И уносит меня

Арсений трет ладони друг о друга. На улице снегопад, и поэтому, несмотря на съемки, он идет домой, с довольствием увязая в мягких пушистых облаках. Останавливается на секунду под фонарями, поднимает голову и ждет, когда снежинка упадет ему на лицо. Он улыбается. Глупо высовывает язык, и, конечно, по закону вселенской подлости, когда чего-то хочешь специально, ничего не попадает, но он жмурится и кружится вокруг своей оси. Он прыгает на месте и смотрит, как мягко продавливаются следы под ногами. Сжимает руки в кулаки, подпрыгивает, потому что сердце бьется в ритме рождественских песен. Он наклоняется, собирает в руки снежок и подкидывает в воздух, наблюдая, как он бьется о землю и рассыпается на комочки. Потрясающе! Руки влажные, но Арсений разминает ладони, опускается на корточки и принимается катать снежный шар. Холод жжет не хуже огня, он оглядывается на свою многоэтажку и, увидев яркие гирлянды из многочисленных квартир, вспоминает, что дома его ждут. Оставляет свою заготовку на месте: быть может, детям она придется по нраву. И спешит к своему подъезду, набирая знакомые цифры. Заледеневшие пальцы кое-как попадают на кнопки, и он хлюпает носом в надежде, что сопли дождутся приезда лифта, и ему не придется утирать их рукавом кашемирового пальто. Когда проходит три гудка без ответа, он хлопает себя по карманам в поисках ключей. Они должны быть где-то тут! Деревянные пальцы чуть не роняют их, но он ловит связку на лету и, переминаясь с ноги на ногу, открывает себе дверь. И где это его Антон?.. Его почти сразу обдувает теплым потоком воздуха, и он непослушными пальцами расстегивает пуговицы, чтобы закутать себя в него целиком. В лифте сосед с ребенком. Мужчина держит елку, а мальчик ветку, внося посильный вклад в это важное праздничное дело. Арсений жмурится и принюхивается: он обожает древесный аромат. Плечо дергается от удовольствия, и он улыбается. Мальчик шмыгает носом — у него та же проблема, что и у Арсения — и здоровается: — Здлавствуйте, дядя Алс. — Привет, Макс. Сосед кивает ему, выглядывая из-за елки, которая благородными ветками загородила ему весь вид, и басит: — Доброго. Двери открываются, и они втроем выходят — соседи по лестничной клетке, как-никак. Он переминается с ноги на ногу, снова трет руки друг о дружку и дышит на них — как хорошо будет согреть их в горячей воде! Он перебирает ногами, чуть ли не подпрыгивая. Словно заевшая, но такая родная сердцу пластинка, в мыслях крутится: «Дом, дом, дом». Пока Арсений пытается вставить ключи, сосед дотаскивает елку до квартиры, приставляет к стене. — Па, подними, подними! Хоцу назать. И Арсений открывает дверь. На него девятым валом накатывает сладкий запах малины, и он выпускает тихий неконтролируемый стон. Он чувствует, будто его всего, от макушки до пят, вымазывают вареньем, и он хочет прилипнуть окончательно и бесповоротно, вмазаться в запах и остаться в нем навечно. Его возвращает в реальность звонкое: — Цем это пахнет, папоцка? — Омегой, дорогой. — Лазве дядя Алсений сам не омега? Арсений стремительно краснеет. — Иногда омеги живут вместе, малыш. — И мне тозе мозно? Арсений оглядывается и видит, как сосед извиняющеся пожимает плечами, замечая чужое внимание. — Конечно, дорогой. Им наконец открывают, и Арсений слышит шумное принюхивание, которое вынуждает опомниться, тряхнуть головой и стремительно войти в квартиру, закрыв за собой дверь. Он облокачивается о косяк и плавно съезжает по нему. Как же хорошо, что у них на завтра ничего не запланировано! Он дышит глубоко и медленно, позволяя ягоде накрыть себя с головой, пробраться в каждую клеточку мозга. Его выводит из транса стекающая по подбородку ниточка слюны, он ловит ее пальцем и брезгливо вытирает о ворот рубашки — все равно стирать, а он еще не разулся и не хочет брести в ванную, оставляя за собой дорожку мокрых грязных следов. Арсений достает из кармана телефон, пишет Стасу, чтобы их никто не беспокоил, и ставит на беззвучный. Пальцы трясутся, грудь вздымается колесом, он будто в вязком тумане, обволакивающем его облаком. Он расстегивает пальто, стаскивает массивные ботинки и втискивает рядом с Шастовыми на коврик. Потом решает сначала вымыть руки, потому что думает, что не факт, что сможет потом отлипнуть от Шаста. Заодно умывает лицо, чтобы капли собрали его мозг в кучу. Но все оказывается зря, ведь как только Арсений входит в гостиную, пальцы сжимаются, словно кошачьи лапки, проминающие флисовое одеяло, а из слов остается лишь «свой-свой-свой». Сердце замирает, и он выпускает тихий выдох. На диване, в куче одеял, сопит его маленькое двухметровое чудо так, что видны только кудряшки и зарывшийся в слои ткани нос. В свете гирлянды Антон выглядит как новогодний подарок, и Арсений тихонечко скулит. Пугается себя и тут же прикрывает рот рукой. Он сразу узнает и пледы, и подушки, и простыни — большинство из материала, изготовленного специально для течки, чтобы неконтролируемые