пока не знаешь, как отреагирует человек, можешь представлять всё что угодно: руки, шёпот, щекочущий ухо, единение мыслей и тел. Пока не вляпался в Маримо, Санджи воображал себе дивной красоты девушек, и ни одна из них не пробуждала в нём столько пламени, как он. Поэтому думать о том, как всё могло бы быть, если бы, Санджи отказывается — болит. Болит на грани терпения, а терпеть он умел. После последней жаропонижающей таблетки отсчёт до финального дня его жизни ускоряется, один прекрасный — отвратительный, на самом деле — дождливый день лишает контроля над происходящим. Санджи впервые заходится кашлем средь бела дня. Из-за нехватки воздуха сознание снова плывёт, он падает прямо во время обеда, прямо на острые осколки разбитых секундами ранее тарелок с едой. Стоило ожидать. Это случилось бы рано или поздно. — Не говори им, — просит Чоппера, с трудом поднимаясь с койки. Юный совсем ещё доктор не комментирует ничего с тех пор, как Санджи приходит в себя. Только носом хлюпает. Врачебный кабинет тут и там усеян фиолетовыми соцветиями клевера. Выходя, наталкивается на сидящих под дверью и вокруг друзей. Встревоженные, они смотрят на него огромными глазищами. Или вот тот, что привалился к борту корабля — с приподнятой вопросительно бровью и ярким зелёным кустом на голове, раскрашивающим серость дождливого дня. — Чего расселись? Жрать не подано, что ли? — бросает как ни в чём не бывало, переступая через многочисленные ноги по пути. Дамам подаёт руку, помогая подняться. Сжимает зубы, едва ли не теряет равновесие из-за слабости в мышцах, когда Нами и Робин принимают его джентльменский жест. Санджи рад, что приготовил на порядок больше нужного — две разбитые порции еды легко восполнимы. В камбузе уже убрано, остаётся только взять другие тарелки. Пока накама собираются обратно и садятся в могильной тишине за стол, он заканчивает сервировку и присаживается на своё место. Напряжение душит — или это клевер? — взгляды сверлят в нём дыры. Он первым берёт ложку. Друзья один за другим приступают к пище. Наверное, проходит минут десять, позволяя поверить, что всё ещё можно скрыть. Плечи расслабленно опускаются, вкус еды наконец достигает рецепторов, пока звенящий от сдерживаемых рыданий голос Чоппера не разрезает безмолвие: — Санджи умирает! И взрывается рёвом под зазвеневшие о тарелки столовые приборы. Как бы ни хотелось избежать траура досрочно, атмосфера на Санни с этого момента не светлеет даже с выглянувшим солнцем. Расспросы выматывают не хуже тренировки теперь, когда сил в нём почти не осталось. С пояснением матчасти Чоппер справляется сам, утерев слёзы и икая через слово, но о человеке, что привёл их кока к такому состоянию, поведать не может, поэтому вопросы стаей ворон клюют, а ответить нечего. Он не хотел произносить это имя. Когда было особенно больно, когда он задыхался и чувствовал подступающую панику из-за нехватки воздуха, Санджи ненавидел Зоро — чёрт знает за что, ведь тот просто так неудачно затесался в его израненном сердце. Случайность. Тем не менее он проклинал его за организованный при жизни ад, потому что ни на что другое больше не был способен, прошитый болью. И даже в самых страшных муках, которые ещё предстояло испытать, Санджи поклялся свою ненависть оставить просто минутной эмоцией. Меньше всего хотелось превращать всю дальнейшую жизнь тупого Маримо в вязкое болото вины. — Это безнадёжно, Нами-сан, — улыбался он, пытаясь подавить спазмы в горле. — Хотелось бы мне, чтобы это были вы или Робин-чан. Увы, мне повезло куда меньше. Санджи снова получает жаропонижающее, только теперь вместо двух таблеток принимает три. Его последний месяц — именно столько Чоппер даёт — похож на страшный сон, которому нет конца. Накама подходят с одним и тем же вопросом по кругу, каруселью мелькают, вызывая головокружение. — Имя ничего тебе не даст, Луффи, — вздыхает, подкуривая сигарету. — Нельзя заставить человека полюбить. Им лучше бы задуматься над поиском нового кока, если с голоду помереть не хотят, но Санджи не