Предначертано звёздами

      Лунное сияние обрамляло линии родного лица. Острые, словно наточенный клинок, они сохраняли в себе притягательную опасность, воздействующую глупейшим образом. Понимая все риски такой опасности — тянешь руки, разрешая поглотить себя без остатка. Бессмысленная жертвенность — то, что присуще любви к божествам.       Ведь его раса полубоги, наследие Эона Постоянства. Верховный Старейшина приближен к нему больше всего. Они хранят в себе не людские черты. Видьядхар века считали иными: простые смертные не равняли их с собой, воспринимая исключительно далёким видом.       Могло ли таковым быть создание, чья голова устало покоится на твоих коленях? Чьи щёки по-ребячески алые от байцзю, и до того трогательно это, что хочется улыбнуться во все зубы.       Это вызывает детскую радость на губах Безымянного.       Он руками перебирает родные пряди, осторожно распутывая их своими грубыми пальцами. Его руки покрыты мозолями от тяжкого труда, но каждое касание наполнено такой нежностью, словно он касается тонкой хрустали.       Безымянный весь соткан из любви для этого существа: сердце переплетено красными нитями судьбы.       — Инсин, смотри на луну, — спутник говорит расслаблено и немного сонно. — Звёздный небосвод настолько велик, что даже мне не хватило бы жизни, дабы всё рассмотреть. А ты отдаёшь предпочтение моим волосам.       Безымянного всё же имеет имя. Оно тает на чужих губах самым сладким мёдом.       — К чему мне эти звёзды? — Инсин хмыкает под нос, упёрто продолжая излюбленное занятие. — Не посчитай меня пустоголовым, но какой с них толк? Они вдалеке, а твои волосы в моих руках. Пока я имею время, то лучше отдам предпочтение им.       Тень тоски проскальзывает по лицу Дань Фэна. Обветренные губы складываются в подобии улыбки, но Инсин угадывает мысли, которым константно отдан спутник. Краткость его жизни. Непостижимый для ума видьядхары простой факт: его суждено принять всем маложивущим, от этого не убежать по извилистым дорожкам.       Инсин гордился своим умением ценить жизнь. В отличие от расточительных долгоживущих. Но порой даже ему становилось не по себе.       Как его смерть воспримет существо в нескончаемом цикле перерождений? По меркам видьядхар шестьдесят пять лет — средний возраст для маложивущих мужчин — это не более чем мгновение.       Воля Инсина узнать об этом. Он желает залезть в каждую клеточку чужого мозга: увидеть мир любимой бирюзой, узнать ход мыслей, услышать пение птиц дивными ушами, — раствориться бы в его тёмных водах целиком.       Но он простой смертный.       C бесконечных звёзд Иньюэ-цзюнь перемещает свой задумчивый взор на Инсина. Этим самым он противоречит собственной идеологии, и в другой ситуации Инсин, конечно, заметил этот парадокс, но сейчас это не тревожит его ум.       — И как подобным образом может рассуждать человек с таким звёздным именем? — с лёгкой иронией замечает видьядхара; кажется, теперь его улыбка выглядит теплее. — Тебе предначертано любить звёзды.       Один из иероглифов в его имени — звезда.       — Если мне кого-то любить и предначертано — то лишь тебя, а не небесные тела из газа и плазмы.       Говорить подобное, смотря прямо в глаза спутнику, что покоится на твоих коленях — смущающая вещь, однако лицо Инсина оттенок не изменяет. Он же не мальчишка в конфетно-букетном периоде, верно? Его лицо расслаблено: произнесённые слова не громкий фарс, а сокровенная истина.       Стыда в этом нет.       Ведь Инсин знает, что его душу можно изобразить частицами Дань Фэна. Он знает, что они предначертаны друг другу судьбой, их души сплетены красными нитями судьбы — и пусть самая яркая звезда тому свидетель.       