когти не раздирали ткань. И пусть Арсений любит не все из них — иногда ему нравится слышать звук рвущихся волокон, — ассоциации, всплывающие в голове, выбивают из него судорожный выдох. Он подходит к дивану, садится медленно, будто собирается приложиться к мощам. Но если Антон сейчас не святой, зарежьте его сразу или посадите на кол. Он хочет потрепать его по плечу, но в таком ворохе одеял очень проблематично найти что-либо, и просто наклоняется, целуя в шею. Зря, очень зря. Железы источают здесь запах так, что Арсений дрожит, будто все еще на морозе, будто в руках снег, и холод обжигает, переплавляя в непонятную желейную массу. Антон начинает шевелиться от его неконтролируемого скулежа. Высовывает мохнатую шапку кудрей из-под одеяла, и Арсеньев взгляд выцепляет то, как промок пододеяльник и как стекает капля слюны по любимому подбородку. И как бы сильно ему не было противно в коридоре от своей неряшливости, с настолько же сильным, но полярным желанием (совсем как в третьем законе Ньютона) он проводит пальцем сейчас, собирая влагу и опуская в рот. Господи, как же сладко. Арсений ложится поверх вороха одеял и подносит нос к виску, внюхиваясь и замирая. Антон причмокивает, как котенок, ворочается, чтобы выпутаться, и кладет голову ему на плечо. Арсений замирает, вес ложится на него драгоценностью, и, как бы ему ни хотелось поерзать, как бы ни горело внутри огнем острое желание забраться под ребра, переплестись конечностями, стащить одежду, дышать и вылизывать, он слушается. — Ты скулишь, — зевая, бормочет Антон. Арсений этого уже не замечает. С того момента, как он зашел в квартиру, он себя решительно не контролирует. Антон потирается о него щекой, залезает рукой под рубашку, кладя теплую большую ладонь на живот. Арсений потерянно дышит. — И течешь, — шепчет лениво Антон. До Арсения не сразу доходит. Антон отвлекает его плавным почесыванием и поглаживанием, продавливает и проминает, как любимую игрушку, и, только осознав, он вскрикивает: — Я?! Антон хихикает, подтягивает себя выше и методично, будто поставив себе цель в Мотиваторах и получая там каждый день кружки с самым любимым из них четверых (с Сережей, конечно, а вы о ком подумали?), он начинает вылизывать Арсово ухо. Проходится по кромке, пуская дрожь, прикусывает и тут же зализывает, а Арсений может лишь застыть, чувствуя влажное тепло и подвывая в ритм. Ладно, кажется, он и правда в течке. Черт, они оба в течке. — Чего ты, маленький? — мурчит Антон, подтягивая его к себе и забрасывая его ногу себе на бедро. — Не… — выдыхает Арсений, когда Антон принимается посасывать его мочку уха, — знаю. Антон проходится широкими мазками по его скуле, лижет, помечая и пачкая, а он жмурится и ждет, как пес под приказом хозяина, завороженный его теплым словом и нежным потрепыванием по холке. — Боже, как же ты дрожишь. Арсений обращает внимание, как его трясет, как тело безостановочно ходит ходуном. Антон кладет его ладони себе под футболку, вздрагивает и шепчет: — Замерз, да, солнышко? Арсений едва заметно кивает и скользит пальцами по бархатной коже Антоновых ребер. Его осыпают поцелуями, и он пытается не упустить ни один. Ни в скулу, ни в щеку, ни в бровь, ни в излюбленную Шастом родинку. Он не сдерживается и выпускает когти. Антон шипит. — Тч-тч-тч. Арсений поворачивает к нему лицо. — Я плохой? — вырывается у него тихий всхлип. — Все хорошо, дорогой. Шаст улыбается ему в ответ, медленно опускает ладонь на его пальцы и один за одним отцепляет от себя. Арсений жмурится, ему в висок прилетает поцелуй. — Просто не царапайся, детка. Антон подносит к себе когтистую руку и зацеловывает каждый ранивший его палец. — Хочу поиграть с тобой, можно?.. Арсений кивает. Его мысли сейчас похожи на сбивчивый клубок из обрывков идей, ощущений и чувств. Как только он хочет последовать за чем-то одним, сразу же забывает, что этому предшествовало. И поэтому, когда Антон распутывается и встает, а он сам словно погружается на одинокое и холодное дно Марианской впадины, Арсений обвивает себя руками и хнычет. Он подтягивает одеяла к себе, зарывается носом и кусает, будто мягкие перья могут хоть в чем-то заменить сладость малинового аромата его омеги. Глаза неохотно следят за Антоном, тот не покидает комнаты, забирается в тумбочку, шебуршит, и, разумеется, урчит на одной ноте, и, как следствие, тихое арсеньевское хныканье умолкает. Антон подходит к нему и садится на пол, кладя голову подле его бедра. — Можно?.. Арсения пробирает теплом, будто огоньки гирлянды забираются под кожу и мигают. Диван воспринимается им теплым кораблем, бороздящим просторы океана, и Антон, который смотрит снизу вверх, становится безопасным островком, к которому можно причалить. Он кивает, как сумасшедший, и в душе разгорается синхронная Антоновой вибрация. Антон целует его в коленку, подтаскивает к краю, садит и трется лицом о брюки, как кот, который хочет пометить собой каждый миллиметр пространства. Арсений