far away.

             За окном школьного класса сияло августовское солнце, накрывая старые дома золотым покрывалом, пуская пыль в глаза граждан, обещая лучшее будущее, существование которого последние шесть лет находилось под вопросом. По выложенной брусчатке проехал мальчишка на велосипеде и брякнул звоночком, предупреждая медлительных женщин, наслаждающихся тёплой погодой и уже почти мирным небом. Осталось немного, всё закончится, без остановки говорили они и читали в газетах о радостных новостях с фронта. Победа, ещё одна выигранная битва. Солдаты возвращались домой, раненные, грязные, побитые, но ещё одна мать, дочь, жена плакала от счастья и обнимала мужчину, в возвращение которого не верила самыми тёмными ночами. Наверное, было неправильно испытывать старую добрую серую тоску, смотря на счастливые лица с глазами полными слёз, но такое понятия как правильность или неправильность уже давно покинули этот мир. Многие люди думали, что мир разделился на черное и белое с приходом войны, это было легко, когда знаешь лицо истинного зла, но, по-моему, краски смешались в гущу с разными оттенками. Мир не только решил дать дьяволу и его приспешникам лики, но и подобно тонущему кораблю решил показать солнцу крыс, что прятались годами в укромных кабинетах за толстыми стенами. Люди прогнили, а те, кто нет, умирали на линии фронта или от голода или ломались, желая выжить. Ничего однозначного больше не было. Мир поменялся, но долго ль? Придёт день, мне думалось, и мы снова забудет тот страх, что разрастался сорняком, не давая надежде вырасти в душе.              Ни судьёй, ни всевышним я не была, не мне было решать, что кого ждет. От того, к сожалению, легче не становилось.              Я прожигала блокнот с учебным планом по литературе на следующий год. Честно говоря, я обрадовалась, когда учителям спустя несколько жарких недель разрешили вернуться в школу и заняться подготовкой к занятиям. Не было никакого желания сидеть дома и прожигать светло-голубые стены спальни. Топя себя в скорби и в моей грязной тайне — в противном дешёвом виски, которым я не пренебрегала раз-два в неделю, в тяжелые моменты больше. Но я никогда не позволяла себе пить в рабочие дни и всегда являлась на уроки в здравом уме. На долго ли у меня получиться сохранять рассудок? Ещё одна загадка.              — Иди домой, Имоджен.              В проёме показалась высокая фигура. Я подняла глаза и стеклянным взглядом уставилась на свою коллегу — Мэриголд Уитни. Бледное личико, губы, украшенные помадой, насыщенно-красное платье. Девушка светилась. Её муж вернулся, сбежал из Шталага, пересёк Ла-Манш, теперь лечил дома травму ноги рядом с детьми и женой. Когда-то она могла понять меня, больше нет. Мэриголд раньше сидела со мной, под одеялом черной ночи мы держались за руки, пока её рот снова и снова покидали два слова. Они вернутся. Вероятно, подруга верила в это больше, раз в конце мая Джош сидел на пороге их дома с сигаретой между пальцев, грязный, но улыбающийся.              — Пятница же, — её голос сделался мягким, ласковым. Им она успокаивала Лили и Джеймса, когда где-то в городе падала бомба. — Отдохни, сходи в кино, ляг пораньше. Ты всю неделю здесь сидишь допоздна и готовишься к началу года. Уборщица ругается, что ты этот класс ей уже который день помыть не даёшь. Говорит, в понедельник занятия, а я работу доделать не могу, уволят же. — Мэриголд едва заметно улыбнулась, закончив пародировать старушку Карлу, но, не увидев желанной реакции, вздохнула и, неуверенно кусая губы, больше прижалась к стенке.              — Ладно, — не желая слушать всю оптимистичную тираду, коей она постоянно меня награждала после неудачной попытки рассмешить, я встала, надела коричневый кардиган на платье в горошек, прикрывающее колени, засунула блокнот в потрепанную кожаную сумку и вышла из кабинета, пройдя мимо подруги, опустив голову. Я направилась на свою могилу, иначе квартиру назвать больше нельзя было, гроб с телом и памятными вещами и фамилией, начерканной на бумажке на двери. Единственное различие — я не была похоронена под шестью футами земли, скорее, выше.              — Пока, Имоджен! — она прокричала мне вслед. Я лишь помахала ей рукой, не оборачиваясь. Мой взгляд порою был острее ножа.              Мне не нравилось моё грубое поведение. Мы с Мэриголд дружили с моего первого дня работы в школе, пережили много радостных дней, она была на моей свадьбе, мы гуляли по Лондону с её детьми, она впервые повела меня в паб и настояла на том, чтобы я попробовала пиво, с того дня пятничные посиделки сделались нашей традицией, я стала крестной матерью её второго ребёнка — Лили с заразительным смехом, и так же, крепко взявшись за руки, мы вместе пережили отправление наших мужей на фронт, поддерживали друг друга шесть долгих лет, присматривали друг за другом одним глазом, а то и двумя, почти жили вместе, дабы по очереди вселять в друг друга огонёк надежды, Мэриголд готовила еду мне, когда сил с кровати от горя, парализовавшего тело, не было, и так же делала я. Одна поддерживала другую, так было всегда, а потом я стала завидовать ей, признаюсь, далеко не светлой завистью. Понимала, что это неправильно, понимала, что ей это нужно больше — Мэриголд не могла содержать детей в одиночку. А вот у меня никого не было, значит, по мнению других, мне было легче двигаться дальше. Чушь собачья!              Я снова злилась. Щеки запылали красным. Дверь со скрипом раскрылась. Вид затененного коридора с серо-синими стенами сменился на вид неширокой улочки Барнета с домиками, прижатыми вплотную к друг другу. И лицо тут же обдал тёплый ветерок, теребя мои крупные небрежные русые кудри. Я вышла на улицу, закрыв за собой дверь, и не больно спеша потопала домой, отбивая балетками ритм, похожий на похоронный марш. Мимо проходили такие же женщины, как я, в платьях более-менее ухоженные с пакетами или сумками в руках. Ткани разных цветов струились по ветру. Они устали от войны и черноты вокруг и желали прогнать уныние хотя бы со своего тела, потому мало-мальски наряжались. Я их понимала. У меня было одно чёрное платье — тёмные тона я до войны не носила — но я не спешила его надевать и хоронить надежду заживо. Дурацкая вера жила, прорастала сквозь камень пучком травы. Иногда мне казалось, что без неё жить было бы намного легче, нет, не жить, продолжать существование. Солнце сияло ярко, ослепляло, грело, душило. Я потеряла свет уже давно. Неведение вкупе с надеждой убивало меня медленно, заставляло истекать кровью, хвататься за края обрыва. Я кричала, никто не слышал. Потому что рядом кричали ещё сотни женщин. Таких же как я. Времена года сменялись, но мне было всё равно, как тому, кто годами прожил в подвале без взаимодействия с внешним миром. Я говорила с коллегами, перебрасывалась парочкой фраз с продавщицами в магазине, но всегда будто была не там, не на месте, где стояло бренное тело. Душа парила над Северным морем, стремилась преодолеть его, дабы найти погребенные под песком следы, найти подсказки.              