Верховный Старейшина, представитель рода драконьего, живущий не первую сотню лет, по-философски спокойно это не принимает. Он отводит свой взгляд снова на звёзды, находя зрительный контакт чем-то бесстыдным.       Годы жизненного опыта, а в делах амурных похуже, чем обычный маложивущий. Вся его жизнь — выполнение долга Верховного Старейшины, где мало места откровениям.       Молчание затягивается. Инсин решает, что ответа снова не последует, и тихо вздыхает себе под нос.       Раскрепостить Дань Фэна на личные разговоры, проявления любви и прочие телячьи нежности удавалось редко. Он существо к такому не привыкшее. Это не означало, что он не может, как считают многие. Видьядхары создания хладнокровные: их температура меняется от окружения. В этом вся суть. Люди не допускают вариант, что при благоприятных условиях Иньюэ-цзюнь способен на любовь. Просто не умеет её проявить.       Инсин хочет перевести тему, но не смеет пошевелить губами, поскольку взгляд спутника снова устремляется к нему. Дань Фэн вглядывается в густоту чужих глаз, что горят не огнём, а далёкими звёздами.       — Ты сам подобен звезде, — тихо говорит он. — Только в отличие от них не принадлежишь Эонам.       Неведомо додумал ли это мозг, но Инсин почти уверен, что спутник смотрит ласково. Едва это можно уловить по лицу Дань Фэна. Только почувствовать под кожей, где-то в районе рёбер.        В свидетельство всем домыслам, он ощущает лёгкое, словно дуновение ветра движение и холод чужих рук: Дань Фэн сжимает его тёплую руку, переплетая своими замёрзшими пальцами.       Инсин поддаётся движению, сжимая руку в ответ, пытаясь согреть.       Это заставляет довольной улыбке сорваться с губ.       — Мной обладает не Эон, а кое-кто другой.       Иньюэ-цзюнь тихо фыркает себе под нос.       — Инсин, звёзды не бывают такими наглецами.       Он мог бы поспорить, что приписывать звёздам эпитеты — это странно. Каков мог быть характер у мерцающих вдалеке точек? Поэзия не по нему. Инсин человек простой: воин и кузнец. Душа его не романтична, она обросла коркой цинизма и оробела от грубости вселенной.       Но мужчина не смеет это говорить, портить момент своими убеждениями, не имеющих сейчас никакого смысла.       Бессмысленными казались и сияющие вдалеке точки, излюбленный Дань Фэном старый клён, что укрывал их головы, пейзаж ночного Лофу и пение цикад в траве. Любовь Инсина не слепа. Она лишь циркулирует в одной точке, не имея надобности охватывать другие.       — Чтобы стать твоей звездой, мне, видимо, нужно быть скромнее, — он не без иронии ухмыляться, в почти привычной для себя манере, лишь с большей нежностью. — Но я никогда не отличался скромностью.       Иньюэ-цзюнь всегда имеет козыри в своём кармане. А ещё отменную память.       — Когда ты прибыл на Лофу мальчишкой, то робел едва лишь от одного взгляда на себя. Ни с кем кроме Байхэн не говорил, а на меня и глядеть боялся, будто я страшный дракон, что тебя съест. Я тебя за то время видел всего пару раз, но отчётливо запомнил.              Поймали на живом. Он чудесно помнит тот далёкий день. По ощущением прошло несколько жизней, а не два десятка лет: его пугливый взгляд на грациозного видядхару, чьи красивые глаза всегда имели в себе льдинки. Только время показало, что любой лёд неизменно тает.       С каким же неподлежащим обликом он тогда появлялся перед Дань Фэном?       — Вздор! — единственное, что выдаёт Инсин, в пристыженном поражении отводя свой взгляд в бок.       