в забытье опускает пальцы на штанину и обнаруживает огромною лужу, пачкаясь и поднося к носу. Соль и море?.. — Я в течке?.. Антон хихикает, смотрит на него, лукаво подмигивая. — Мне кажется, мы уже об этом говорили, дорогой. Арсений вцепляется пальцами в одеяло, мнет и спрашивает: — И ты в течке?.. — Ага, — мурчит Антон. Он использует его бедро словно подушку, и Арсений некоторое время не может сконцентрироваться ни на чем, кроме горячего пылающего узла в животе от потрясающего ощущения вибрации между ног. — А как мы оба в течке?.. Арсений не продолжает, слова не даются, он будто пробирается сквозь снежную бурю, а ему в лицо метель из запахов и тактильных ощущений. — Боишься, что я не смогу себя контролировать и ты от меня понесешь? — улыбается ему уголком губ Антон. Звук застревает в горле, его так много, что он давится им, хрипя. Мысль окончательно покидает его разум, он не может вспомнить, что было до, у него яркими сигналами горит «да-да-да», и он даже с трудом осознает, что за «да» и почему да. Вообще-то омега не может понести от омеги, но Арсений не помнит этого, не может помнить. Ему хочется ощутить себя заполненным, и это все, на чем он может сконцентрироваться. Антон стягивает с него брюки, и по ногам идет холодный ветерок, сразу хочется укрыться, забраться с головой в одеяла, схорониться в запахе малины и совсем не колючей сейчас крапиве. Острый подбородок проезжается по его бедру, надавливает, заставляя тело проминаться, оставляя отпечаток и помечая. Антон достает набор кистей и принимается планомерно пускать по нему дрожь. Обычно у альф могли появляться вибриссы в ответ на омежье мурчание, но Антон был, разумеется, не способен на подобные ласки. Кисти возвращают Арсению ощущение безопасности и напитывают пониманием: им не нужен никто другой, Антон может о нем позаботиться. Плечи расслабляются, он утопает в наспех сложенных одеялах и откидывает голову на подушку. Антон ведет кистью, щекоча его ворсинками, поднимаясь от колена вверх, к паху, так, чтобы едва-едва касаться Арсовых бедер. Он прикладывается ухом к горячей коже, и на Арсения мерная вибрация обрушивается ударом кувалды — он погребен. Пальцы на ногах подгибаются, ноги разъезжаются в стороны. Он гнется для Антона, и, будь он хоть на секундочку в своем уме, его до краев затопило бы стыдом, как затопит и после течки, когда он вспомнит все, что творит сейчас. — Дай мне руку. Арсений разминает костяшки, чтобы вытащить когти, увязшие в слоях ткани. Антон целует центр ладони и начинает рисовать что-то на внутренней стороне запястья, обводя каждый изгиб и родинку. Теплый шарик блаженства пульсирует где-то в животе, грозясь растопить его и расплавить. Его любят. Арсений понимает это резко. Каждый человек в его жизни будто крался за ним с ножом, выглядывал то из-за одного, то из-за другого дерева, и вдруг Антон кинул снежок в затылок, попал, заставил гневно обернуться, а встретила его самая счастливая и заразительная в мире улыбка. — Вылижи меня. Антон рычит. Арсению хочется подчиниться, прогнуться, подставиться. И ему дают этот шанс: — Позже. Расстегни рубашку. Пальцы трясутся, как у ипохондрика, и он долго не может попасть ими в разрезы. Золотистое свечение гирлянд создает иллюзию того, что он облит сверкающим медом. Взгляд приковывает Антон, чей язык скользит промеж влажных губ, только усиливая ощущение желанности. Арсова грудь вздымается под движением своих же пальцев, и, когда ткань под касаниями неуклюжих конечностей шуршит и сминается, он откидывает голову, замедляясь. Даже этой щекотки много. — Продолжай. Несмотря на мурчание это звучит голодно. Зрачки у Антона черные, и Арсений думает, что он похож на гепарда. Быстрого, крупного, нежного и дикого. Контрасты бегут по венам, вырывают из груди всхлип. — Я жду, маленький. Ему тяжело вспомнить, что он должен сделать. Хорошо, что под пальцами хлопок, и он продолжает раздеваться. Когти врезаются в ткань, и пуговицы катятся на пол с громким звуком. Он распахивает глаза и провожает быстрое хаотичное движение блестяшек. Антон цокает языком, малина заливает его и, словно младенца, пеленает — тело подрагивает и предвкушает. Антон его Луна, и он воет, взывая. Сильные крепкие руки откладывают кисти. И сильные не потому, что Антон проводит все свободное время в качалке, а потому что Арс чувствует себя в них, как в самой защищенной в мире крепости. Антон встает, нависая, и Арсений тянется за ним, безнадежно желая обнять его и завязаться вокруг узлом. — Так-так-так. Крапива бьет его по ребрам, и от этого волосы на загривке встают дыбом. Бархатные нотки звучат внутри барабанами, Арсений слышит лишь собственное сердце, пока Антон задирает пальцами его подбородок. Теперь он знает, каково это — аудиенция у своего короля. Он рад, что тишина не повисает угрозой, а сыпется крошкой, как упавший с елки стеклянный шар. — Мне кажется, я не разрешал тебе устраивать беспорядок. Арсений чувствует давящую власть. Она