предлагает, потому что за такие предложения друзья умертвят его раньше отмеренного. Поэтому он пытается вести себя как обычно, пока состояние позволяет. — Я бы предпочёл ещё немного побыть с вами, — качает отрицательно головой на предложение Джимбея озвучить тому самому человеку свои чувства. — Я умру сразу же, если мне не ответят взаимностью. А мне не ответят. Его больше не оставляют в полном одиночестве надолго, и Санджи кажется, что хватка смерти вокруг шеи сжимается сильнее. Он чувствует себя неловко, выплёвывая клевер, окрашенный в тёмно-красный, в присутствии других, оттого больше нервничает, но не позволяет Чопперу запереть себя в его кабинете на доживание. Он проведёт остаток дней так нормально, как только сможет. — Нами-сан, когда будет ближайший остров? Я бы высадился, — говорит негромко однажды за очередным обедом. Несмотря на то, что желал быть сожжённым и рассеянным над океаном, его друзья уже сейчас на грани истерии, наблюдая за ним, чахнущим. Ему бы подальше где-нибудь умереть, чтобы не видел никто и сердце за ним не рвал, а клевер… пусть себе растёт, ему уже всё равно будет. — Я не хотел бы, чтобы вы видели, как я умр… — Ты не умрёшь, — Луффи отрезает уверенно, продолжая орудовать вилкой и даже не посмотрев на него. — Все однажды умрут, просто я немного раньше, — шепчет с улыбкой. — Лекарства не существует. — Ты не умрёшь раньше, — звучит непривычно сердитое, ставя точку в не начавшемся толком разговоре. Санджи остаётся лишь вздохнуть — глупое действие, лёгкие сводит приступом и он поспешно удаляется в туалет, задержав дыхание, чтобы не портить всем аппетит ещё больше. Кашель забирает остатки энергии. Листья и соцветия лезут из него так часто, что внутри места живого нет — сиропы Чоппера просто не успевают действовать на поражённые внутренности. Крови много. Так, что даже его, привыкшего, пробирает нервозность. Он прислоняется к умывальнику, закрыв глаза и пытаясь восстановить дыхание. Каждый приступ — нож, заживо вспарывающий уже не только тело, но и сознание. Сейчас, когда смерть настойчиво заглядывает в глаза, как никогда хочется услышать от тупоголового мечника пару добрых слов, но тот молчит, буравя взглядом исподлобья с тех самых пор, как всем стало известно о приближающейся трагедии. Переживает, конечно. Накама ведь, всё-таки. Сжимая край так крепко, что пальцы белеют, Санджи поднимает взгляд, встречаясь с собственным отражением в заляпанном зеркале. — Как тут не переживать? — ухмыляется, скользя пальцем по сухой облущившейся коже, по кругам под глазами — фиолетовым, точно как чёртов клевер. Невесело рассматривая человека напротив, выносит неутешительный приговор сам себе: — Выглядишь так, будто уже завтра коньки отбросишь. Настолько жалкий, что даже бездушную скалу своим видом разжалобишь. Время утекает песком сквозь пальцы. Санджи так отчаянно устал от боли при жизни, что теперь просит у смерти поскорее забрать его. Чувствует: она рядом ошивается. Он так и не успел подготовить подарки для оставшейся части команды, потому что новых островов на горизонте с момента ухудшения здоровья больше не встречалось, но с этим вроде как ничего не поделать, поэтому пакует красиво то, что есть. Пишет записки с прощальными словами, надеясь, что друзья не будут убиваться, но они будут — кого он обманывает? Для всех остальных делит остатки своих накоплений, чтобы сами что-нибудь в его память купили. Разумеется, он крепится до последнего. Правда, становится тяжелее отгонять от себя мечты о возможном счастье и избавлении от мук. Если бы они оба были немного спокойнее, если бы проявляли чуточку больше терпения друг к другу, может, у них получилось бы стать настоящими друзьями. Если бы получилось, тогда Санджи мог рассказать Зоро о своей проблеме и потом — надежда ведь оставалась, да? — Зоро мог бы проникнуться им, потому что между ними не стояло бы стеной недопонимание на грани с враждой. Они накама, факт, но это и не дружба ведь вовсе. Их команда — что-то вроде семьи. Ни одного полного счастьем детства; они