Возьмем кредит на совместный крест
Типа, это не икс, а плюс
Типа, Голгофа — не Эверест
Типа, никогда ни в кого уже не влюблюсь
Типа, согласен; типа, клянусь
Noize MC — Детка, послушай.
Управление было — что гнилое сукно, отваливающееся кусками. Тут и там вскрывались язвы, вынуждающие Аркадия страдальчески морщиться и отчаянно пытаться залатать эти щели. Третьего дня слегка выпивший Урусов, очевидно не умеющий выпивать и в малых количествах, слезно каялся в том, что берет взятки; Аркадию жаль было его, ведь тот рыдал в три ручья, пугая до жалобного скулежа Раиску, так что пришлось княжича помиловать, но пообещав с него более взяток не брать. Сделал скидку на возраст. У трезвого уточнил про взятки — а тот растерялся и покраснел. Только Раиска, вспомнив горе хозяина, поджала уши. — Стыдится… — Не она одна, ваша светлость, — и глаза кошачьи, грустные. Ладно, это одно горе. Второе — Свенельд. Не было никаких причинно-следственных связей, долгих размышлений, танцев с бубном и пророческих снов. Аркадий просто проснулся с этим осознанием — и вся картина стала ему понятна от и до. От взглядов Свенельда до его манеры говорить. И как Аркадий раньше этого не замечал? Еще и следователь, ну-ну. Начальник департамента. Да и не понял бы ничего, если б не подслушал разговор братьев — так, мельком, скорее по профессиональной привычке, а не из личного желания погреть уши. Младший Штольц явно был недоволен, раздражен, изумлен, может, даже взмахивал руками: «То есть как это ты ничего сделать не мог?.. Брат, секира — не игрушка, не вещь…». Ответа Свенельда Аркадий даже и не расслышал — мужчина что-то промычал в ответ, чем окончательно довел брата до белого каления. Ингвар вылетел из его спальни и столкнулся с Аркадием, не успел стряхнуть с себя злобу и прямо в лицо начальнику департамента прозвенел: — А вы здесь… — и исправился, уже тише докончил: — что же? — Мимо шел. Вы спуститесь на завтрак? — Я пропущу. Он, — кивок на дверь, сморщенный нос, — не знаю. И ушел, сбежав с лестницы. Неделю братья не общались. Потом Урусов — опять, сосунок, выпивающий на работе и отчего-то совершенно не пахнущий и граммом алкоголя, — заявился к нему ночью, дабы отдать документы. Только-только вернувшийся из участка Аркадий пустил его в дом и наказал подать чая, дабы Урусова отрезвить немного. За легким разговором вполголоса Петр Николаевич вдруг насторожился, сделавшись похожим на борзую суку — отчего суку? Аркадий сам не знал, просто изящества у обоих было хоть отбавляй. Потянул носом… и брякнул, Симарглыч, что от кого-то в доме «оченно любовью несет». И, уставившись в воздух, чаю отпил. А у Аркадия аж пот меж лопаток потек. Об этом Аркадий трезвому княжичу не упоминал, но тот без того краснел. — Аллергия, княжич? — Да уж если бы!.. Белозерские нового года дождались, встретили его в шумной компании аж четырех фамилий — да и знакомые заскакивали, евреи да кровные. Братья Штольц зарыли топор войны и о чем-то хихикали на немецком, а потом враз сделались тоскливыми и потерянными. Впрочем, в винном угаре тут же оживились, уловив общее веселье, такое бодрое и яркое, что в какой-то момент Ингвар, красный и сверкающий глазами, заметил, что столь давно знакомым ярлу и хирдманну не помешало бы побрататься в целях укрепления союза. Это предложение встретило не то, что одобрение — бурные овации всего семейства Белозерских. И вот — трудами Санечки, служащего в этот вечер виночерпием, в бокалах старших Штольца и Меркулова оказалось сладкое красное. Они, переглянувшись и улыбаясь, встали, переплели локти и, в благоговейной тишине заглядывая друг другу в