обвивает его шею, запястье, заставляет его ложиться слоем осенних листьев промеж книжных страниц, растаптывая. Как стрела, приходит осознание: он и есть Антон, его часть. Голос сипит, песней льются всхлипы, и он мурчит, пытаясь усладить омегу, вымолить прощение. Он не помнит, что произошло, но строгий тон искрится в нем. — Нет, дорогой. Тебе придется принести мне пуговки. Жаль, что он плохо учил технику безопасности, потому что просящими звуками словно заливает замкнувшуюся проводку водой. Антон сам снимает с него разодранную рубашку. И ждет. Арсения колет крапивой, словно кто-то проходится по животу и щекам ударами, и лишь когда он опускается на колени, нос снова чует сахар на языке. — Умница. Ты оторвал пять. Он вскидывает голову, съезжая с рельсов Антоновой игры. — Чего пять? В груди становится тепло от Антонова смеха. Мягкое поглаживание за ухом привлекает арсеньевское внимание, он жмурится, выгибается навстречу своему солнышку и надеется, что длинные пальцы согреют его лаской. — Чего же тебя сегодня так развезло, детка?.. Арсений утыкается в запястье, которое, к счастью, оказывается совсем рядом с его носом, и высовывает язык, надеясь вкусить эмоцию на вкус. Его омывает теплым светом домашнего очага. В груди щемит, они делят сияние улыбки на двоих. Антон расталкивает одеяла, поправляет подушки, ложится и похлопывает по образовавшемуся куску пространства. Арсений заползает, почти роняет себя на Антона и обвивает плющем, ни на миг не смеет потерять из виду. Переплетение ног успокаивает, он поймал в ловушку лучшую в мире добычу, а голова славно покоится на Антоновой грудной клетке. Его чешут за ухом, и он довольно жмурится. Арсений совершенно неожиданно для самого себя находит носом сосок, и это приводит его в неописуемый восторг, когти опять вылазят, и он закатывает футболку, накалывая ее на острые кончики трясущихся от энтузиазма пальцев. Антон, который смотрит на все это безобразие сверху вниз, умиленно вздыхает, позволяя. Внутри блаженная тишина. Он в той точке пространства и времени, для которой был рожден. Его баюкает, как лучшей в мире песней, звуком Антонова мурчания, глаза закрываются. Язык лениво перекатывает горошину во рту. Тихое, будто даже перебродившее желание прокатывается по Арсовым венам, вынуждая действовать. Он вцепляется зубами в сосок, и Антон почти тут же взвизгивает, оттягивает за вороные пряди. Арсений послушно следует за рукой, как конь за спелым наливным яблоком. В речи слышен ласковый укор: — Ты балуешься, котенок. Арсеньевские губы инстинктивно продолжают свое движение, в отсутствии контакта кожи с кожей, выпускают громкий чмок. Издаваемый звук пугает его, он распахивает глаза, чтобы понять, что нарушило его покой, и видит нависающую над ним теплую руку. Хочет вжаться в запястье, внюхаться в сладкую, успокаивающую малину и тянется, задирая голову и сталкиваясь с твердой Антоновой хваткой. — Тч-тч-тч. Арсению хочется качаться на волнах закручивающей его рогом ласки. Он мычит, и с улыбкой глядящий на него Антон отпускает пряди, предлагая альтернативу: — Детка, поцелуешь мое пузико? Арсений кивает. Он чувствует, что его направляет, как заблудшую овцу — пес, крапивный запах, легонько щекочущий по икрам и тянущий ниже. Он трется щеками, открывает широко рот, словно королевская кобра, чтобы провести языком, собрать блестящие кристаллами Сваровски капельки пота. Спина Антона гнется крыльями благородного лебедя, рука ложится на макушку, тормозит и фиксирует на одном месте. — Совсем несет, да, кот? Арсений поднимает осоловевшие глаза и мурчит, громко, ясно, взывая к инстинктивному желанию присоединиться. Антон улыбается ему — Арсений хочет двинуться навстречу, неважно куда, но лучше носом к коже, к одурманивающей волнами малине и царапающей изнутри крапиве. Антон держит крепко, но не тянет, не давая двинуться от живота ниже, к опьяняющему ароматом члену. Арсений от запрета тихонечко ворчит, курлычет по-омежьи, словно почуявши нотки чужого запаха рядом с гнездом. Неприятно, но терпимо. — Кисунь, я не буду заниматься с тобой сексом. Глаза наполняются слезами, нижняя губа надувается воздушным шаром, а голос — вой: — Почему-у-у? Антон треплет его свободной рукой по щеке и шепчет сладко, будто растворяя в чае сахарную пудру: — Малыш, ну, ты же сейчас совсем е-бо-бо. Арсений обижается. И если обычно его мысли похожи на красивый изящный клубок, где то тут, то там узелки отсылок и ответвлений, в котором он способен откатить события назад и понять, где что-то пошло не так, с чего он начинал, то сейчас он скачет кроликом по шахматной доске ощущений. Внутри буря, бушующий океан. Его сметает горечью, оседающей на щеках и нёбе, а пальцы сворачиваются раковиной. К уголкам глаз подкатывается слеза, и он смотрит на большой осторожный палец, собирающий влагу, будто живительную росу путник, потерявшийся в лесу. Палец касается губ, а голос вдруг звенит изнутри, из-под ребер по-птичьи тонкой грудной