Рука об руку.

Задыхаясь в клубах петербургской грязи, утяжелённо вдыхал сырость улиц, вбирая побольше, отрешённый гражданин. Простившись с Разумихиным, он до того ослабел, что едва добрался сюда, на мостовую; опёрся тотчас локтями на скудненькие перильца, унимая тем самым вскружение рассудка своего. На общности скверного состояньица сказывались слитые воедино, не различаемые средь последних крупиц вязкой ясности, дикующая болезнь и непредотвратимая паника. На сердце надысь объявилась своенравная тоска по несбыточному, такая несвойственная и, между тем, оправданная. Глухо и притупленно билось оно, и всякая надежда на единение с собой поминутно испарялась, пока отстукивали в висках грузные шаги прохожих. Быть может, заложенная в них бодрость только чудилась Раскольникову – он почёл не раздумывать над малоинтригующим в сию минуту вопросом; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Преклонившись над перилами, вглядывался в воду, вперившись куда-то вровень своему отражению, но глядя абсолютно точно сквозь. Когда он ходил в университет, то не раз доводилось ему останавливаться примерно на том же месте, разглядывать панораму и почти каждый раз удивляться неясному и неразрешимому своему впечатлению. В этот раз Родион застал последние отблески рубинового зарева; совсем скоро над рядом домов сгустятся сумерки. Совсем скоро тьма поглотит чужака, в невинности своей не подозревая контратаки горящих адским пламенем внутренних терзаний. Покамест не выдавит остатки тлеющих сил. Незнамо каким везением устояв на ногах и переборов предобморочное состояние, Родион поднял глаза к заходящему солнцу, быть может, в последний раз. В последний-то раз страшиться не следует. Последний солнечный луч с совершенной детской лояльностью и непредусмотрительностью огладил щетинистую щёку, ускользая последней надеждой. Ватные ноги не держали в равновесии нескладно худощавое тело, руки била страшнее раскалённых розг галимая и столь ненавистная дрожь, а тошнота, скорее связующим фактором, подступала к горлу гадким, омерзительным комком. Вся эта безобразность, оглушительно звенящая несправедливость и личная оплошность доводили бывшего студента до горячки. Он давнёхонько сбился со счёту, позабыв знаменательный день искомой своей лихорадки. В сравнении с заработанными на свой хребет напрягами болезнь как была, так и оставалась в низине по важности. Раскольников погряз в пучине противоречий, недосказанностей, несоизмеримостей и неразрешимостей, но сегодняшний день показался ему весьма и весьма предзнаменующим. Коптеть в обветшалости каморки, более походящей на непросторный, душный шкаф где-то под лестницей, в ожидании приговора не осталось никаких сил; моральное истощение изгалялось над физическим состоянием пуще прежнего. Собственная опровергнутая теория бахнула в грудь, продырявила её и загнала под рёбра целый вал переживаний, которые попросту были неудержимы. Наставления товарища не возымели никакого эффекта, а страх перед своим существом, коего ненавидел Бог, не считаясь с просьбами поскорее закончить весь этот срам и, наконец, облегчить тяжёлую ношу, возрос до невозврата. Задавил, как вошь. Как жалкого червя. И все его потуги – грязь из-под ногтя, не более. Грязно, мерзко, гнусно, беспутно. Коль он, эдакий подлец, припал к чёртовым хлипким перильцам, склонившись над чернеющей в сумраке водой канавы, так сумел принять благоразумное решение. И даже сейчас, в момент повышенной жалости к самому себе – истинной дрожащей твари, его терзали муки неминуемые. Отчего же его просто не взяли в острог? Отчего же наставили явиться с повинной? "Прав был Порфирий Петрович – иной убежит, а я бежать не смею. Убежу и сам ворочусь. Не к спеху мне делать этого... али к спеху? Изморился донельзя. Пора." Вдруг даже для себя облокотился он на перила всем весом, поднял и замахнул правую ногу за решётку. Следом ступила и левая. Склонив голову и не силясь поднять её, оглянуться вокруг (всё померкло, лишившись природного окраса; уши наполнились жидкостью и закупорились ватой – Родион, отнюдь, ничего теперь не слышал; тело двигало его само на свершение пагубной трусости и признания личной слабости), задумался. "Чёрт с ней, с силой-то придуманной! Нет её, и не было никогда!", – зажмурился он, в разгаре бреда потряхивая головой, тем самым