Умер ли ты или захвачен в плен? Что хуже для меня, что для тебя, Чарльз?              — Перестань ждать. Прошло пять лет. — Мама злилась, когда я навещала её по выходным раз в две-три недели.              Элейн Финч жила в деревеньке в двух часах езды на поезде. После бомбардировки Лондона она уговаривала меня переехать к ней, а когда не получилось, стала приказывать вернуться в отеческий дом. Я отказывалась вновь и вновь, покидая дом в слезах или в гневе. Я не могла покинуть работу, единственную вещь, что дарила мне хоть какое-то удовлетворение, не могла покинуть нашу квартиру. Боялась, что муж вернется, а меня не будет дома, боялась, что кто-то выше подумает, что я сдалась.              — Пять лет, два месяца, двадцать семь дней. — Упрямо произнесла бы я числа, если бы вдруг сегодняшним вечером оказалась в небольшой кухоньке с кружевными занавесками, которыми в детстве обматывалась, создавая себе красивое платье. Мама бы вздохнула, сдалась и обняла мои плечи, пока я смотрела бы на полку со специями, что сколотил Чарльз, когда мы проводили здесь прошлый отпуск шесть лет назад. Мой отец умер от туберкулеза в конце двадцатых, поэтому мы с мужем регулярно приезжали к миссис Финч (Чарльз обращался к ней только так), чтобы помочь ей с небольшим хозяйством. Всё же материнский язык никогда не поворачивался, чтобы сказать, что Чарльз обязательно вернется. После смерти мистера Клиффорда Финча её стакан навсегда остался полупустым.              В юном возрасте я смотрела на родителей: мама препиралась, пока отец молча читал газету за столом, — и думала, что когда-нибудь и я обрету подобное счастье, которое с первого взгляда чужим людям могло показаться не таким уж и светлым. Несмотря на случающиеся ссоры, мои родители жили в прекрасной идиллии. Воспоминания о детстве были выкрашены только светлыми красками. Запах свежего хлеба и скошенной отцом травы, лазурное небо, открытое на распашку окно, домашнее печенье с медом, русые волосы, украшенные лентами, мамины тёплые руки, ласковый голос отца, читающий мне сказки на ночь.              И вот одним таким же солнечным, но июльским днём тридцать седьмого после моего переезда в столицу, я шла по улице к крохотной квартирке, где снимала комнату, стараясь удержать стопку из десяти учебников и книг, по которым собиралась преподавать. Я очень сильно переживала и волновалась. Мой первый год работы с целым классом. До этого я подрабатывала репетитором двух-трех девочек в родном городе, где и получила хорошие рекомендации, помогшие мне устроиться в обычную государственную школу в Финчли. Мои руки подустали, глаза едва могли разглядеть дорогу впереди из-за стопки, сама же я пребывала в мыслях, где составляла речь, с помощью которой собиралась представиться и надеялась вдохновить учеников. Как вдруг дверь то ли паба, то ли кафе раскрылась передо мной и стала причиной столкновения и падения книг на дорогу. Я рвано выдохнула, опустилась на коленки, не беспокоясь о светло-голубом платье, и принялась собирать книжки, надеясь, что ни одна из них не пострадала. В моих глазах встали горькие слезы. Мне казалось, так неудача предупреждала меня о скором своём прибытии. Жизнь в столице не ощущалась на языке сладкой карамелькой. Нервы сдавали. Литературы, которые мне нужно было успеть прочесть, было невероятно много, и я боялась не успеть изучить всё, как должно, и провалиться, боялась, что меня уволят, боялась, что мне придется вернуться в родной дом неудачницей. В тот момент все мучающие меня месяц чувства хлынули наружу потоком и скатились по щекам двумя солеными каплями.              — Простите. Вы в порядке? — я услышала мужской приятный голос и подняла глаза, забыв, что на щеках блестели дорожки. Мужчина в тёмно-синей форме с галстуком и фуражкой под мышкой опустился на корточки и принялся собирать книги. Пухлые губы, аккуратная стрижка, несколько морщинок на лбу, широкие плечи, острый подбородок и глаза цвета хмурого неба. Он красив, подумала я, и тут мужчина, будто заметив мой любопытный взгляд, поднял глаза.              Я, помедлив, кивнула и снова опустила взгляд.              — Точно? — недоверчиво переспросил он, кажется, рассмотрел мои слёзы. — Я вас не ушиб?              — Только книги, — ответила я и встала, еле как уложив книги в прежнюю стопку. Он поднялся вслед за мной. В больших грубых пальцах было сжато пять произведений. Теперь книги казались меньше и легче. Серо-голубые глаза оглядывали меня с интересом, из-за чего я из-за своей порою чрезмерной скромности не могла рассмотреть его в ответ. — Можете, пожалуйста, положить сверху? — попросила я его вернуть оставшуюся часть книг, надеясь побыстрее продолжить свой путь. Оставался всего-то месяц на подготовку. Каждый свободный час имел ценность, учитывая, что по будним дням я подрабатывала в кафе в первую смену: с девяти до четырех, — и зачастую возвращалась в комнату без сил. До начала занятий мне как-то нужно было оплачивать постель и еду.              — Я помогу донести, — ответил незнакомец с легкой улыбкой на лице, и мои брови взлетели вверх.              — Не стоит. — Шустро возразила я, мотая головой. — Мне недалеко идти.              — Тем более, — глубокий мягкий голос, от которого у меня побежали мурашки по спине. Незнакомец на первый взгляд показался мне очаровательным молодым человеком.              — Что вы! — запротестовала я, зардевшись от неожиданного внимания. — У вас, верно, много дел. Не стоит.              — Никаких дел.              Мужчина, воспользовавшись моим ступором, с легкостью выхватил у меня еще несколько книг и пошёл вниз по улице. Я, опомнившись, поторопилась за ним. Чудак, тогда подумалось мне, симпатичный и милый чудак.              — Куда вам? — спросил он, когда я его нагнала. Передние пряди выскочили из пучка и упали на веснушчатое из-за пристального внимания солнца лицо, слегка скрывая меня, чему я была рада. Мне было ужасно неловко. Опыта общения с мужчинами, да даже с ровесниками, у меня было немного. В школьные и студенческие годы я всю себя отдавала учебе и не обращала внимания на ухаживания соседских мальчишек или других представителей мужского пола.              — Гейнсборо-роуд.              Мы замолчали. Я посмотрела себе под ноги, пока сердце бешено стучало в груди. С тех пор, как я переехала в Лондон из родного городка, я заметила, что на меня обращали внимания разные мужчины, тем более в кафе, где я работала. Но мне казалось, они не воспринимали меня всерьез, потому я настырно игнорировала их приставания. Этот случай, мне думалось, ничем не отличался. Он пококетничает со мной, может быть, скажет парочку комплиментов, и на этом всё закончится. Разойдемся как в море корабли.              — Чарльз. — Я повернулась к нему и столкнулась с по-детски веселым взглядом. — Моё имя, — пояснил мужчина и уставился на меня выжидающим взглядом. Я молчала. Язык будто отнялся. — Как тебя зовут?              — Имоджен, — прощебетала я хриплым голосом, а затем сглотнула ком в горле.              — Красивое имя.              — Спасибо.              — Ты учишься? — спросил он, рассмотрев названия книг.              — Нет, я буду преподавать в школе с сентября.              — Ты не слишком молода для этого? — он прищурился, снова разглядывая меня пристальным взглядом. Я смутилась и отвернулась, смотря на домики по правую сторону дороги.              — Мне двадцать три, у меня есть опыт, — защищаясь, ответила я, гордо вздёрнув нос. Своими успехами я гордилась. Чарльз ухмыльнулся. Я не знала, как на это реагировать. Оскорбиться или проигнорировать, раз мы больше никогда не увидимся? Я остановилась на втором варианте. У меня не было свободной энергии на обиду, да и держать зло не было в моем характере.              — То есть ты не занята сейчас?              — Нет, я готовлюсь и работаю в кафе.              — В каком?              Сколько вопросов.              — «Garden», — всё же ответила я.              — Тот, что на Кортхаус-роуд? — я подтвердила его догадку с опаской. У меня не было времени на свидания и поклонников. — Можно мне как-нибудь зайти?              — Зачем?              Чарльз рассмеялся. Я смотрела на него, часто моргая. Он намекал на продолжение нашего знакомства?              — Увидеть тебя, — этого было недостаточно, чтобы удовлетворить моё любопытство.              — Кафе — не закрытый клуб, туда может приходить любой, кто хочет, — выдавила я, крепче сжимая книги. Мне не хотелось давать ему надежды на что-то большее, хоть и не была уверена, что он рассчитывал на это.              На этот раз мой ответ его не позабавил. Мужчина сделался серьезным и поглядел на дорогу перед собой. Вероятно, он успел пожалеть, что предложил помощь не самой дружелюбной девушке. Сейчас я понимаю, что мне просто было страшно. Я не была уверена, что останусь в Лондоне, потому не хотела ни с кем-либо сближаться. Ведь в худшем исходе мне пришлось бы расстаться со ставшим мне родным человеком. Я вознамерилась избегать душевных ран столько, сколько смогу. Чарльза моя скованность не остановила.              — Ты преподаешь литературу?              — Да.              — Значит, любишь читать? — я энергично закивала, кусая щеку изнутри. — Что назовешь из любимого?              — В детстве отец читал мне сказки или рассказывал что-нибудь из английского фольклора, — я улыбнулась, отдаленно слыша низкий голос отца. Разговоры о книгах меня расслабляли и раскрывали. Да и Чарльз отличался талантом располагать к себе. — С них началась любовь к чтению. Если выбирать что-то из самого-самого любимого, то я, пожалуй, назову Остен, Бронте, Гаскелл, Фицджеральда. Сейчас я читаю Томаса Гарди и, откровенно говоря, наслаждаюсь.              — Могу я одолжить что-то из упомянутого? — неожиданно попросил Чарльз.              — Это романы. В основном о любви, — уточнила я шепотом, краснея, будто раскрывала страшный секрет.              — Ну и что? — Чарльз пожал плечами. — Мне интересно.              — Хорошо. — К своему удивлению, легко согласилась я. — Как-нибудь. Обязательно.              — Могу я спросить кое о чем?              — Вы уже спросили. — Я прищурилась. Мужчина ухмыльнулся. — Но можете попробовать ещё раз.              — Почему ты плакала? — мое лицо мигом омрачилось, и я, набрав в легкие воздух, уставилась на обложку «Эммы» в руках. Эту книгу я взяла для своего собственного удовольствия.              — Я-я, — горло пересохло, пришлось сглотнуть, — неудачный день. Вот и всё. — Плечи дернулись. — Устаю на работе. Ходить семь часов от столика к столику не так просто, как казалось изначально. — Чарльз внимательно смотрел на меня. Было приятно выговориться незнакомцу, стало легче. — Ничего, ерунда. Скоро начнется учеба, и я брошу это дело.              Он кивнул и ничего не сказал. Я задумалась, не спугнула ли я его, не выставила ли себя в дурном свете? А потом решила, что мне все равно, пусть и так. Маленькое приключение скоро потеряется во времени. Мы молчали оставшиеся пять минут до пункта назначения.              — Пришли, — я кивнула на трехэтажный дом из красного кирпича.              — Уже? — он вскинул брови. — Какая жалость. Давай хотя бы донесу книги до нужного этажа.              — Не надо, — рот мужчины тут же приоткрылся, но я настойчиво продолжила. — Правда, не стоит. Я доберусь. Всё в порядке.              — Как скажешь.              Чарльз с сомнением в глазах аккуратно положил книги на остальные, а потом поднялся по трем ступенькам и открыл мне входную дверь. Я ухмыльнулась на его попытки помочь и поднялась по лестнице.              — Благодарю за помощь. — Я неуклюже кивнула и скорчила кое-какую улыбку, через силу пытаясь выдержать зрительный контакт. Его губы окрасила игривая ухмылка. — До свидания, Чарльз.              — Чарльз Фарриер. Я — лётчик из Королевских военно-воздушных сил.              Я хмыкнула. Мне показалось, так он пытался впечатлить меня, на самом же деле Чарльз, как он признался мне позже, дал мне информацию, чтобы я могла найти его в большом городе, если захочу. Тогда я об этом и не задумалась.              — До свидания, лётчик Чарльз Фарриер из Королевских военно-воздушных сил.              — Увидимся, Имоджен.              Он подмигнул мне. Я неожиданно для себя захихикала, покраснела и забежала внутрь здания. По ступенькам я побежала вверх по лестнице и остановилась на площадке меж пролетов, дабы выглянуть из окна. Учащенное дыхание оглушило тишину коридора. Чарльз стоял на месте и смотрел на меня, хотя вряд ли мог разглядеть из-за грязи и пыли, осевших на стёклах. В груди разлилось тепло, как от горячего чая с лимоном в январское утро. Спустя несколько секунд он все же стал шагать обратно в ту сторону, откуда мы пришли. На мгновение я понадеялась, что увижу его снова, но, войдя в комнату, забыла об этом, погружаясь в желтые страницы.              Чарльз не сдался, вернулся, будто залез в мою голову и узнал тайное желание. В следующий раз он сидел за столом в «Garden» после полудня, а на столе покоился букет ромашек.              — Ты обещала мне роман, — увидев меня, проговорил он с лучезарной улыбкой на пухлых губах.              Два часа мужчина дожидался окончания моей смены, а потом почти без уговоров повёл меня гулять в парк, хотя большую часть свидания, как он это назвал, мы сидели на скамейке у небольшого пруда. Чарльз расспрашивал меня о жизни до столицы, об учебе, о семье и сам рассказывал о себе, но не много, без деталей. Мне нравилось с ним говорить обо всём на свете. Беседы всегда текли непринужденно, но живо как журчащая речка, затерявшаяся в поле с пшеницей. Я бы отдала всё на свете, только бы поговорить с ним ещё один раз.              Раскрыв небольшую дверь, на стекле которого красовалась надпись «Linda’s», я вошла в крохотное помещение под звон колокольчика. Внутри вкусно пахло выпечкой, от чего у меня скрутило живот. Это была пекарня. Когда-то. Сейчас хлеба было недостаточно, чтобы заведение носило такое название. Хозяйкой пекарни была вышеупомянутая Линда, точнее её муж, после первой войны неспособный передвигаться так, как прежде.              — Здравствуй, Имоджен, — развернувшись, с улыбкой произнесла женщина лет пятидесяти с редкими седыми прядками и румяными щеками, напоминавшими булочки. Она всегда встречала посетителей с приподнятым настроением, несмотря на горести жизни.              — Здравствуйте, миссис Аткинс.              — Как дела? Уже готовишься к новому учебному году?              Внук миссис Аткинс учился в одном из классов, у которых я преподавала, так что женщина была в курсе того, что происходило в школе, да и в Финчли. К ней часто захаживали подруги и клиенты, могли стоять у прилавка больше часа. Рядом с ней у всех язык развязывался. Умела Линда заговорить, а от того и знала, чем каждый в округе занимался.              — Живу потихоньку, готовлюсь, да. Как Джимми? — я улыбнулась, вспоминая маленького непоседу. Джимми был добрым, но из-за своей резвости постоянно вляпывался в неприятности, за что извинялся постоянно и приносил учительницам сорванные с клумб цветы. — Уже прочитал заданные на лето книги?              — Читает-читает, я слежу. — Мать Джимми ушла в красный крест, отец воевал на передовой, кажется, месяц назад был в Бельгии или Германии. Мальчуган остался на попечении бабушки и дедушки.              — Прекрасно. — Вдох. Выдох. — Можно мне молока и буханку хлеба, пожалуйста.              — Знала, зайдешь, отложила тебе кусок. — Женщина достала из шкафчика завернутый в полотенце белый хлеб, положила на доску и поставила рядом бутылку. Тогда лицо её сделалось угрюмым, серьезным. — Есть новости? — миссис Аткинс задавала этот вопрос каждую неделю.              Линда знала Чарльза, порою он заходил вместо меня.              — Никаких.              Я сдержала вздох и положила монеты на прилавок, а затем засунула в сумку продукты.              — Ничего-ничего, ещё придут. Всё наладится, дорогая.              Попрощавшись, я натянула улыбку и выскочила из пекарни, не услышав ответное прощание. Мне становилось по себе, когда кто-то меня приободрял. Хотя Линда как никто меня понимала. На фронте был не только её сын, но и невестка. За лето моё горе полюбило тишину и уединение.              До квартиры оставалось пару минут ходьбы. Я быстро преодолела расстояние и зашла в трехэтажный дом, поднялась на верхний этаж и открыла дверь ключом. Квартиру купил Чарльз после нашей свадьбы в качестве семейного гнездышка. Для этого он продал прошлое своё скромное жилье, где для меня места не было, по его словам. Маленькая прихожая вела в гостиную, которая отделялась от кухни с круглым столом перегородкой. В гостиной у одной стены располагались две двери: одна вела в ванную, другая — в спальню. Квартира была обставлена скромно, только необходимое. Раньше я украшала квартиру цветами, теперь настроения не было. Я поставила сумку на кухонный стол и замерла. Как обычно. Несколько минут после возвращения домой я ощущала себя потерянной, не знала, что делать. Иногда я садилась на стул и ждала, пока в голову не приходила затея, способная заставить меня встать, иногда смотрела в окно и наблюдала за прохожими или ходила по квартире туда-сюда, как в этот раз.              Так я наткнулась на зеркало. Оно отражало меня от макушки до середины бедра. Я исхудала, пышные щеки исчезли, показывая скулы. Пальцы пощупали лицо, а затем в странном порыве приподняли подол платья, открывая вид на бежевые чулки с подвязками и неестественно плоский живот. Округлые бедра растворились, как и плечи, выставляя на показ кости. Платья теперь висели на мне мешком. Но я не спешила их ушивать. Что ж частичка меня ещё принадлежала надежде. Она не угасала, как упрямый огонек на фитиле свечи без воска.              Сняв кофту, я вернулась в кухню, положила кусок хлеба в хлебницу, молоко отправилось холодильник, половина которого, возможно, прокиснет, как и прошлое. Мне стоило поесть, но от мысли о еде меня тошнило. А раньше я постоянно готовила. Завтрак, ужин, десерты из книг с рецептами — так я развлекалась по утрам и вечерам, во время обеда нас обоих дома не было. Перед замужеством я научилась готовить любимый пирог Чарльза с вишней. Сейчас видеть его не могла, не могла просто вернуться к прежней рутине. Голодовка стала моим наказанием, изнурением, что я творила сама, дабы не поддаваться другим чувствам или чтобы ощутить то, что ощущали другие, большинству не так повезло, как мне. Вина съедала меня, но я ничего не могла сделать.              Я открыла шкафчик над столешницей и столкнулась лицом к лицу с бутылкой янтарной жидкости.              — Ну здравствуй, старый друг.              Прятать виски больше смысла не было — ко мне никто не приходил уже несколько месяцев. До возвращения мужа Мэриголд я хранила бутылку под раковиной, не хотела, чтобы подруга узнала и разочаровалась во мне. А потом она перестала заходить. Жизнь стала легче и тяжелее одновременно. Противиться жидкости, способная заставить меня расслабиться и спать, становилось труднее с каждым днём. Но страх совсем спиться останавливал меня, но надолго ли?              Сказка про алкоголь и меня началась в далеком сороковом и пока не намеревалась заканчиваться.              Прелестным тёплым июньским вечером я металась по кухне и готовила ужин. Чарльз обещал вернуться в начале недели, ему дали короткий отпуск, поэтому я упрямо готовила каждый день с воскресенья, дожидаясь мужа. Я соскучилась по нему, спать одной стало непривычно, приходилось обнимать подушку, что ещё пахла им. Мы не виделись десять дней. С того дня, как я стала миссис Фарриер, на такое долгое время мы не разлучались.              В дверь постучали. Я вытерла руки полотенцем и поспешила к двери, шлёпая тапками.              — Кто там? — спросила я, сдерживая улыбку. Наконец-то! Вернулся. Я приготовилась наброситься на мужа. Но надежда разбилось зеркалом о пол. Раздался чужой голос.              — Старший лейтенант Коллинз.              Меня током ударило. Подрагивающей рукой я раскрыла дверь. Коллинз был высоким приятной наружности мужчиной с рыжими волосами. Товарища мужа я видела несколько раз: на свадьбе, на парочке ужинов в ресторанах, где собирались сослуживцы Чарльза и их жены.              — Чарльза нет дома, — сказала я едва слышно, сжав цветастое платье. Меня будто обтягивало серым смогом. Дышать становилось трудно.              — Я знаю.              — Чем могу помочь?              — Мне нужно с вами поговорить.              — Проходите, — я показала рукой в глубь квартиры.              Недобрый знак, твердило предчувствие. Я повела мужчину на кухню. Он почти незаметно переминался с ноги на ногу. Я бы сама не заметила, если бы не пожирала гостя круглыми глазами. В его выражении лица, в поведении я искала подсказки к теме нашей беседы. Разум метался в панике в голове, бешеным зверем ударяясь о стены.              — Будете чай или кофе? — предложила я. Голос дрожал.              — Нет, спасибо. — Он помотал головой.              