клетки: — Слижи, маленький. Арсений целует кончик пальца. Он причмокивает: — Солено. — Интересно почему, да? В груди поют колокольчики, словно вот-вот растает снег, запоет капель, настанет весна, смех булькает в нем минералкой, и он подставляется касаниям. Эмоции в нем сменяются двадцать пятым кадром, и он смутно помнит, что глаза только что почему-то щипало. — Пойдем в ванную, детка. Антон встает, и Арсений следует за ним, почти падая мешком картошки с дивана. Запах манит его, но ноги подводят, и он оказывается на корточках. Арсений следует за ускользающей рукой, ползет, колени неосторожно стукаются об пол, и он тихо фырчит. Шаги быстро прекращаются, он врезается в теплую ногу, запах сильнее окутывает его, и он открывает рот, глупо надеясь распробовать Антона через ткань штанов. — Распластало настолько, что даже не встанешь, кис?.. Арсений улыбается, потому что чувствует, что улыбается Антон. Он трется щеками, и вблизи бедер запаха так много, что ему хочется уткнуться во влажное, еще небольшое пятно и задохнуться в его великолепии. Его тянут наверх, и он протестующе мычит: он нашел свое место, что вы делаете?.. — Встань, Арс. Голос отдается свистом хлыста в воздухе, он ловит предупреждение и неохотно поднимается, пошатываясь. Пусть у Антона и нет альфьих природных способностей к принуждению, он умеет убеждать. — Давай на ручки. Антон обнимает его, и Арсений обвивает ноги вокруг его корпуса. Горячий член проезжается по Антону, он хнычет, высовывая язык и принимаясь вылизывать Антонов лоб. — Замри, маленький. Антоновы коготки впиваются в нежную кожу холки и пригвождают к одному месту. Тело замирает пружиной, готовое в любой момент растечься по Антоновой коже массажным маслом. Шаст дышит часто, его выдержка, очевидно, не такая крепкая, как может казаться, а твердый член, то и дело задеваемый ерзающим Арсением, тоже лишен внимания. — Я не могу, малыш, — тихо скулит Антон. — Ты же сейчас согласен на все. Арсений активно кивает, лезет к шее и лижет: кто-то добавил горечи к малине, кто-то обидел его омегу. Антон встряхивает его, делает глубокий вдох и несет в ванную. Включенный свет режет по глазам, Арсений жмурится и прячет голову в Антоново плечо. — Принести торшер, да, детка? И, видимо, он доверил себя правильному человеку, если даже в состоянии полной невменяемости его желания считывают. Руки плавно отпускают Арсения, но он держится всеми четырьмя конечностями и не желает слазить. — Ладно, котенок. Антон целует его в шею и возвращает руки под ягодицы. Арсений активно лижет кончик уха, урчит и изредка прикусывает. Антон всхлипывает, но не роняет его и упорно несет в коридор. Торшер не такой уж и увесистый, но это определенно задача — унести одновременно и Арсения, и лампу. — Киса, держи. Рука обвивается вокруг холодного металла и, в принципе, Арсению не сильно мешает, потому что совсем рядом, прямо у носа терпкая, чуть строгая малина, выворачивающая его наизнанку, выпрямляющая каждую косточку и ставящая так, как ей того угодно. Кажется, что-то бухает об углы, и, будь он в сознании, то понял бы, что это злополучный торшер. — Отпусти, Арсюш, давай, прямо сейчас. Ноги чувствуют под собой опору, на спину планомерно давят, и он послушно садится — и больше не так тепло и мягко. Его раздевают, но он следит только за мягкой улыбкой, вбивающей в голову словно мухобойкой — я о тебе позабочусь. Он обнимает себя руками и провожает взглядом каждый миллиметр Антоновых движений. Его омега здесь, все хорошо. Он прикрывает глаза, тянет палец в рот. — Ой! Собственные когти, которые то втягиваются, то вытягиваются, снова проявляют себя, и он трясет ладонью, чтобы спрятать их и совершить задуманное. Антон качает его запахом на волнах спокойствия, будто укутывая шарфом в холодный зимний день, и он урчит, пока от него ускользает тихое журчание заполняющей ванну воды. Антон курлычет, когда поворачивается к Арсению лицом. И умей он смотреть на себя со стороны, понял бы, как мягко и уязвимо выглядит почти обнаженный, сидя на ободке унитаза с пальцем во рту, прикрыв глаза. Антоново курлыканье играет на его инстинктах, подчиняя себе каждое движение. Глаза распахиваются, он смотрит направо-налево, ища источник своего пробуждения. Плечи расслабляются, когда он вдыхает запах своего омеги, олицетворяющий улыбку морозного воздуха, шкодливо залетевшего сквозь приоткрытую форточку. — Вставай, солнце. В воде тепло, хорошо. Арсений мотает головой. Он чувствует, что Антонову грудную клетку распирает от этого смешинками, так что продолжает сопротивляться. — На ручки, да?.. И пусть идти здесь два шага, Арсению сложно измерять расстояния, а уж отказываться от поддерживающих его ладоней он не мог и в здравом уме и трезвой памяти. Антон садит его, и Арсений, вытащив палец изо рта, хлопает по воде ладонями — это весело, и они, еще сухие, из-за поверхностного натяжения не тонут. Антон подпирает щеку локтем и тихонечко выдыхает. — И почему ты не