глаза, выпили до дна. Потом под бурные аплодисменты и радостные возгласы поцеловались, взявшись ладонями за щеки друг друга, дабы не упасть — вино ударило в голову. Сели, переглянулись и в панике стали прятать взгляд. Аркадий больше не пил. Не мог позволить себе больше двух бокалов. Свенельд перешел на водку, подаренную Герром Лемке, и соблазнил на это дело Константина с Сергеем. И, кажется, не хмелел уже совершенно, в отличии от младшего брата, объятьями терроризирующего попеременно то вялого, по-доброму ворчащего Митьку, то всегда готового ластиться Санечку. — Господи, захмелел от трех бокалов… — Ты, Николенька, брось; пусть так, чем после трех штофов в кусты отбегать. По понятным позывам. — Не зови меня так. — А против правды ожидаемо не попер, только нахохлился лишний раз и едва ли не ногой отпихнул полезшего к нему с поцелуями Санечку. С тех пор Свенельд и сменился, как если бы испитый на брудершафт бокал вина захмелил его — да так и оставил пьяного. После нового года Свенельд отправился в город и сдал экзамены на адвокатское дело, в эту неделю оставив помещечье хозяйство на Ингвара. Тот справился блестяще, сумев совместить и учебу, и ворох бумаг. Возвратившийся Свенельд глянул на его отчеты и сказал, что в поместье уже можно жить. Добра наживать, но, увы, без особых удобств. — Баню наладили… — Лизнул палец, зашептали бумаги… — С газом и канализацией проблемы… Интерьером никто не заботился… — Свел брови: — Ингвар, цифры такие, будто блоху пытался пером прижать… Ингвар лишь фыркнул. Миновал январь, за который не только лишь семейство Штольцев взялось за хорошую традицию передачи ремесла от старшего к младшему. Митя, проводив Белозерских и пообещав перебраться к ним в конце весны, воспылал небывалым интересом к делу отца, и тот, стараясь не выказывать слишком сильно свой мандраж, нагло пользовался положением и водил сына в участок. Урусов порою хватал Митю и тащил с собою на мелкие, бытовые дела. Реже Митя сам, обливаясь потом, Моранычем шествовал во главе следователей, показывая им дорогу к свежему убийству. Но чаще всего этого Митя поздней ночью встречал отца в кабинете, предлагал ему чай и занимал вялым, ничего не значащим разговором. И чай этот грел на кухне сам, дабы никого не тревожить. Аркадий был рад этим ночам. Словно заново он учился быть отцом. Кольцо, висящее у креста на груди, напоминало о том, что он бывший муж и нынешний вдовец. Взгляды Свенельда, редкие, короткие, но от того не менее дерущие, возбуждали понятное, забытое чувство бытия любовником. Кончился январь — настал февраль. Маэстро Альшванг, как выяснилось, был сведущ не только в костюмах, но и в зодческом мастерстве. За неделю, заручившись расчетами Свенельда, выкроил план интерьера и экстерьера поместья и прилегающих к нему окрестностей, после чего прямиком при Аркадии перекроил все эскизы, поубавив в цене. Сказал, что будет навещать. Митя расцвел, когда увидел альвионские мотивы во всех этих линейных черточках. — И дешево — по-еврейски, и красиво… — По-еврейски, — подсказал Йоэль. — И по-немецки практично, — задумался Свенельд — и стал корпеть над чертежами уже в компании архитекторов образованных. Февраль и март Аркадий провел в участке, засыпая в обнимку с бумагами. Урусова окончательно дожрала совесть, и он вывалил Аркадию все-все фамилии известных ему лично взяточников. На то, чтобы навести справки, ушел вечер, бессонная ночь и утро. Мурлыкающая Раиска отдавила Аркадию все бедра. Это было начало февраля. С наступлением оттепели Аркадий вновь стал толкать телегу департамента — не даром всю осень и зиму чинил колеса и кузов. К