***
19 января 2024 г. в 21:20
Слушая, как гудит ночное молчание больницы в ушах, Дэвид шëл по извилистому коридору больницы Маркленд, казавшимся ему в тот момент бесконечно долгим. Противный белый свет жужжащих ламп резал глаза, заставлял их краснеть и пускать по бледным щекам слëзы. Дэвиду было плохо. А тошнотворно-белые стены с тусклой зелëной полосой вдоль лишь усугубляли всë одним своим видом. Потому Лезерхофф и шëл с видом мученика, опустив голову. Под ногами — красивый бежевый кафель, на него Дэвиду гораздо приятнее смотреть.
Нечаянно чуть не врезался во что-то. Поднял взгляд: инвалидная коляска.
Что-то пошатнуло. В горле внезапно тяжелым камнем встал ком, в голове завертелись бешеным вихрем больные воспоминания, лëгкие сдавило стальным кулаком — стало нечем дышать.
Опять пошатнулся — удержался на этой непонятной земле за глупую тошнотворную стену. Отвернулся о коляски, а в голове кто-то назло стал прокручивать воспоминания о самом, казалось бы, кошмарном дне в его жизни.
Дэвид. Значки — с бисер. Жëлтые, синие, красные, белые таблетки — все давно переваренные. Машина. Крик. Авария… Непонимание.
Страх.
Слëзы.
Гнев.
Слëзы.
Отчаяние.
Слëзы.
Снова крик.
Снова слëзы. Но уже не Дэвида — парня, чей образ навеки застрял в голове Лезерхоффа вместе с чëртовой инвалидной коляской… Или без неё? Дэвид точно не мог вспомнить, словно кассету с фильмом зажевало где-то в голове, и теперь изображения хаотично наслаивались одно на другое каждый раз, как он прокручивал воспоминания о том дне… Нет, нет, нет, нет, нужно забыть, попросту отпустить, убежать, спрятаться, исчезнуть, чтобы только воспоминания не смогли нигде достать.
Дэвид зажмурился, проходя мимо коляски, затем открыл глаза, однако продолжал идти дальше, цепляясь за прохладную бетонную стену, на ощупь. Бетон плывëт, пачкая бледные, изрезанные руки, стекает на пол — а пол мягкий, податлив подошве, ноги в нëм почти что тонут. Всего пара шагов — и чувствуется ровная почва. Дэвид видит перед собой дверь туалета и, будто в миг отрезвев, залетает в комнату.
Тяжëлая отдышка, будто только что бежал марафон, но для Дэвида всë это — действительно жуткий марафон. Марафон, длиною в жизнь.
В кармане дрожащая рука нащупала баночку с округлыми гранями, нетерпеливо откупорила еë и достала таблетку, которая, впрочем, тут же растворилась на языке, как конфета, как сладкая вата, словно еë и не было вовсе. Дэвид шумно выдыхает, закидывает следом за первой таблеткой вторую. Затем — третью…
Мало. Всё равно до ужаса мало. Чувство удовлетворения не наступает. На очереди четвёртая.
Ноги — от ступней до бëдер — становятся сделанными из этой самой сладкой ваты. Дэвид без стеснения и без сил осел на холодный пол, сжимая в руке баночку, как какую-то драгоценность. Хотя о чëм это Я? Для Дэвида ломка — боль, страдание, сама смерть, а таблетки — спасение, возрождение, новая жизнь, новый шанс пожить в этом страшном мире красочно, радостно, не зная горя и проблем. Они и есть драгоценность.
Свет больше не такой белый, не такой раздражающий, он теплеет в наших глазах, становится зелëным. Алым. Васильковым. Изумрудным. Синим. Индиго. Медным. Оранжевым. Сапфировым. Томатным.
И Я — его драгоценность, его судьба, его дар, его проклятие.
Я — он.
Я выплываю к Дэвиду из тьмы в свет, обволакивая его обмякшее грешное тело, сжимая его в своём кольце рук. Он податлив, Я люблю это. Ему хорошо, и Мне хорошо вместе с ним. Он ластится, будто кот — от валерианы. Зрачки — огромные чëрные дыры, руки мелко дрожат, в кончиках пальцев покалывает — Я тоже чувствую это, — мокрые губы разомкнуты.
Он хочет ещë.
Он просит ещë.
И Я даю ещë, бережно кладя таблетку за таблеткой на его язык, и чувствуя, как постепенно отключается от этого дурацкого мира набитая тяжëлыми разношёрстными мыслями голова.
— Никогда не отпускай меня… — напоследок умоляет Меня шëпотом его душа, его разум, его тело. Весь он молит Меня, будто грешник — Бога.
— Я с тобой навечно. Я — твой пожизненный приговор. Я — твоя зависимость.