Довольно вежливых бесед, подумала я и заглянула в глаза Коллинза, выпрямляя спину. Тело покрылось ледяной защитной коркой, но та готова была треснуть в любой момент. Нужно было лишь одно неверное движение или слово.              — Что произошло?              — Вам лучше присесть, миссис Фарриер.              Сердце опустилась в пятки. Я, не сопротивляясь, бездумно осела на стул. Коллинз сел напротив. Он сжал фуражку и посмотрел на свои белые костяшки. Смятение, сомнение, досада, боль. Коллинз пугал мне больше и больше с каждой секундой. Пальцы принялись поглаживать друг друга — попытка унять дрожь.              — Четвертого июня Майор Фарриер по приказу отправился в Дюнкерк, чтобы прикрыть с неба вывоз солдат наших и союзников с берега. Он успешно справился с задачей, но, — мужчина сглотнул ком в горле, голос дрогнул всего лишь на мгновение, — майор Фарриер так и не вернулся. Мы предполагаем, что у него закончилось топливо и он совершил экстренную посадку. Очевидцы видели его спитфайр на берегу в огне. Вероятно, он остался жив, но берег окружен немцами. Наша версия пред… — Коллинз не поднимал глаз. — По нашей версии майор Фарриер попал в плен.              Тишина ударила в голову, та закружилась. Я замотала головой, ухудшая состояние. Не может быть, шептал голосок в голове. Мой Чарли не мог попасться. Он летал на истребителе высоко над вражеской территорией. Его невозможно было схватить. Неужели Чарльз не знал, что у него заканчивалось топливо? Почему он так поступил? Почему не полетел обратно? Почему выбрал путь без сражения? Чарли не мог меня оставить, не мог уйти без борьбы. Призраки затанцевали по комнатам, я слышала родной голос, шёпот, дыхание, касания, старалась ухватиться за одежду, пальцы, но всё улетало в открытое окно.              Чарли был патриотом, добрым и ответственным солдатом. Он бы сделал всё, чтобы защитить своих. Защитил. А какой ценой?              Чарльз растворился в воздухе. Его запах. Его улыбка.              Слёзы заструились по щекам, солёные капли кололи кожу. Я поднялась на ноги, колени подрагивали, я хватилась за спинку стула. Потерянный взгляд прошелся по квартире. Всё вокруг казалось чужим, далёким не моим. Мебель, стены, диван расплывались под кистью взбешенного неудачной картиной художника. Запах грибного супа. Он не придёт. Исчез.              — Если вам что-то понадобится…              — Не надо, прошу, — сквозь стиснутые губы прошептала я. Коллинз встал и виновато опустил голову. Он не знал, что делать, потерялся.              Я подошла к шкафчику без дверец. На уровне глаз стояла фотография в деревянной рамке. Пальчики коснулись стекла. Я в свадебном платье с венком из цветов в волосах и скромной улыбкой и обнимающий мою талию, живой, невредимый Чарльз в синей форме, подходящей его глазам. В тот день мы были счастливы и до него, и после. С первого дня до нынешнего. И что теперь делать мне? Собрать воспоминания в мешок и выкинуть, написав последнее прощай?              — Я буду следить за ситуацией, сделаю всё возможное, чтобы найти Чарльза, — заговорил мужчина, вырывая меня из воды, ставшей заполнять рот, нос и легкие. Гуманнее было бы дать мне утонуть.              Я посмотрела на виноватого Коллинза. Его шея покрылась красными пятнами. До меня снизошло осознание, заставившее кровь бурлить. Летчики редко вылетали на задания в одиночестве. Так почему мой муж остался один?              Я вспыхнула и развернулась к лейтенанту, одаряя диким взглядом.              — Вы были с ним?              — Да, но… — я перебила его.              — Вы были с ним и ничего не сделали?! Он был вашим другом! — закричала я громко, не волнуясь о соседях. За время войны они привыкли к крикам и плачам, любым проявлениям горя.              — Я не мог, — тихий шёпот. Маленький мальчишка, а не солдат.              Меня его пассивное поведение бесило больше.              — Он доверял вам! Доверил свою жизнь! — я подошла к нему вплотную, ткнула парадную форму пальцем и поймала его полный печали взгляд. Мне было плевать на его муки совести. У меня забрали мужа. — И вы его оставили! Вы оставили его на растерзание врагам!              — Я-я, — он сильно запинался.              — Замолчите! Не надо! — не было сил выслушивать оправдания. Они бы ничего не изменили. — Надо было что-то делать тогда! Не тратьте сейчас сил зря!              Всё же от молчания и его виноватого взгляда мне легче не стало. Мне хотелось, чтобы он заплатил, почувствовал, какого это быть мной, ощутил боль.              — Почему вы его не спасли?! — я ударила его в грудь. Коллинз не шелохнулся. — Почему?!              Ещё один удар опустился на его тело, затем ещё и ещё. Моё «почему» становилось громче и громче. Злость вылилась за берега тела. Пять минут, и комната превратится в бассейн черных мыслей. Мужчина ничего не делал, стоял на месте, терпел, как солдат. Я никогда в жизни так истошно не кричала, вымещая злость, била по твердой груди, хоть и сама ощущала боль. Я не была такой. Никогда.              Слабость пронзила меня стрелой, я остановилась, взглянула красными глазами на лейтенанта. Порыв стыда погнал меня прочь из комнаты. С противным скрипом я отодвинула стул и побежала в спальню. До кровати не дошла. Я упала перед ней и уткнулась носом в одеяло. Чернота — всё, что я видела. Горе ослепляло.              Коллинз пошёл за мной. Он встал в проеме. Его тень пала на меня.              — Уходите. Прошу, оставьте меня, — умоляла я сквозь рыдания. Не хотелось ощущать на себе унижение и его жалость.              — Мне очень жаль, миссис Фарриер.              Я разрыдалась пуще прежнего, услышав фамилию. Тень сползла. Дверь за гостем закрылась. Одна. Мне стоило к этому привыкать.              Всё это было неправильным. У нас с Чарльзом были планы, не грандиозные, но наши. Он обещал мне спокойные дни, обещал, что мы заведём ребенка, переедем в небольшой городок в Эссексе или Суррее, туда, где воздух чище, обживёмся в домике с зелёной лужайкой и полевыми цветами. Чарльз бы ушёл со службы, стал обычным гражданским, он был мастером на все руки и легко бы нашел работу, я бы устроилась в местную школу. Ничего примечательного. Мечты разлетелись прахом по ветру стоило мне протянуть руку. Наверное, давно стоило их похоронить, но упрямо пальцы цеплялись в оставшиеся клочья с сожжёнными углами.              Той ночью, сжимая одеяло до боли в мышцах, я проклинала Чарльза, проклинала его любовь к родине, к службе и справедливости, к небу, что поселилось в его волшебных глазах. Он поступил правильно, но так и не понял, что тем самым предал меня, оставил. На улице лились взволнованные голоса, они пили за здоровье, за армию, радостно читали статьи из газет. Вся страна праздновала возвращение спасенных солдат, но я бы отдала их в руки самому дьяволу лишь бы вернуть мужа. Я бы умерла сама. Но я не могла умереть. Я не чувствовала, что Чарльз умер. Если бы он покинул бренную землю, я бы обязательно узнала. Ощутила бы, верно?              