его приятному удивлению и мягкой гордости, спицы не прыснули во все стороны. Департамент работал мерно, чисто, как двигатель, только-только сошедший с завода. Радостное ожидание весны очень поспособствовала делу. Масленицу справили по всем правилам; даже Митька, обычно не жалующий «больно жирные» блины, уплетал их за обе щеки. Казаки устроили пародию на джигитовку, без рубах бились на деревянных балках и явно, ну явно соблазняли Митьку присоединиться. Сварожичи вечером на площади жгли чучело, устроив представление. И — вот дела — созерцающие жаркое, жадное пламя глаза Свенельда зеркалами отражали пылающую рыжину. У Рогнеды… Мораны… глаза были как порох. Аркадию привычно было, что у его любви они были именно такими. О Свенельде он не задумывался. Не старался понять, потому что кольцо у груди не позволяло. Положение. Чин. Митя. И другие оправдания для мужчины, боящегося, как мальчишка, прекращения спокойствия и тишины. Но департамент-то налажен. Взяточники под надзором. Поместье готовится приютить жителей, распахнув объятья. Митя… Его вот Аркадия боялся. И Ингвара тоже. И общества. Как он ненавидел мусолить мысли, как ненавидел жесткие, душные перемены и тяготы. Решено было праздновать проводы зимы ночью, после закрытия участка. Еще неделю ранее сестра с племянницей уехали в Ярославль к родственникам, так что в доме собралась компания сугубо мужская. Приглашен был так же и Урусов, который еще в участке ходил навеселе — успел налакаться уже. И — вот странности — зашел в кабинет, мигая то одним, то другим глазом, рухнул на стул и опять дрожащим голосом стал жалиться. Опять взятку взял. Аркадий уж священником себя начал с ним чувствовать, скоро и кагор в ящике среди важных бумаг и сменных перьев заведет. Урусов сжимал бока лежащей у него на коленях Раиски и печалился о том, что это совсем уж ни в какие ворота, больше — никогда… — Вы должны знать, должны же, и взятку дал не абы кто, а хи-хирдманн ваш, и я не взял… не взял, и… — В связи с чем была предложена взятка? — В связи с чем в-взятка?.. Зарумянился, сморщился и оглушительно громко, коротко взвыл, как кот, которому вырвали роскошный ус. — Я же не сам, не знал… само оно, кровное… С женой он развелся, а же-женился и не сам, а пришлось… а я… Учуял, что он… В вас… в вас… А я же… Такой чуткий к чужому горю — любо-дорого; не совсем заветрился, а ведь убивал, и всякое повидать успел. Вон как переживает. Золото, а не сотрудник. Еще бы не пил на службе — но это ладно, от нервов из-за мнимых взяток. Успокоился только после заверений Аркадия о том, что все в порядке вещей, и зла он не держит, и это не взятка, а так, пшик, и за новость за эту никто ни на кого не будет клыки точить. Аркадий и без того подозревал о браке Свенельда. Лишнее подтверждение лишь еще сильнее распахнуло суть Штольца старшего — уже до жалобного скрипа в корешке. Брак с целью скрыть увлечения сердца — разве это новость? Миновал март, наступил апрель. Свенельд пропадал за городом, Урусов в свободное от работы время хватал Митьку и тащил его к казакам. Джигитовка тут случалась уже на лошадях. Аркадий чуть запястье себе не вывихнул, когда увидел, как Митька на гнедой кобыле, послав ее в полный скач, склонился и подобрал с молодой травы картуз — под дикие вопли казаков. — Я его выпорю. Видят Боги: так выпорю, мать родную встретит. — К чему такие грубости? Хватит простого подзатыльника. — Ага, чтобы сильнее распетушился?.. — и словил насмешливый, нежный взгляд Свенельда. И стушевался напрочь. В начале мая все навестили загородное имение, где только-только началось налаживание водоканала и внутреннего