Видьядхара запоздало понимает, в чём дело: показатель драконьей эмпатии чуть-чуть ниже, чем нулевой. Пальцы Инсина сильнее впиваются в его руку, не нарочно царапая костяшки пальцев до лёгкой боли, что и служит толчком к осознанию.       — Я вовсе не хотел вызвать у тебя смущение. Ты был достойным юношей, чьи успехи долетали и до моих ушей, — он пытается успокоить, сгладить острые углы. — Я просто хотел этим сообщить, что в тебе осталась та застенчивость и робость. Просто она незаметна. Это вовсе не то, чего стоит стыдиться, звезда моя.       Инсина алеют щёки от этих слов, и это ужасно: он готов отречься от мира, лишь бы немногословный спутник называл его так чаще.       Сердце сильно бьётся в рёбрах, точно не боясь лопнуть от переизбытка чувств. Инсину кажется, что если кто-то из них бесстыдник — так это Иньюэ-цзюнь. Сорвавшееся с его уст обращение слаще пряника и действеннее кнута. Он мог попросить сейчас самую несносную вещь: вступить в бой с Эоном, сорвать с неба звезду или вспороть себе горло клинком. И при этом, если бы добавил в конце ласковое «звезда моя», — Инсин бы сделал это.       Но он не просит ни звёзд, ни крови.       Свободная рука Дань Фэна скользит к открытой шее, а затем выше, мягко обхватывая чужое лицо своими длинными пальцами.       В лежачем положении он попросту не дотягивается до губ Инсина.       Зато Инсин дотягивается до его.       Мужчина рефлекторно довершает движение, наклонившись вниз.       Белые пряди падают на Дань Фэна. Они, смешиваясь с его чёрными, преобразуют две противоположности — инь и ян. Инсин мягко накрывает его уста своими, тихо лелея слова о любви в обветренные губы. Он осыпает поцелуями холодные щёки, мочки уха и линию челюсти.       Иньюэ-цзюнь родственен богам. Инсин преподносил к нему алтарь своих чувств, в качестве милости ощущая на спине изящные пальцы, скользящие по его тёмным одёжам. Нос щекочет лёгкий запах морской свежести и пряных трав — мужчина утыкается носом в чужую шею, вдыхая приятный аромат сильнее.       Он тихо шепчет в изгиб шеи:       — Я вспомнил стих, который слышал в юношестве где-то на Лофу. Он тогда показался мне глупым, но знаешь, в этом есть что-то, — он сам не знает, что несёт.       Все его попытки в романтику глупы и поверхностны; Инсину романтичнее выковать копьё, нежели читать рифмы. «Пронзающий облака» — вот настоящее искусство, что, наверняка, будет служить ещё следующему воплощению видьядхары.       Смысла в стихах же нет. Они быстро забываются. Но вспомнить затерянный в памяти красивый отрывок — дело уже принципа.       — Ах, и как же там было? Что-то на подобии: «Пусть я буду подобен звезде, а ты — луне…» — начинает слабо припоминать Инсин, но над ухом раздаётся голос Дань Фэна:       — «Порой луна темнеет в облаках, но звёзды всегда остаются ярко гореть, в ожидании, когда снова засияет их луна», — в конце их голоса сливаются в унисон, цитируя отрывок из старого стиха, особо популярного среди возлюбленных Сяньчжоу.       Инсин клянётся никогда не забыть этих строк.                                        * * *       Старая пружинистая кровать прогибается под весом, собираясь сломаться окончательно. Он резко вскакивает с постели: дышит рвано и обрывисто, ощущая нехватку кислорода в лёгких. Ему сдавливает грудь. Просыпаться, словно после очередного воскрешения — это ненормально даже для его воспалённого мозга. Обшарпанная койка всё-таки ломается. Оголённой пяткой мужчина наступает на выпирающий гвоздь — впившись в ногу, старая железка ломается, повреждая сосуд и вызывая кровотечение.       Блэйд не замечает этого. Бинты на его руках просохли от крови, старые раны покрылись коркой, но он снова раздирает их своими когтями во сне. Под ногтями вчерашняя грязь и кровяные сгустки.       