После того визита Коллинз заглядывал ко мне раз в месяц, если мог, интересовался моими делами, оставлял деньги, но я их возвращала. Я заставляла его есть мою стряпню, безмолвно благодаря за компанию. Злость, её большая часть, покинула меня. Мы почти не говорили, сидели в тишине около часа. А потом он поднимался, я за ним. Наши глаза сталкивались. Коллинзу было неловко покидать меня, ведь я не хотела снова оставаться наедине с собой. Он не был глупым и прекрасно это осознавал. Мужчина благодарил за ужин и, прихватив фуражку, уходил. Несколько первых месяцев я находилась в отрицании, что не давало мне упасть и разбиться на миллионы осколков, готовила на двоих и вечером сидела на диване, смотря на дверь. Я верила, что Чарльз не сдастся.              Коллинз женился в феврале сорок третьего и перестал приходить.              Все продолжили жить дальше. Я осталась одна на лодке посреди мирного океана скорби.              Я налила себе виски на два пальца и прошла в спальню, где, спрятавшись в углу, стала потихоньку вливать в себя горькую жидкость. И вот за окном засияли лучи, дети играли в мяч и звонко кричали, а Чарльз снова стоял передо мной в белом свитере с горлом и пилотной куртке, улыбался, подходил ко мне, садился на кровать и оставлял поцелуй на щеке и спрашивал, кто выделился в школе сегодняшним днём. От него пахло топливом, но я всё равно прижимала его к себе, пальцами зарываясь в короткие волосы на затылке, целовала щеку, пачкая ту светло-розовой помадой, и посылала принять ванну.              Я не могла спать неделями. И Блиц, сопровождавшийся бомбардировками, гулом сирен, бегом до бомбоубежищ, страхом, бьющим по вискам больнее любой головной боли, не помогал. В то время я совсем позабыла о кровати и о нормальном сне, пряталась, чтобы выжить, но не была уверена, что хотела этого.       Кровать, квартира, мир. Всё потеряло прежнее нутро, но не изменилось снаружи. Посреди ночи я уходила с одеялом в гостиную и ложилась на диван. Там через час или два, поворочавшись, я засыпала. Просыпалась от боли в голове, в глазах, что опухали от слез, от тошноты, заставляющей бежать в уборную. После первого года состояние улучшилось, но не потому, что мне стало легче, а потому, что на меня всё чаще и чаще находило эмоциональное онемение. Один день проходил в забвении, одни действия, никаких чувств, второй — мечи боли пронзали каждый сантиметр моего тела. Я никогда не знала, что будет завтра.              Воскресным утром я встала в шесть утра, немного позже солнца. Я заставила себя умыться холодной водой, уложить распушившиеся волосы, одеться в синее платье и белый кардиган. Я собиралась в церковь. Единственный день, когда я тщательно приводила себя в порядок.              Я закрыла дверь в квартиру и положила ключи в белую кожаную сумочку, которую я выгуливала лишь по особым случаям. Это был подарок от Чарльза на наше первое совместное Рождество. Вещь была намного дороже остальных моих вещей. Муж купил её на большую часть отпускных. Сначала мне показалось это опрометчивым, учитывая, что мы откладывали на дом. Я боялась, что он пожалеет, что потратил столько денег на аксессуар, но этого так и не случилось. Чарльз был доволен собой. Он обещал мне самое лучшее, когда делал предложение, и старался до последнего.              Ступеньки, эхо, скрипучая дверь. Я вышла на улицу, и ветер заиграл с подолом моего платья. Тепло. Лето не спешило покидать остров. Улочки пустовали за исключением нескольких женщин, спешащих на работу. Ранняя утренняя служба начиналась в семь утра. Была ещё поздняя, но народу на ней бывало многовато. Я же желала посидеть в тишине, послушать проповедь, если не улечу в свои мысли, понаблюдать за служителями церкви, шныряющими вокруг, занятыми своими делами. Быть везде и нигде.              Я не была верующей. То есть меня крестили, в детстве мы с семьей ходили в церковь каждую неделю, молились перед едой, но это осталось в далеком прошлом. Мы с Чарльзом так не делали, хоть и венчались в церкви. Мама нас поругивала за такое фривольное поведение и заставляла проделывать все священные ритуалы, когда мы к ней приезжали. Вера или что-то похожее вернулась обратно после исчезновения Чарльза. Больше не за что было схватиться. В сорок первом в Рождество Мэриголд повела меня в церковь. Она уверяла, мне станет легче. Мы сели на дальние лавки у самого выхода. Подруга сжимала мою руку. Запел детский хор. Звучало красиво, прекрасно, воодушевляюще. Не знаю, что они пели, но я расплакалась, и Мэриголд обняла меня, подбадривающе потирая плечи. Повернувшись, я увидела и в её глазах слёзы. В тот вечер в Бога я сильнее не поверила, но не на долгое время ощутила облегчение. Этого было достаточно, чтобы вернуться туда в следующее воскресенье, нервно вцепиться пальцами в скамью из тёмного дерева и закрыть глаза, слушая пение.              Церковь Святого Луки — небольшое продолговатое здание из серого камня с треугольной крышей. Его построили ещё в восемнадцатом веке, слова местного пастора. Я поднялась по ступенькам, открыла скрипучую тяжелую дверь и зашла, набрав в лёгкие воздух. Церковь приносила мне облегчение, но для этого нужно было набраться смелости открыть её дверь. Страх заставлял меня оцепенеть. Я боялась, что кто-то там выше узнает мои тайные секреты — были частицы моего предательского разума, что говорили, твердили, что Чарльз погиб. За пять лет я ни разу не произнесла мрачные подозрения вслух. Внутри сидело человек пять. Ноги повели меня к последнему ряду. Я никогда не сидела впереди. Те места, мне казалось, для истинно верующих.              Надо мной нависла тень. Я подняла голову, словно очнувшись ото сна. Седовласый мужчина с выцветшими зелеными глазами. У пастора был добрый взгляд. Редкость. С мистером Ризом я познакомилась после трех месяцев регулярного посещения церкви. Он тогда подсел ко мне, молчал несколько минут и позже спросил, чего я здесь ищу. Не знаю, ответила я. Мужчина кивнул и просидел со мной ещё немного. Он задавал этот вопрос несколько раз, пока я наконец не нашла ответ — спокойствие.              — Имоджен, здравствуйте.              — Здравствуйте, пастор.              — Можно сесть? — я кивнула и подвинулась. Мужчина сел, сложил руки на коленях и уставился на стену перед собой. — Как у вас дела?              — Никаких новостей, как обычно, — я пожала плечами.              Пастор помотал головой и посмотрел на меня.              — Я не это спросил.              — Я-я, — недолгий ступор, — справляюсь, наверное. Крыша над головой, еда… я же не на войне, должно быть, в порядке.              Он хмыкнул.              — Не должно быть, Имоджен, не должно быть. — Мужчина вздохнул. — Вы можете быть не в порядке. Вы здесь в безопасности, пока ваш муж неизвестно где.              Мне захотелось его остановить, прокричать замолчать, но язык не повернулся.              — Не будьте строги к себе.              — Мне страшно, — призналась я, посмотрев на сплетенные пальцы. Большой палец касался царапины на указательном. Неудачная попытка нарезать хлеб для сэндвича.              — Чего же вы боитесь?              — Боюсь, что однажды утром проснусь и потеряю надежду, а может, того, что никогда не смогу двигаться дальше и умру в иллюзиях. Не знаю, чего больше, чего искренне. — Я посмотрела на пастора. — Знаете, я вижу его почти каждый день. Он приходит домой в своей пилотной куртке, спрашивает, как прошёл день. Иногда мне трудно принять, что это не реально. — Мужчина слегка сощурился, будто догадался о чём-то, но тактично промолчал. Я нервно ухмыльнулась. — Я не сошла с ума, честно.              Пастор Риз расплылся в доброй улыбке и кивнул.              — Я понимаю-понимаю.              — Долго я на этот раз сидела? — только здесь сердце сбавляло темп, только здесь я снова могла дышать, не боясь задохнуться, только здесь могла не думать, отправляя разум в покой. Часто этим я злоупотребляла и восседала на скамейке парочку часов.              — Утреня закончилась час назад, — ответил пастор.              Я разочарованно вздохнула. Конец забытию. Время возвращаться пришло.              — Мне пора, завтра начинаются уроки. Надо подготовиться.              — Конечно, — пастор встал и пропустил меня.              Я встала и направилась к выходу, цокая небольшими каблучками. Дверь осталась приоткрыта после последнего ушедшего. В здание лился белый свет, как тот, что ждал всех в конце туннеля. Не в первый раз я его видела. Иногда я думала, что и вправду умерла. От истощения или от отравления. На полу спальни.              — Имоджен! — окликнул меня пастор.              — Да? — я обернулась.              — Не отравляйте свой рассудок нечистыми средствами. Вы — молодая, сильная, можете справиться без этого. Буду ждать вас на следующей неделе.              Стыдливо опустив голову, я покинула церковь. Знала, что вернусь обратно, несмотря на позор.              К девяти часам Хакни оживился. Лавки открылись, дети вышли гулять, празднуя последний день каникул, машины проезжали туда-сюда, спеша по делам. Осень пришла, но ещё пахло августом. Я шла по улице рядом с четырехэтажным домиком, когда до меня донесся приятный голос диктора из радиоприемника на первом этаже. Тюль металась, блики играли на стекле. Война окончена. Правительство Японии подписало акт о безоговорочной капитуляции. Конец. Как по сигналу люди стали ликовать, кричать, выходить на улицу из лавок, домов, смотреть на голубое небо над головой. Я смотрела на прохожих, будто была чужим, призраком. Они плакали и радовались. На сердце легче не стало, наоборот. Время на счетчике словно истекло. Конец. Францию освободили год назад, Германию — в мае этого. Он должен был уже вернуться, твердил здравый разум, но я не переставала надеяться. Шипы надежды пронзили меня, пустили яд, но отказывались отпускать. Я застряла в ловушке. Случайно заперлась в квартире, выпуская ладошку из окна к небу, желая под дуновением ветра почувствовать себя живой вновь. У Чарльза ведь получалось.              Придя домой, я вылила виски в раковину, но не без труда и сомнений, и диалогов в голове, выкрикивающих за и против. Рука дрожала. А жидкость лилась и лилась, пока две последние капли со звоном не ударились о поверхность. Виски не даст мне правды. Бутылка оказалась в мусорке, я — на полу. Я не плакала, просто сидела и пялилась на шкаф с нашей фотографией, думая о том, как собраться для завтрашнего дня. Квартира превратилась в ледяное озеро. Толща воды давила на плечи. Я не могла подняться. Не могла пробиться через лёд.              Утром я очнулась на диване. Рассвет озарял небо розовыми красками. Пять утра. Я обрадовалась, боялась, что просплю. Совсем забыла поставить будильник. Рассеянность стала одной из черт характера. Я надела белое платье с рукавами фонариками ниже колена. Страна праздновала победу. И я не собиралась омрачать первый школьный день учеников. Я репетировала у зеркала, вновь и вновь натягивала улыбку, выходило неестественно: слишком широко или незаметно, много зубов или пугающая узкая полоска. Мысли сошлись на слабой ухмылке. Привычная рутина превратилась в тяжелые кирпичи, что необходимо было перетаскивать каждый день.              Два урока до обеда, один после. На обеде в учительской ко мне подсела радостная Мэриголд, которая ради приличия старалась скрыть улыбку. Подруга спросила меня, как дела, я ответила ей со всей вежливостью, которую наскребла, что живу потихоньку. Универсальный ответ. Я улыбалась учительницам, директору, общалась, игнорируя дыру в груди — осколок битвы долетел и до меня, пронзил, ранил, оставил шрам, обнимала детей, успокаивала их страхи. Какое лицемерие! Я не могла угомонить своих. Мне захотелось убежать домой, стянуть с себя платье, а за ним и кожу, содрать улыбку с лица. Неправильно. Неправильно. Неправильно. Неправильно притворяться, что жизнь теперь хороша. Неправильно жить дальше и игнорировать его отсутствие. Неправильно давать войне продолжаться, грустить, когда горести и страдания должны закончиться, она получила достаточно крови. Все пути перекрыты. Мысли вертелись, а тело потихоньку стиралась в прах под сотрясающими воями ветра. Я растворялась в погоне за чем-то призрачным, едва ощутимым, упала в кроличью нору, не нашла Страну Чудес, но и не смогла выбраться обратно в реальность. Меня никто не искал.              Теперь я отчетлива понимала мать. Я тоже скучала по отцу, но не могла понять, почему её зеленые глаза из лугов, блестящих под солнцем, превратились в джунгли с опасностью за каждым древом. Думаю, я угасала так же, но готова была зайти дальше, меня ничего здесь не держало. Стоило прикрыть глаза всего-то на секунду, как я стояла посреди дороги неподвижно, пока мимо проносились люди, машины, велосипеды, как памятник с каменным лицом и глазами на мокром месте. Солнце, праздник, радость, возвращающая потихоньку рутина, ремонт поврежденных зданий. Кто исцелит людей? Время? Мне казалось, оно лишь больше затягивает в своё печальное болото. До конца я сопротивлялась горю, что сковывало меня плотным коконом. Бабочкой мне больше не стать. Их война выиграна. Моя битва проиграна.              Я была счастлива. Не так давно, медленно шагая к алтарю. Моё скромное платье, фата, венок из белых кустарниковых роз, букет из тех же цветов из маминого сада, Чарльз в парадной форме, смотрящий на меня восхищенным взглядом с другого конца церкви, мои подрагивающие руки, слёзы радости в глазах. Он взял меня за руки, крепко-крепко сжимая, дабы успокоить дрожь. Я рядом, говорили его небесные глаза, я буду рядом всегда. Согласие, произнесенное чуть ли не шёпотом. И долгожданный поцелуй, и ещё сотни крохотных, подаренных мною или им до конца ночи. Ресторан, праздник, наш первый танец, во время которого я не могла перестать хихикать из-за многочисленных взглядов. Тепло его тела, моя рука в его, горячее дыхание и шепот, доносивший до меня обещание за обещанием. Ты и я. Вместе. До конца времен. Я закрывала глаза вновь и вновь. Я верила вновь и вновь.              