собрались под одним флагом, отдавая друг другу то, что недополучили сами. Вся любовь, вся забота и преданность, всё лучшее и худшее — всё для созданной своими руками, обретённой семьи. Так что нет, они с Зоро были не друзьями, но семьёй, а в семье люди могли быть родными, но далёкими как земля и небо. И как его вообще угораздило? Признаться честно, Санджи не помнил момента, когда рядом с мечником сердце ускорять ход начало. Это вообще было странно. Странно, что это вообще было. Звенело на фоне тревожно, но он гнал мысли, потому что считал их дикими. Зоро? Зоро? Правда, что ли? Санджи долгое время рассматривал его тайком, чтобы убедиться, что ему не кажется. И не казалось, потому что не рассматривал, а засматривался. Пока тот спал, он тайком поглядывал, сидя где-нибудь поблизости, обводил взглядом тонкий нос, почему-то закрывшийся навсегда после перерыва глаз. Волосы торчком, травянисто-зелёные. А когда заболел, тогда и вспомнил, почему именно клевер. Первый раз, когда Санджи позволил себе засмотреться, был на одном из сотен мелких островов. Потерявшегося Зоро он нашёл умиротворённо спящим на лугу в цветущем клевере. Нашёл, да так и замер: в розовом закате и на фиолетово-зелёном ковре тот выглядел… красивым. Забытая дотлевающая сигарета обожгла губы. А потом каждое взаимодействие в радость. Ругань — да пожалуйста, спор — всегда «за», прикрыть спину — не обсуждается даже. Санджи с готовностью подхватывал любую возможность провести рядом минутой дольше. Поначалу, конечно, его переломало всего: ладно бы только вечно конфликтующий с ним человек, но парень? Когда в мире столько прекрасных женщин? И он, чёрт возьми, по-прежнему находил их прекрасными, просто в сердце они больше не отзывались. От этого потрясения он быстро оправился — ничего уже не поделаешь, в жизни-то всякое бывает, а баек от бывалых моряков он в Барати наслушался ещё и не о таком. Зоро привычно бросал колкости. Санджи привычно отвечал. Казалось, ничего особо не изменилось в привычном распорядке дня, кроме каких-то там чувств. И поскольку чувства не приносили ему горя и боли, Санджи просто позволил себе наслаждаться первой в своей жизни влюблённостью. Странной, сумбурной, как снег на голову свалившейся — он исследовал её и себя заодно, открывая новые грани. И всё было бы здорово, не проявись проклятая болезнь. Он смог бы с этим жить, даже если бесчувственный чурбан-водоросль женился бы когда-нибудь. Санджи был почти уверен, что порадовался бы за него и ушёл в закат поминать свою несостоявшуюся любовь, но справился бы в итоге, потому что он сильный. Может, морок этой нежданной влюблённости рассеялся бы раньше, выпустив его из оков — кто знает теперь, когда времени не осталось? Когда он возвращается из туалета, накама уже разбредаются, закончив с едой. У Санджи большие планы на ужин, потому что тот должен стать особенным — мало ли, вдруг эту ночь ему не пережить? Потому даже внимания не обращает на грязные девять тарелок, стоящие в раковине. Всё потом. Вынимает из холодильника продукты, моет овощи, берёт досточку и большую миску, всё время ощущая на себе взгляд. — Чего тебе? — бросает, не оборачиваясь. Его сложно спутать с другими. Во-первых, другие всегда болтают, во-вторых, клевер будто чует своего хозяина и успокаивается немного, позволяя глубже вдохнуть. Зоро молчит как обычно, и Санджи больше ничего не произносит, стуча ножом, сжатым в дрожащей от усталости руке. Короткий приступ кашля оставляет на зубах фиолетовые частички. Он жуёт их, перетирает, точно корова на лугу, и не зря ведь клевер как специю используют — вполне себе сносно, спасибо, хоть кровью не приправлено. Вкус, правда, настолько осточертел, что тошнота подкатывает к горлу, но он держится, не выдавая слабости, потому что меньше всего хочет остаться немощным в его памяти. — По душам поговорить захотелось? — снова делает попытку и всё-таки оставляет своё занятие — руки теряют силы день ото дня только больше. Оборачивается — Зоро ожидаемо стоит у входа, как он и представлял, скрестив