решаясь в полной осознанности содеянного совершить то, что задумано. Не попрощавшись. Так будет проще, и пусть не по совести! Ведь после он и не решится. Трус, гад, наглец и жалкий фанфаронишка. Разжались костлявые пальцы, намертво цепляющиеся за деревяшку позади; тело подалось вперёд. Едва он впал в обширное беспамятство, как осознал, что земля, земля-то уходит из-под ног. Невообразимы были настигшие ощущения: чья-то пара рук скрестилась на его животе, рывком вытягивая наверх, и всё это сопровождалось ошалелым "Родя!". Он с трудом очухался, не оправившийся от падения, и, не успев толком осознать живучесть свою неудачную и везение сомнительно-неблагосклонное, потемнел. Обморок затянул в свою манящую бездну. Раскольников быстро пришёл в сознание, чувствуя жжение от хлёсткого удара по щеке. Несдержанные шепотки столпившихся людей-таракашек, падких на любопытное зрелище, распрямили и зажгли внутри фитиль погасшей злости. – Живой, Родька! – взревел Разумихин, совершенно не скрывая своего беспокойства. Он навис над распластавшимся на земле Родионом, который с трудом разлепил глаза и различил в полумраке знакомые черты неотвязного друга. "Так и знал, побежит. Побежал ведь, деспот. Подле меня уселся. Али кажется мне всё, али действительность суровая? Суровая, суровая, другому места нет." Слова с превеликим трудом складывались в мысли, но мысли наотрез отказывались превращаться в предложения. Лихорадка. – Ну, ну, чего уставились?! – прогремел пыхтящий от своей озабоченности Разумихин. – Шли прочь, тупицы прогрессивные, ничего-то вы не понимаете! И принялся он безотлагательно прогонять скопления прохожих и покинувших свои экипажи ради зрелища. Эксцентричный молодой человек зычно наставил людей на добрый (по крайне мере, частично) путь, а уж после вернулся к другу своему авенантненькому – скрывать нечего, признавал запросто, ведь кто же похожий на Дунечку может быть не таковым? – Тьмонеистовый, паршивец! – схватил того за ворот разгневанный Разумихин, встряхивая безжалостно. – Колотить тебя мало, Родька! Ишь, чего удумал. Знал, знал-то я, что тебя, дурака, одного и на минуту оставить нельзя. Ведь и я дурак, что оставил тебя! Знал же, знал! – всё никак не усмирял свой пыл он. Родион молчал. Горячие переживания дружеские сейчас давили на мозг куда сильнее обычного, и оттого он феноменально быстро бледнел, становясь каким-то мутноватым и в точности мертвенно белым. – Ежели колотить меня вздумал, так давай, ну! Нет боле смелости, нет сил! Нутро животное моё, и наружность скверная моя, всё долой, всё пропади пропадом! Всё! Всё! – рассерчался, затопленный новой волной бреда своего несусветного, Раскольников. Авось, совсем помешался? Да нет. Говорил искренне. Кричал, вгоняя Дмитрия в ступорное состояние, и барахтался под его руками, то ли надеясь сделать резкий выпад кулаком прямиком в челюсть, то ли желая по чистой случайности перекатиться за ограждение – и в канавку. А может это и вовсе был приступ слепой ярости его. – Ну-ну-ну, тише, Родя, тише! Сердце теперь болезненно сжималось – на своей шкуре оно в полной мере прочувствовало тяжесть одиночества, и потому отторгало любое положительное воздействие. В безрассудстве бился под ним Раскольников, а потому, вжав его лопатками в землю, пришлось задержаться в столь странном положении ещё на время. Дождаться, пока перестанет он вырываться и бычиться.  Голословностью Разумихин не отличался, и всё же был въявь раздосадован: не знал, с чего начать, и как связать слова, если Родя упёрто не будет слушать. Новое разрешение проблемы подкралось к разуму без траты времени. Ослабив давление, Дмитрий Прокофьевич позволил больному приподняться, и тем самым облегчил себе задачу. Схватив его за края скудного, потёртого пальто, потянул на себя. Обвил руками, сжимая крепко – так, что дрожь Роди передалась и ему. – Тш-тш-тш-тш-тш, ун, Родя! Довольно противиться. Оробев, Родион перестал оказывать сопротивление внушительной уверенности Разумихина — друга своего единственного. Обмяк в тёплых объятьях отчаянной крепизны, как тряпичная кукла. Только насупился излишне, не вдоволь радуясь тому, что его вообще так дерзко сгребли чужие руки. Но на задворках сознания мелькали правильные доводы. "Все невзгоды оказывал старание непомерное разделять со мной. Понеже сочёл меня