показываешь мне этого обычно, солнышко? Ты такой счастливый. Грудь отчего-то берет в тиски, он наклоняется к Антону, лижет его в нос, и тот щурится, трясет головой и целует его куда придется — то в щеку, то в подбородок, то в бровь, — и это напоминает двух собак, счастливо открывающих рты и угрожающих друг другу радостным повизгиванием. В какой-то момент Антон обрамляет его лицо ладонями и притягивает, целуя. Пьет жадно, сосет нижнюю губу и вжимает-вжимает-вжимает. Арсений в его руках пластилиновый, и он хочет застыть, замереть в этом миге, как муха в банке с вареньем. Антон отстраняется, прикладывается к нему лбом и дышит часто. Арсений чувствует его желание, бегущее, как двести двадцать, по венам, хочет подчиниться, подставиться. Но несмотря на влекущий запах, руки удерживают его, запрещая двигаться. Он не знает, сколько они так сидят, но дышать в ритм Антонова дыхания — то, для, чего он был создан. — Достану тебе детский шампунь. Во-первых, потому что взрослые, самодостаточные омеги тоже могут им пользоваться. А во-вторых, даже если он попадет в глаза, а он попадет, с их-то контролем, не так страшно. Они готовятся к течке. И так нечасто проводят ее вместе из-за блокаторов, поэтому насладиться ею в полной мере — первостепенная задача. И пусть Арсений не до конца в своем уме, но когда он видит эту желтую бутылочку в руке, он расцветает ромашкой под греющими солнечными лучами. Это что-то его и только для него. — Малыш, я сейчас намочу тебя, закрой глазки. Арсений смотрит на Антона, тянется к нему, но его холодит крапивой, будто омывает ментоловой пастой, и он смыкает брови домиком, собираясь. Он должен что-то сделать, нос чует приказ, запах тянет его, но он не понимает, куда, из-за гадкой ромашки. Крапива скребет недовольством и душит словно запахом костра. На глаза наворачиваются слезы. Он сделал что-то не то, он расстроил омегу! Но Антон прижимает его к себе. — Все хорошо, малыш, я не злюсь. Арсений воет, но запахи как будто укутывают теплым одеялом, подтыкают глубже края. — Давай медленно, солнышко. Вдох-выдох. Антон урчит, и Арсений присоединяется к нему. Его омега заботится, и в груди болит оттого, как же хорошо, как сильно он нужен и как сильно его принимают. Его отстраняют, но руки все еще рядом, и пусть он и упрямится, Антон здесь, с ним, и все точно будет хорошо. — Давай, родной, — Антон убеждается, что Арсений слушает. — Закрой глазки. В этот раз он слышит: становится темно, запахи вспыхивают лампочками, еще сильнее, еще гуще. Ему кажется, жар воды способен свести его с ума, и пусть он дышит глубоко, воздуха все равно не хватает — настолько его разматывает от присутствия своего омеги. Он морщится, когда чистую сладость заполняет ромашковая горечь. Хочется плеваться, и он пыхтит, фантомно отплевываясь, вызывая хохот у Антона, а потому улыбаясь в ответ. Антон моет его, пена стекает по щеке, и он фырчит — аромат становится ярче. Ромашка лезет в нос, ему кажется, что красивая иллюзия изящных фейерверков оказывается залита едким доместосом или еще чем похуже. Он трясет головой, пока под носом не оказываются родные подушечки пальцев, не поглаживают по щеке, успокаивая. Малина доносится, как из соседней комнаты, и он примиряется с жестокой черствостью действительности. Пальцы! Блядские пальцы. Они ложатся на скальп, массируют, гладят, и он не знает, куда подаваться: везде хорошо. Он хочет умереть на этих руках, хочет стать одним целым, хочет не выползать из утробы, будь оно возможно. — Ант-о-он, — скулит он. Ему очень хочется прикоснуться к себе. Член пульсирует, и найдись в нем слова, он бы произнес их, но на языке только любимое имя. — Что такое, малыш? Я здесь. Голос раздается почти мгновенно, разглаживая каждую морщинку тревоги, страха не получить ответ и повиснуть одному в этой вязкой темноте. — Пожалуйста. Пена почти стекает в рот, и Арсений уже чувствует ее мыльную горечь на языке, но Антон успевает собрать большую часть пальцами. Он тянет на себя влажную арсеньевскую руку, предупредительно целует, чтобы ощущение губ не напугало в темноте, и вбирает подушечки в рот. Арсению становится хорошо. Он не понимает, что просил что-то другое, потому что его омега тут, рядом, с ним на одной волне. Тело все еще расслаблено, но смесь чужеродного запаха и пузырящегося на языке вкуса потихоньку будит в нем что-то иное. Антон включает воду, оттягивает его за пряди немного назад и смывает с лица мыло. Из транса его окончательно вытягивает звук бьющихся о борты ванны капель. Он резко распахивает глаза — к счастью, в них не попадает вода. И спрашивает: — Когда мы пришли в ванную?.. — Ты в течке, Арсюш. Антон мягкий, будто сваянный из незапеченной глины. В его взгляде того и гляди появятся мультяшные сердечки, и внутри что-то екает от несусветного, непомерного обожания. — Но ты же был, когда я пришел… Память подсовывает картинки, как побледневшие со временем советские фотографии, ощущение заботы, дома и уюта сметает, но