руки на груди. Хмурый, молчаливый, точно статуя безжизненная. — Сдался ты мне, — выдаёт наконец впервые за недели, и Санджи только сейчас понимает, как скучал по его голосу. От неприязненной насмешки в тоне по коже холодок пробегает, но Зоро всегда такой и здесь нечем огорчаться. — Что с лицом? Прямо сейчас помереть собрался? — Не дождёшься, — вложив всё спокойствие, какое только мог собрать, Санджи проигнорировал болезненный укол в груди, снова взявшись за приготовление пищи. — Я просто устал от твоей дурацкой морды. Он надеется, что Зоро поверит и оставит его в покое. Увы, тот не уходит. По-прежнему сверлит взглядом затылок и молчит, одним своим присутствием исцеляя и убивая. От прозвучавшей насмешки обида опасно подползает слезами к глазам, и это самое ужасное, что может случиться прямо сейчас, так что Санджи с огурца переключается на лук внезапно — так хоть оправдание будет, если совсем потеряет над собой контроль. Нервы ни к чёрту, боль душит, тело дрожит, функционируя на одной лишь силе воли. Он никогда бы не позволил себе и одной слезы в нормальном состоянии. Ему перед самим собой стыдно, но чёртов Маримо не уходит. — И кто же тебя в итоге прикончит? — подливает масла в огонь, и внутри всё замирает. Раздражение знакомо мажет сознание, вынуждая холодно выдать: — Зачем тебе знать? — Кто? — Спроси остальных и не задавай тупых вопросов. — Не думал, что ты настолько трус, — тянет Зоро презрительно, видимо уже спросив и не услышав от них ответа. — Так боишься сдохнуть, что не хочешь рискнуть и попытать удачу? Готов дальше гнить заживо? — Потерпи, мне недолго осталось, — отмахивается. Сдохнуть он не боялся, а мечтал. Если бы не друзья, уже сам бы руки на себя наложил, потому что больше не хотел чувствовать всё это, но разве объяснишь такое глупой голове-траве? — Имя, — упрямо требует тот, и Санджи больше не может контролировать каждое своё слово, резко повернувшись и бросив обозлённо: — Что будешь делать, если я назову твоё? — Убью тебя. Убью тебя, потому что если ты назовёшь моё имя раньше, чем я признаю, что к такому идиоту, как ты, у меня хоть что-то помимо раздражения возникнуть может, если продолжишь в мучениях умирать без взаимности, мне стоит прикончить тебя раньше, быстро и без прорезающих тело стеблей. Из милосердия. Чтобы не страдал. Вот так хочется трактовать это. Санджи позволяет себе думать, что немногословная глыба мышц просто договорить не может, и за двумя короткими словами есть что-то важное и глубокое. Убью тебя — метафорично, — потому что ты не рассказал обо всём сразу и терпел боль в одиночестве, когда всего этого можно было избежать. Санджи чертыхнулся — как-то уж его совсем в мечты занесло. «Избежать»… Даже в самых смелых фантазиях он не мог представить, что Зоро воспылает к нему нежными чувствами. Поможет быстро умереть, если узнает о его любви — это да, пожалуйста. Возможно, поумерит даже желание бросаться колкими словечками — просто как дань уважения умирающему. Но никогда не скажет того, что мечтал услышать любой безответно влюблённый. — А чего так? Испугался, зелёнка? — прошипел, сощурив глаза. Жестокая болезнь не только силы отбирала, но и уязвимым делала, забрав то единственное, что держало на плаву: выдержку. Он держал себя в руках с любым другим членом команды, не выказывая слабостей, но с ним… всё шло ко дну. Пылало в адском пламени, он горел в нём сам, распадался на угли. А лицо Зоро даже не дёрнулось. Он только с места сдвинулся, медленно приближаясь, не выдав единственным глазом ни намёка на сострадание, волнение — да что угодно. И даже если мозгом Санджи понимал, что в мрачные для команды моменты Зоро был тем самым оплотом уверенности и спокойствия, сердце против воли бунтует, требуя к себе хоть немного тепла. Совсем немного внимания от того, кто станет причиной его остановки, разве этого было слишком много? Сжимая зубы, он опустил взгляд в пол, упрямо пытаясь прогнать с глаз неуместные слёзы. Но чужая рука резко дёрнула его голову вверх за подбородок — Санджи надеялся, что