убранства. Нанятый Свенельдом садовник — юноша смуглый и чернявый, из цыган — копал и садил, подстригал и игривился с местными девками, такими же работницами. Иногда Аркадий ловил его взгляды и смущался. Митя кривился, но не мог не оценить талант этого юноши к садовому делу. Иногда цыгано́к уносился в длинные речи о растениях, сочетая провинциальный говор с мудреными латинскими терминами. Ингвар вовсе закучерявился и стал работать в саду вместе с ним же — к гортанным стонам неудовольствия и ужаса Мити. — От вас, сударь, мои розы вянут!.. — Ах, вянут! Вянут! — Да прекратите же вы, не видите, что ли?! — и бросилась, пылкая душа, к цветнику. — Армерии завяли!.. От конфликта Митю спас Ингвар, за плечи оттащивший его в поместье. Тут было тихо. Жарко на солнце и томно в тени. Два выходных дня они провели здесь. Во второй день Аркадий спонтанно пригласил Свенельда выпить. По кабинету с голыми стенами и минимальным убранством, состоявшим из пустого книжного шкафа, стола и дивана, гуляло закатное солнце, в открытое окно залетали возгласы веселящихся в саду мальчишек. Кажется, Ингвар вывел Митю из себя. Может, в дело вот-вот вступят Митин топор и секира семейства Штольц. А цыганок возьмется ставки делать. — Вы после нового года экзамены сдавали… — Мы выпили на брудершафт, — заметил мимолетно Свенельд, и Аркадий, наливающий в стопки любимую водку германца, охнул: — Прости… С работой совсем закрутился. — Еще с осени. Я сдавал экзамены, верно, — напомнил Свенельд. — На адвокатскую деятельность. — Вот. Я хотел поинтересоваться, к чему ты это?.. — Хотел после налаживания дел в этом поместье отвадиться от вас и перейти куда-нибудь в иное место. Думаю, переберусь в Одессу — по археологическим делам. Висящее на груди кольцо, казалось, вплавилось под кожу, оглушая и лишая на миг мироощущения. — В какое? Как… Ты серьезно? — Я уже не могу рядом. Слишком… гулко. По голосу, по опущенным ресницам видно было, с какой мукой он вытаскивал на свет эти слова. Аркадий почувствовал раздражение и не понимал, на кого. На Свенельда за его мягкотелость или же на себя — за то, что своей вынужденной слепотой довел мужчину до такого состояния. Должно ли быть ему стыдно? Свенельд рассматривал содержимое стопки; круги под глазами, на которые падало заходящее солнце, были изрезаны тончайшими трещинами красных вен, едва-едва заметными. Глухо. И слепо. Невзначай, потому что кольцо жглось, потому что свой покой — он дороже был. Митька бы за такое не простил. — Свенельд… Давайте на брудершафт. Мгновение Свенельд боролся с собою, а потом свел свои острые брови, сжал челюсть — и все в порыве гнева, потому что звучала фраза как тотальное издевательство, как танец на костях, как завуалированная просьба катиться куда подальше, да побыстрее. В следующую же секунду Аркадий вздохнул тяжело, с оттенком стона, и поставил стопку на стол. — Прости. Пытался… пытался найти предлог тебя поцеловать. И опять то же самое. Свенельд махом глотнул водку, грохнул пустое стеклянное изделие на новый ореховый стол и обжег Аркадия ненавистью и печалью. — Чем издеваться, сказал бы все как есть. Поместье твое целиком — я оформлю нужные бумаги. На глаза попадаться не буду. Поселимся с Ингваром на квартире. Управляющий — должность не сложная, вы, как князь, справитесь и подавно. Эта же стадия эмансипации была Аркадием замечена у многих несчастных в браке дам, готовых жить в бедности и в драном платье, но не рядом с мужем-тираном. Аркадию уже и неловко стало от всей этой атмосферы паспортного стола при разводе. Свенельд заметил его смятение и понял его по-своему, поднялся со