Он сам по себе, как сплошное кровавое пятно; его никак не смыть, а ещё от него несёт металлом и мертвечиной.       Значки Рэна расширены. Он не моргает, будто бы мертвец. Лишь судорожные вздохи свидетельствуют о слабых признаках жизни. И, возможно, струйка крови, что стекает по ноге, вымазывая деревянный пол номера. Однако боль преследует Блэйда всегда: в жизни и смерти она будет идти по его пятам, оставаясь верной спутницей.       Её недостаточно.       Рэн обязательно забудет всё, когда его накроет Марой, но до этого срока ему придётся помнить, содрогаться от отвращения всякий раз при мысли об увиденном во сне.       Обычно его виденья рассеивались сразу, их невозможно было уловить, они были навязчивым шумом в голове и пятнами в глазах. Но сегодня он помнил многое. Листья жёлтого клёна, звёзды и спутанные пряди чёрных волос. Теплоту губ и холод пальцев. Запах морской свежести и пряных трав.       Ускользает только главная деталь пазла: диалог между ними. Разлагающийся мозг Блэйда не помнил слов. В голове вихрем крутился только тембр знакомого голоса и собственные ахи да охи, будто он влюблённая девчонка.       Изредка припоминая разные фрагменты ему всё чаще казалось: Иньюэ-цзюнь тогда его причаровал каким-то снадобьем, известным лишь для видьядхар.       Ведь не было причин испытывать слепую склонность к высокомерному существу, что в последствии обрекло его своим эгоизмом на вечные муки. Иньюэ-цзюнь — мерзкий грешник, что заслуживает расплаты. Ему следовало покамест умереть во сне, беспомощно захлебнуться собственной кровью, а не нежиться под светом луны.       Час его расплаты ещё непременно настанет. Справедливость восшествует с помощью острого клинка, что обязан пронзить тело грешника. И пускай Эоны станут тому свидетелями.       Как правило, Рэну доставляло огромное удовольствие представлять вариации смерти Иньюэ-цзюня. Досуг Серебряного Волка — затейливое клацанье джойстиком, Кафки — игра на скрипке, а у него — представлять смерть врага от своих рук.       Однако его мозг сейчас затуманен. Никакая цельная мысль не приходит в голову, сокрушаясь уже при зарождении, оставляя за собой только боль в висках.       Блэйд подхватывает пачку сигарет и выходит на балкон. Закурив, он смотрит сквозь струйку дыма: отразившись витиеватой тенью в свете раннего утра, она растворилась в воздухе.       Мужчина поднимает голову вверх, и зачем-то замечает, что на небе всё ещё видны блеклые звёзды. Луна скрыта в облаках. Он хватается за эту мысль, и даже не знает причины. Головная боль становиться сильнее. Израненная нога — мелочь. Ведь на языке крутиться что-то: застревает в глотке, бьётся об зубы, желая выйти наружу словами.       Отдалённо появляется ощущение, что это было чем-то важным для него.       Но Рэн не может вспомнить ни единой строки.                                      * * *       Места действий сменяются постоянно: комические станции и улицы городов, палубы кораблей и линолеумы дешёвых отелей. Однако сценарий неизменен, как и конец — собственная смерть от кончика чужого копья. Актёры те же. Лицо мальчишки даже не меняется с годами: холодная сосредоточенность и чистое отвращение. Сколько бы он не пытался скрыться от лап Блэйда, тот всегда находил его.       Охотник преследует одну цель — мщение.       Порой Блэйд забывал причину своей ненависти, но словно зверь, контролируемый только инстинктами, всегда находил Иньюэ-цзюня в его новом облике. Он не помнил своего имени; бывало, забывал всю жизнь.       Но жгучую ненависть никогда.       