помешавшимся? Лишь потому? Быть не может. Глупость, дремучее заблуждение. А что, что же тогда? Надобно-то? И от меня-то?" – Я как представлю, случилось что с тобой, так сразу в панику бросаюсь. То-то же, по делам мне за раздутое, неуместное, навязчивое моё беспокойство. Порою кажется, сам болен я – как сказать. Влачи существование своё, каким бы то ни было, со всем помогу, при всём буду подле тебя, брат. Не сумасшедший ты, Родя, знаю, знаю ведь, что нет, совсем нет, ан утаиваешь что-то непосильно болезненное. Помогу, образуется всё, не верши только рук наложения, крепчай. Заживёшь по новой — сермяжная правда, обещаюсь! – Тварь дрожащая.. Безликая, безрадостная и безрассудная, обессиленная тварь, – гундел в плечо друга в полукоматозе Родя. Ничего не оставалось, кроме как в утешенье рукой водить по спине его выпачканной землицей. Это ничего, это не страшит. Он совсем перестал противиться мыслям своим несвязным. Совсем утонул в ужасающем своей глубиной омуте разочарований и предрешений судьбоносных. Почувствовал жжение в и без того воспалённых, запавших глазах, вцепился из последних сил в будто бы иллюзиционного друга своего. А слабину, слабину свою ничтожную, так и не пролил. Не проронил ни слезинки. Покуда был готов, и то не пролил бы – боязно, да и некстати открывать глазам чужим натуру свою великодушную. Разумихин и без того бессомненно знал, чувствовал, что кроется за личиной безобразной. За образиной тёмной, гнетущей, сумасбродной, отталкивающей и отверженной самим собой. Именно поэтому Дмитрий уважал и любил товарища своего нездорового. За чуткость его, за доброту, высказанную лишь мало-мальским образом. "Доброты родионовой, поди, хватило бы на весь свет", – мягко улыбнулся тот, впитывая, как вискозная губка, накопленную боль его. Разумихин нисколечко не считал усталость его, закостенелую на лице, безобразной. И пусть мешки под глазами боле походили на грунтовые ямы, чернющие и глубокие; пусть, Родион стрелял в него своими спазматическими, обозлёнными взглядами – глаза его тёмными были будто бы от превозмогательства сильной физической боли; пусть, плевался словами нехорошими, гнал, бранил или напутствия давал нахалистые; пусть, бредил он, признанный душевнобольным человеком. Разумихина не пугало это, наоборот, в некотором роде притягало. Дескать, чему упорствуешь, то и препятствует. Он готов был заботиться о сложнохарактерном товарище. И ловил себя во всякие моменты на мысли, что общества Родиона ему ощутимо не хватает. Дунечке не по силам восполнить было тяготящее чувство того, что у него отняли что-то важное, вырвали кусок – и бывай, окольных путей нет. Но озвучить мысли свои гнетущие не хватило мужества. Дмитрий Прокофьевич через время, когда закончился плавный поток утешений своевольных, поднялся сам и за собой утянул Раскольникова. Повёл его, приобняв, ведь тем окончательно овладела хворь нечестивая, и ненароком заботою, решительностию и расположением своим выбил с уст родионовых признание. Признание в убийстве Алёны Ивановны и сестры её – Лизаветы. Признание детальное – на бред не сильно-то и походило. Ошарашенный Разумихин с пущим запалом утешил его. Понимал, что гиблое это дело – кровь проливать, но ведь Родька, Родька-то плохого не хотел совсем! Али убил в интересах убийства? Нет, помилуй, Господь, не может такого быть. Стыдился он страшно за слабость, трусость свою, малосильность и глупость. Не видел и не слышал ничего и никого, не различал надругательную, оскорбительную тьму от света чужих глаз. Не осуждал его за деяние кровопролитное Разумихин, как то, впрочем, ожидалось, пока Родя ещё был в состоянии поразмысливать о реакции близких своих, домашних. Понимал и жалел, жалел и понимал. Именно потому, борясь с беспробудною глупостию родионовой (тварь он, видите ли, дрожащая), с порочностию-то его непрощённой собой, упросил друга Дмитрий Прокофьевич расслабиться. Куда уж тут до собственной занятости, к чему же теперь новоселье, коль и отвлечь-то Родю не выйдет. Заручившись целиком и полностью поддержкой друга своего бесповоротного и упрямого, назойливого и до приторности внимательного, Родион Раскольников оттянул самосуд на день-два. До вынесения приговора должностных лиц. Решено было сдаться с повинной и боле не заглядывать в притяжательный омут водицы нещедящей. Всему своё время.