вздохом… Аркадий неловко схватил его и дернул на себя, усаживая себе на ноги и тут же целуя — без промедления и этой девственной заминки для перевода дыхания. Свенельд замычал, с силой сжал его рубашку, и тело его было напряжено, и сердце со злости кипело в груди, а все-таки поцелуй вышел взаимным, полупьяным, полуненарочным. Уже в спальне Аркадий позволил раздражению выйти на волю, выплеснуться искрами и жалостливо-взбешенными фразами, брошенными между делом и поцелуями, пока Свенельд под ним сучил одеяло ногами, сминал под себя простыни и выгибался всем телом, то всхлипывая, то закатывая глаза, то вовсе смотря взглядом триумфальным и сытым, добившимся, взглядом а-ля «Я свое отстрадал»; Аркадий кусал чужое тело, тугую кожу, рунные ставы, выбитые чернилами, сжимал до синяков руки и бока, шею с подрагивающим кадыком, крепкие бедра — все, до чего только мог дотянуться. — Устроил театр… Одного актера… Нет — подойти и поговорить… Ну почему же нельзя было поговорить?.. Все из… чужих… ртов… Прекратив дикую качку и отнявшись друг от друга, оба уставились в пыльный потолок. Там, на улице, в том же саду, лязгал металл и хрипло хохотали юношеские голоса. Пели птицы. Саднили плечи — алели полукружья ногтей. — Я не умею ухаживать за мужчинами, — устало пробормотал Аркадий и накрыл ладонью красное лицо. Он не помнил за собой приступов откровения после соития. Может, это потому, что от… Мораны… скрывать ему было нечего? Была симпатия, был брак. Был, в конце концов, ребенок. — Совершенно, — бухнул он, продолжая свои мысли, — абсолютно не умею. Только в училище что-то было, а у кого и не было?.. Свенельд, я же стараться не буду даже, мне поздно — стараться. Мне бы покоя. Вестимо. Хорошо, что заявил. После этих диких постельных игрищ у него сердце хлопотало о том, как бы вот прямиком в сей же момент не остановиться. Стар стал. — За мной и не нужен уход. — Пальцы Свенельда тронули его плечо. — Право, Аркадий, совместно проведенная ночь… день… не есть показатель высоких чувств. Если так желается, то можешь одарить букет гортензий. Только не уверен, что найду им место. Дари букеты женщинам, женись заново. Я не буду противиться, я права на это не имею. — Не уезжай ты никуда, я прошу. — А что мне? — обиженно вопросил мужчина, и Аркадий даже голову повернул к нему; Свенельд выглядел сейчас так же распахнуто, как и его младший брат, не научившийся еще, в силу возраста, железному самообладанию. Даже едва заметный немецкий акцент приобрел оттенок детский, случайный. — Глядеть на тебя и скулить? — Ты Урусову взятки на кой черт давал? — Боялся! — Свенельд крепко скрестил на груди руки, будто защищаясь — хотя ниже пояса был расхристан до безобразия. — Кто знает его… И без того про мезальянс болтали. А что я мужа покойного… — Глаза закрылись, на скулах ярче обозначились алые пятна. — Мужа Анны Владимировны… любил… Это пустое… Вот и новость. — Урусов мухи не обидит, только если птичке она не нужна. Взятка твоя ему только на нервы капнула. Дурак ты, Свенельд. Оставайся, пожалуйста. Я привык уже. Ты как… как жена, — обреченно выдохнул Аркадий, взглядом мазнув по крепким плечам и… междуножью… германца. — То рядом, то в голову взбрело — и уже маешься с какой-то чепухой. Мне зачем женщина? Я стар для детей, мне Митьки хватает, мне уже и Ингвар как родной. А Морана… Морана поймет, да и люблю я ее, и тебя люблю… Аркадий окончательно смешался и замолк, обиженно отвернулся от Свенельда и уставился в квадраты окон на верхушки берез и розовое закатное небо. Кроткое прикосновение нежно пришлось на спину — меж лопаток, где тупые ногти прочертили