успел сморгнуть собираевшиеся сорваться солёные капли. Вырваться из хватки нет сил и желания, быть может это последний раз, когда он чувствует прикосновение горячих пальцев своей кожей. Сквозь сухие трещины она, кажется, подпитывается жизненной энергией, которой у Зоро на сотню человек хватит. Санджи застывает бездумно, секунды кажутся вечностью и он вовсе не против простоять вот так до конца своих немногочисленных дней, даже если сердце готово из груди выпрыгнуть. Но Зоро рушит магию, тихо чеканя: — Назови имя. Адреналин травит сознание, прокатываясь лавой по сосудам. Горечи внутри так много, что уже на языке можно почувствовать — или это чёртов клевер снова? — Говори! — приказывает утробным голосом, от которого каждый волосок на теле дыбом встаёт. За грудки хватает, встряхивает истощённое тело, в котором осталась лишь одна восьмая жизни, притягивает ближе, впиваясь взглядом в глаза, не высохшие от слёз. И добивается своего. — Ророноа Зоро, — Санджи цедит, выплёвывает каждый слог, с упоением следя за меняющимся едва заметно выражением лица напротив. Так измучен болью, так утомился, что после сказанного целых несколько мгновений совсем не совестно. — Ну? Убьёшь теперь? Зоро крепче сжимает пальцы на его пиджаке. До побеления. Молчит. Оглушает. Вспышка удовольствия рассеивается быстро, окрашенная сумасшествием ухмылка меркнет, когда Санджи осознаёт, что сказал-таки то, что хотел унести в могилу. Но Зоро подумает, что он издевается. Зоро не поверит. А напряжение между ними можно ножом резать. За всю боль, которую испытал, Санджи жаждет возмездия, поэтому тяжёлое молчание подначивает продолжать, развязывает язык — всё равно уже сжёг мосты, так пусть всё кострами окрасится. — Не теряй времени, лучше сразу прикончи меня. Не делай вид, что не понимаешь… Думаешь, я смерти боюсь? — Сумасшедший, — слышит разозлённый выдох и охает, когда Зоро впечатывает его спиной в стену, всё ещё не выпуская из хватки ткани пиджака. Его лицо так близко, что дыхание тёплым облаком на ресницах оседает. — И через сколько ты сдохнешь, если скажу, что люблю тебя? Санджи издаёт короткий истерический смешок, прикрывая глаза. — Настолько меня ненавидишь? — обречённо вздыхает, склонив голову набок. — Думаешь, не скажу? — гнёт свою линию Зоро, зеркаля его ухмылку. — Так через сколько? — Ну… пары минут этой дряни хватит, думаю, — Санджи смахивает с руки Зоро несколько трубчатых фиолетовых лепестков, упавших с него самого, наверное. Становится спокойно. Он настолько смиряется с тем, что не увидит следующий восход солнца, что не замечает, как лицо Зоро приближается вплотную. Носом скользит по его щеке, кончиком задевает внутренний уголок глаза, чёркает по переносице, вдыхает запах цветочный, тяжело отдающий мёдом на пшеничных волосах. И это чувствуется так интимно-близко, что Санджи замирает испуганной мышью. Прислушивается к себе: сердце бьётся у горла, железная хватка смерти вокруг грудной клетки разжимается, впуская поток воздуха до головокружения. — Идиот, — снова слышит, только теперь без издёвки, но забавляясь будто. — Что ж ты живой ещё тогда? — А? — растерянно выдыхает ему куда-то в шею. Зоро не отстраняется. Его губы шевелятся, щекоча участок кожи на лбу Санджи. — Я уже сказал, — объясняет точно ребёнку, медленно втолковывает. — Прошло несколько минут, а ты ещё на полу не корчишься. «И через сколько ты сдохнешь, если скажу, что люблю тебя?» О… и правда сказал. И если бы соврал, тогда в своих руках держал бы охапку клевера вместо человека, которому впервые за последние месяцы так свободно дышалось. Санджи боится даже пальцем пошевелить, чтобы не спугнуть мгновение странного единения, будто вся душа из него вышла, смешавшись с той, что жила по соседству в человеке, вдыхающем запах его волос. Зоро тоже от него не отходит. Ему, кажется, совсем плевать на то, что в камбуз заваливается несколько накама — Санджи так оглушён, что не разбирает их голоса, — громко ахая от открывшейся картины. А их капитан снова оказывается прав: он не умрёт.