детали не разобрать. Изнутри плавит стыдом, раздербанивая кости будто в труху. Он сжимает челюсти, потому что даже части вспыхнувшего под веками воспоминания хватило. Ромашка помогла остудить пыл, вернула подобие рассудка, как бы он ни морщился от остатка мыла на языке и першения в носу, лучше так, в сознании. Пусть он и не знает, когда запах малины продерется сквозь плотину чужеродного аромата и надавит на нейроны, распаляя его течку. Антон же другой. Стоит спокойный, статный, уверенный. Видимо, прерывание блокаторов действуют на них настолько по-разному, что Антон может позаботиться о них обоих, а Арсений даже о себе — нет. А если Антона унесет сильно, но позже?.. В животе ползают червяки сомнения, он кусает губу, прежде чем сказать: — Я не хочу сделать тебе больно, не контролируя себя. Антон откидывает голову и хохочет, тем не менее, сгорбленные плечи, выражающие холодящий ветерок арсеньевской обиды, вынуждают ответить. Шастова ладонь ложится на скулу нежно, почти невесомо: — Ты моя послушная маленькая блядь, родной. В животе еще туже завязывается узел, и Арсений хнычет. Он знает, что Антон хочет этим сказать: в арсеньевской течке он в безопасности, не видит ни капли угрозы. Что каким бы Арсений ни был обезумевшим, где-то на подкорке сознания вышито: Антона беречь. И вышито, возможно, именно потому, что ему, Арсению, так безоговорочно доверяют. И будто желая его добить, Антон проводит ладонью по его щеке, нашептывая: — Все точно будет хорошо. Руки расслабляются, он делает глубокий вдох перед тем, как озвучить то щемящее чувство целостности и доверия, скользящее меж ними. — Трахни меня. Арсению нужно срочно, нужно прямо сейчас, иначе он, нахер, вылезет из кожи, чтобы забраться и осесть ужом под Антоновой. Антон наматывает его прядь себе на палец и притягивает к себе. — Наконец-то, кис. Арсений знает, что Антон не тронет его во время течки: они оба могут перегнуть, потому что плохо себя контролируют. И даже не жалея в процессе, могут пожалеть потом. Арсений не знает, как долго запах ромашки будет отвлекать его, но, к чертям собачьим, он знает свое тело, и ему достаточно будет двух-трех касаний, чтобы кончить. — На четвереньки. Голос у Антона хрипит, и Арсений не представляет, как он выдержал весь вечер рядом, когда его соль наверняка заполняла комнату целиком, когда требовательно царапала кожу и умоляла. Его тело натянуто словно канат над бездонной пропастью. И пропасть эта тянет, гложет и завлекает. В нем самом возбуждение балансирует на пике, он близок. И поэтому спешно опирается на руки, подставляясь. На четвереньках скользко. Зато задница торчит из воды, которая еще не успела набраться до краев в полной мере, и можно… — Ах, черт! Антон будто читает его мысли, потому что сразу просовывает три пальца. От них хорошо, но ему нужно движение, невозможно необходимо. — Двигайся, пожалуйста… — Жди! Антон садится на бортик, его член раскачивается перед арсеньевским носом. Запаха не так много, и Арсений надеется, что они успеют до возвращения течного тумана, поэтому наклоняет голову и надевается чехлом, непрерывно мурча от ощущения заполненности. — Не смей кончать, — рычание бьет по ушам. Он инстинктивно сглатывает и хочет заглотить еще глубже, как его прихватывают за пряди. — Нет, Арсюш, так, блядь, не пойдет. Он стонет, и наверняка это само по себе приближает Антона к концу со скоростью гребаной кометы. — Я ждал, кисонька, и ты подождешь. Арсений выгибает поясницу, хочет насадиться на пальцы, но не может. У них мало времени, но он знает, что Антон распорядится им, как следует. Ему хочется, чтобы Антон кончил ему в глотку, чтобы использовал, чтобы он захныкал и слезы выступили на лице. Но в животе пульсирует ярко, пульсирует с каждой секундой сильнее, словно ядерная реакция в нем уже началась, и он делится каждым разом на все большее и большее число Арсениев. И тут нужны не графитовые стержни. Антон прицельно давит пальцами на простату, и этого много и мало одновременно. Он сейчас костер, в который подлили керосина, — он с минуты на минуту догорит. Воздуха мало, все, что он вдыхает — это Антон, и — Господь его помилуй! — пожалуйста, шевелись. Челюсть затекает, на член капает слюна, которую он совершенно не способен сейчас сглотнуть. Антон отпускает его пряди, нашептывая: — Только попробуй пошевелиться, моя маленькая блядь. Он стонет. Господь, его приковывает словами лучше любых наручников, член на языке тяжелый и горячий, он пахнет сладостью, почти что патокой, и Антон так же близок, как и он сейчас. Антон наклоняется — Арсению не нужна миндальная связь, чтобы понять, насколько ему сейчас неудобно, — и свободной рукой надавливает на низ живота. Он позорно воет, из глаза вытекает слезинка, и он готов умолять, Антон, какого черта ты не даешь сказать, заглушаешь мольбы! Ему нужно шевелиться, нужно глубже, чтобы ощущать член глоткой, выбивать из легких весь воздух и задыхаться. Он плюет на запрет, насаживается