розовые борозды. — Любишь?.. — Я не буду повторять, отстань уже, все. Свенельд фыркнул. Весело, совсем как его младший брат. И вдруг хищно вжался растопыренными, шевелящимися пальцами в бок, выуживая из глотки Аркадия нечеловеческие стенания и задушенный, хриплый хохот. Простыни, одеяло и подушки рухнули на пол в результате этой борьбы, в ход шли кулаки и зубы, а на выходе они получили жар в щеках, сходящие с ума сердца, отупевшие от бешеной скачки, и застывшие на губах улыбки. Аркадий снял с шеи гайтан, вытянул кольцо, взял Свенельда за ладонь, но тот резко сжал кулак: — Что за шутки? — Брудершафта мало… — И потянулся, чтобы укусить чужой кулак, так что Свенельду ничего не оставалось, кроме как покорно расслабить ладонь. Кольцо не лезло ни на безымянный, ни на средний палец, и Аркадий впечатал его на мизинец мужчины. Свенельд выронил смешок. — Ну… Держится ведь. Поцеловал в губы, привыкая к их изгибам. — Может, я все-таки останусь, — пробормотал Свенельд, когда они стали шарить в ворохе постельной ткани, выискивая исподнее и брюки. Помятый Свенельд в одной только распахнутой блузе создавал впечатление какой-то масштабной жизненной перемены, от созерцания которой живот начинало крутить — от страха. — Разрешаю изменять мне, — великодушно склонил голову Аркадий. Свенельд сморщился, когда, натянув панталоны, сел на кровать, и Аркадий, отбросив жалость, весело хрюкнул: — Только без полировки мягких мест. Женщины приятней казались хотя бы тем, что кулачки у них были острыми и не такими болючими. Одевшись и заправив в четыре руки кровать — еще старую, обшарпанную, — Свенельд странным взглядом уставился на обручальное кольцо, обнимающее его палец. — Вера у нас одинаковая, — предупредил возможные возмущения Аркадий. — В храм можем и позже заявиться. — Известный факт не волнует? — Мы оба холостые, — не понял Аркадий. — Мужчины, на минутку. Аркадий широкой дугою закатил глаза, но ответить не успел — по анфиладе второго этажа застучали юношеские шаги. Митя обнажил резцы в машинальной улыбке и крепко обнял отца, позабыв о правилах приличия и светского достоинства. Свенельду он крепко пожал руку. С Ингваром хотел выделать какую-нибудь шутку, но в горло полез ком, поэтому пришлось ограничиться братскими объятьями и шепотом на ухо: «Писать письма не будешь — ведро на голову надену и настучу топориком». Йоэлю Митя чинно поклонился, чем заслужил его уважительную улыбку — чарующую, как касание ветра в знойный день. Урусов вызвался проводить Митю до перрона, потому прощались все в городе перед дилижансом. Петр как раз высунулся из дверцы: — Не навсегда ж прощаетесь, ну!.. Митя кивнул — верные вещи толкуют, батенька, прислушайтесь… И еще раз его обнял, и по спине постучал, и пальцы его сильно-сильно сжал, и даже… Какой ужас… В щеку чувственно чмокнул… Уже в дилижансе Митя поправил костюм и перчатки и прочистил горло: — Петр, вопрос хочу задать вам. У Свенельда Карловича в кабинете на столе откуда-то взялся пышный букет гортензий. Вы не знаете, кому он предназначается? Или, вероятно, кем был подарен? Тоже нет? А разузнаете? Я вам… подсоблю… — И отрепетированным изящным жестом вынул из рукава купюру. Раиска, лежащая рядом с Урусовым, жалостливо мяукнула и взяла в зубы рукав хозяина. Урусов взглянул на деньги так, точно Митя предлагал не взятку, а Бог весть что; побледнел, подобрался. — Нет, нет, это сами узнаете… На все воля божья… Митя пожал плечами и спрятал купюру обратно — а то доведет еще Симарглыча до остановки сердца, и ходи, оправдывайся, что частично право на то имел — ни много ни мало — Кровное. Истинно Княжеское.