Ночью мы впервые пришли в нашу квартиру, Чарльз показал мне всё вокруг. Радостная я металась туда-сюда и разглядывала всё, спрашивая мужчину, могу ли я докупить что-то, чтобы добавить уюта, на что он с улыбкой кивал. Стоило мне оказаться в спальне, как последний смешок слетел с моих губ. Я уставилась на кровать, как на врага народа. Шаги сзади. Я развернулась. Чарльз стоял, опершись рукой на стену. На губах ухмылка. Я сжалась. Мне было страшно. И, сев на кровать и опустив голову, я тихо призналась ему в этом. Чарльз сел рядом, скинул фуражку, пиджак, те оказались на стуле в углу. Он обвил меня рукой и прижал к груди, играя с моими пальцами. Той ночью ничего так и не произошло. Мы разговаривали, лежали, обнимались, целовались, беспощадно сминая одежду, и заснули за пару часов до рассвета. Проснувшись утром от солнца, падающего на лицо, я раскрыла глаза, осмотрела мирное лицо мужа и в сотый раз убедилась, что сделала правильный выбор.              Чарльз не коснулся меня, пока я ему открыто не заявила, что готова попробовать.              После работы в четыре часа ноги повели меня не домой. Они шли по каменной дороге к небольшому красивому парку с озером в центре и деревянными скамеечками. Ивы склонялись над гладью, создавая приятный тенек на берегу. Я прошла кованые ворота и поспешила по тропинке. В некоторых местах цвели полевые цветы. Листья шуршали и пели колыбели о наступившем мире. Камешки шептались под ногами. Та скамейка, на одной из деревяшек которой выгравировано «И+Ч», что не стиралось и не исчезало, сколько бы раз скамью не покрывали краской. Здесь декабрьским солнечным, но морозным днём, он достал из кармана пальто серебряное кольцо с небольшим топазом, отливающим небесной гладью, встал на колено прямо перед этой же скамейкой и выразил желание связать со мной жизнь. Теперь кольцо блестело на моей груди, обвивая шею цепочкой. Боялась его потерять, носила рядом с сердцем. Я прошла мимо и подошла к берегу. Солнце. Снова оно. От него нельзя было скрыться. Даже хмурые тучки, движущиеся с востока, не были преградой. Раньше оно озаряло меня, заставляя сиять, теперь лишь подсвечивала угрюмые мысли, заставляя те выйти наружу. От него ничего не спрячешь, как и от луны, как и от звёзд.              Только если бы я могла, я бы превратилась в Полярную звезду, сияющую с берега. Посмотри на меня. Пожалуйста, обними меня ещё раз, поцелуй, коснись, согрей, вернись домой. Ещё немного, пару упавших песчинок в часах. Вера иссякнет, как в вода в заброшенном колодце. Я начинала забывать. Его вещи теряли запах хозяина, он покидал мою голову, вспомнить цвет его глаз становилось сложнее и сложнее, возвращаться в воспоминания — больнее и больнее.              Чарльз приходил домой, он тянул меня на диван, неважно чем я занималась: проверяла работы, читала или накрывала на стол. Муж стискивал меня в объятиях под мой звонкий смех, целовал шею, щеки и долго смотрел, пальцами лаская лицо. Чем дольше шла война, тем чаще он это делал. Я целовала его снова и снова, пока он не улыбался, пока солнце не заходило за горизонт, пока на город не опускалась тишина. Он был, был, был и исчез.              Я была так счастлива, что из меня буквально водопадом текла радость и топила в ней всех окружающих. Глаза пронзили глубокое, тёмное озеро. Вода приходит и уходит. Дает и забирает. Я не умела плавать, не могла держаться на поверхности. Голова снова и снова уходила в глубь. Ни криков, ни барахтаний. Гладь озера казалось такой манящей. Блестящей. Она приглашала меня в дом спокойствия. Ни печали, ни грязного воздуха, ни тревог. Один шаг. Один всплеск. Один вздох.              Только бы решится. Один, два…              — Солнце?              Мягкий убаюкивающий все страхи голос. Я дрогнула и потеряла равновесие на мгновение. Так меня называл только один человек на всём белом свете. Руки тряслись, нет, всё тело. Я развернулась медленно, боясь снова открыть глаза. Солнце ослепило, забегало по ресницам, приласкало щеки. Чарльз. Волосы немного длиньше, чем обычно. Густая борода. Почему-то стандартная потрепанная армейская форма зеленого цвета. В руках небольшая сумка. Мужчина улыбался.              — Я умерла? — прошептала я. Неужели прыгнула и потопла?              — Надеюсь, нет. Тогда это будет означать, что я тоже мертв. — Его лицо сделалось задумчивым на мгновение, а потом снова расслабилось. Смешок слетел с его губ. Сердце треснуло. Если это иллюзия, я не переживу. — А знаешь, я подумал, если ты рядом, не такая уж это и плохая идея. — Я понеслась к любимому телу и столкнулась с твердой грудью. Руки сжали мое тело крепко-крепко. Слёзы потекли по щекам. — Здравствуй, любовь моя.              Чарльз, мой любимый Чарльз. Его запах. Его объятия. Его поцелуи на лбу. Майор Фарриер из Королевских военно-воздушных сил. Мой муж. Живой. Рядом.              — Ты вернулся.              — К тебе — всегда.              — Чарльз.              Я отпрянула и заглянула в серо-голубые глаза. Я помню. Он коснулся моей щеки костяшками. Ветер развивал мои непослушные кудри. Я взяла его руку, прикрыла глаза и поцеловала тыльную сторону. Теплый. Настоящий. Капля, вторая на моих щеках, но плакала не я. Солнце всё так же сияло, полил дождь. Я тихо рассмеялась и заплакала вместе с тучами. Сумка рухнула на землю. Я смотрела на него, не отрываясь, коснулась груди, сжимая форму. Чарльз здесь. Вернулся. Грубые руки коснулись моей шеи. Я вздрогнула от непривычки, но секундой позже уже ластилась к его коже кошкой. Чарльз нагнулся, и дыхание сперло. Его губы опустились на мои мокрые и соленые. Вдалеке раздался гром, но все, что я слышала, было его ровное дыхание, учащенное сердцебиение под кожей и костями. Живой. Мой. Чарльз целовал меня нежно, невесомо, пробуя на вкус, восстанавливая одно воспоминание за другим. Исцеляюще, но не волшебно. Я никогда не стану прежней, как и он, не смогу забыть то, через что прошла. Но мы будем вместе. Больше я его не отпущу, не позволю уйти, каким бы тяжким и тернистым путь не будет. Он и я. Я и он. Много лет назад я сказала «да» и буду продолжать. День за днем. Ночь за ночью.              — Забери меня домой, — прошептала я, и он крепко взял меня за руку.              Только позже я узнала, что тело, которое Чарльз сможет успешно прятать от меня неделями, пока однажды я не зайду в ванную и не закрою рот ладонью от шока, заставившего слёзы выступить на глазах, под его одеждой будет покрыто крупными, грубыми шрамами, что он не может спать на мягком матрасе, и стоит мне прикрыть глаза, ложится на деревяный пол, что он станет плакать, узнав, что я пила и почти не ела в его отсутствие, разглядывая мои кости, синяки под глазами и тонкую кожу, что я буду сжимать его в объятиях и громко дышать, чтобы он не забывал, что вернулся ко мне домой, что пройдут месяцы перед тем, как он коснется меня с любовью, ведь ночи до этого были заняты воспоминаниями о губительных годах в плену, что часть моего Чарльза навсегда умерла на дне глубокой шахты, там, где не видно было неба.              Но у него всегда была я. Его жена, ждущая дома за морем, ради которой он не сдавался, выживал. День за днём. Ночь за ночью.