так глубоко, как только может, и замирает, будто только что не он, а кто-то другой нарушил приказ, будто теснота его горла совсем не заметна, будто не он сейчас давится и не он хнычет, а все так и планировалось. Антон скулит и кончает, переставая давить на него, чуть не падая и хрипло выдыхая. Антона много, и Арсению хочется отодвинуться, но ладонь давит на затылок, наказывая и подчиняя, и он не соврет, если скажет, что его разрушило в труху. Господи, он чувствует себя удостоенным. Удостоенным внимания, счастья, деленного на двоих. И боль в горле — это лишь очередной знак принадлежности и принятия, от которого он не в силах отказаться. Антон отпускает его, и он закашливается, наконец-то в полной мере ощущая жизнь, осознавая ценность воздуха, вкушая, как самое дорогое вино. Антоновы пальцы выскальзывают из его задницы, и Арсений хнычет, пропискивая тихое иррациональное: — За что?.. Антон шлепает его по бедру, не обращая внимания, и приказывает: — Вылазь. И голос у него еще более хриплый, чем у Арсения, зрачки яркие, безумные. Антон стекает на пол, подгибая под себя ноги. Он облизывается на Арсения, раздевает его, уже голого, глазами, будто планируя, как будет двигать его руками-ногами словно шарнирами. Он внизу — хищник, и Арсений всхлипывает, слыша: — Сядь мне на лицо. Арсений похож на воющую в ночи сирену, и он надеется, что Антон услышит его, догонит и окажет первую помощь, в которой нуждается каждая клетка его жаждущего тела. Ноги разъезжаются. Капли воды на воздухе чуточку остужают, по коже проходит дрожь, но это — предвкушение. Антон притягивает его к себе за бедра и пьет из него, как из родника, погружается языком, размазывает смазку щеками, носом, трется, и он стонет, пытаясь насадиться сильнее. Арсений смотрит вниз: Антон берет его член рукой, гладит головку, жмет и медленно, тягуче проворачивает. — Пожалуйста, Антон. Антон отстраняется, кусает за ягодицу, вырывая всхлип, и спрашивает: — Разве ты был хорошим мальчиком, Арсюш? У него есть правдивый ответ и неправильный. Можно подумать, за ложь ему не достанется еще больше. И оба ответа не по размеру. Хочется поджать колени, спрятаться, но он так и остается стоять, обнаженный Антоновым словом (и если уж начистоту, то и его же руками). — Разве ты заслужил? Он знает, что нет, боже, конечно знает, но язык ощущается пыткой прямо сейчас, его мало, ему хочется всего и сразу, но он сам идиот, Антон пообещал его трахнуть, а это значит, что он бы обязательно, совершенно-абсолютно-точно сделал это. Антон лижет широко, не давая ни единой капле потеряться зазря, стечь на пол. Арсений шумно дышит, губы вибрируют, желая почувствовать на себе теплую сладкую кожу, жаждя ощутить на себе вес его касаний. Антон отстраняется, и Арсению кажется, что на этом все и кончится, что больше ему не дадут, что откажут, и ноги готовы подогнуться, он готов пасть ниц, но слышит: — Проси прощения. И в груди расцветают благостные бутоны очарования. Он хнычет и молит: — Антон, прости, пожалуйста, Антон. Его член пережимают у основания, а слабые, вот-вот готовые забраться ему в нос нотки малины нашептывают: «Это не то». — Я должен был тебя слушаться, Антон. Рука медленно перемещается на головку, а в задницу плавно входит палец. Этого несметно мало, он сокращает мышцы, желая почувствовать его всем собой, и если бы это только помогло кончить! — Можно мне три пальчика, пожалуйста, Антон, пожалуйста. Голос сиплый, слова вылетают быстро, но неразборчиво, словно он сломанное радио, и он благодарен за то, что Антон все еще готов им играть. — Пожалуйста, дай мне кончить. — Хороший мальчик. И если бы не оказавшаяся совсем близко дверь, Арсений бы совершенно точно завалился на Антона. Тот въезжает в него тремя пальцами, входит быстро и мелко, сочетая со спиралевидным движением правой руки, заботящейся о члене. Пальцы в нем громко хлюпают, и это добивает Арсения, становится последним шагом, он запрокидывает голову и кончает. По телу проходит дрожь, ноги слабеют, а соль оседает на языке, будто только и ждала Антонова разрешения. В голове пролетает мысль, все еще удивляющая его: «Он в самом разгаре течки», — и почему-то так хорошо оттого, что он не один, что он в надежных руках, что он хнычет. У них такая разная омежственность, сильная, как хватка Антона на его горле и нежная, как Арсов взгляд снизу вверх. И что-то внутри него бьется о стенки груди, трепещет, большое и теплое, оттого, что каким бы это слово ни было, они оба могут оставаться собой рядом друг с другом. Арсений опускается на колени рядом с Антоном, который прижимает его голову к своей груди и тихо мурчит. — Унесло?.. Арсений пусть и ощущает соль, благостно перемешивающуюся с малиной, но она плавно стекает с него каплями и пока не манит за собой. — Еще нет. Антон целует его, и Арсению хочется орать на весь мир, чтобы в каждом уголке вселенной было слышно: это он на языке у Антона, это его запах и его смазка. Это он, Арсений — Антона.