Чувство останется с Рэном, пока они оба не покинут этот мир, оставив за собой только осквернённые имена. Сколько бы времени не прошло, как хорошо видьядхара не играл бы в прятки — всё это бесполезно перед тяжестью греха.       В этот раз Блэйд нашёл его быстро.       Спасибо тебе, Иньюэ-цзюнь из прошлого. Спасибо за то, что был таким дураком: самолично связал их души наручами. Теперь определить местонахождение второго владельца сущий пустяк.       Пальцы юноши сжимают копье. Давно не удивляется. По всей видимости, он уже привык к человеку, что следует за ним багряной тенью. Ах, или к такому не привыкнуть? Рэну откровенно плевать. Мужчина даже редко заговаривает с объектом своей ненависти, предпочитая обмениваться быстрыми ударами. Они красноречивее.       Каждое слово видьядхары — мерзость, его обеспокоенное лицо, когда он видит трупы людей на очередной станции — ещё мерзостнее. Словно он действительно не понимает в чём дело. И это пугает Блэйда больше всего. Иньюэ-цзюнь должен помнить всю тяжесть своего греха, быть обречённым на страдания и самолично просить о казни.       Если новый облик заставил его позабывать об этом, то это не отменяет тяжесть содеянного, а лишь удваивает.       Мальчишка отступает на два шага назад. Ткань плаща порвана, в районе бедра выступает красное пятно, что медленно растекается по одежде. Он стиснул зубы от боли, но спина остаётся ровной, а взгляд чётко направленным на противника.       Какую хорошую регенерацию он имеет! Рэн знает, что нанесённая рана скоро начнёт затягиваться сама, доставляя мальчишке дополнительную боль.       Перед тем, как ринуться в бой снова, скрестить своё оружие в сотый раз, Блэйд ядовито ухмыляется и спрашивает:       — Эй, пацан, ты звёзды любишь?       Слова, что срываются с его губ, вводят Дань Хэна в немой ступор. Он смотрит на противника, как на сумасшедшего. Сразу выставляет перед собой копьё, готовый защищаться от быстрых ударов.       Рэн неподвижен. Вопрос не повторяет. Только безмолвно смотрит своими ярко-красными глазищами. Он даёт понять, что желает услышать ответ.       Дань Хэн не намерен говорить с врагом, но с ноткой отчаянья замечает, что глубокая рана ещё не залечилась. Нужно выиграть время. Если шанс предоставляет глупый вопрос безумца — ну и пускай.       — Нет, — кратко отвечает парень. — К чему мне эти звёзды? Небесные тела из газа и плазмы.       Безумный смех отдаётся эхом. Блэйд заливисто смеётся, обнажая свои острые клыки и откинув голову назад. Он одновременно насмехается над собственным вопросом, чужим ответом и всей галактикой.       — А я очень даже люблю, — он делает несколько медленных шагов вперёд, вновь обнажая свой клинок. — Тебе ведь тоже предначертано их любить, Иньюэ-цзюнь.       Возглас Дань Хэна растворяется в шуме стали: оружия вновь бьются друг об друга в безумном танце смерти. Он кричит, что не имеет никакого отношения к Верховному Старейшине, жившему сотни лет назад. Дань Фэн давно переродился; та личность навеки исчезла по собственной глупости.       Рэн не хочет ничего и слышать.       Ведь он вспоминает пару строк, популярных давным-давно на Сяньчжоу среди возлюбленных.       Новый фрагмент памяти вызывает ещё большее рвение в бой: уничтожить противника, заставить испытать настоящую боль. Только один взгляд на него заставляет внутренности скручиваться в узел и ожить чувствам, которые давно должны угаснуть от Мары.       Иньюэ-цзюнь всегда был причиной всего.       Он ненавидит всей душой. Если Дань Фэн — божество, то Блэйд — вандал, что уничтожит каждое его святилище, убьёт всех последователей и опорочит имя.       Только покончив с грешником, ещё один сможет уйти на упокой.       Охотник дожидается момент, чтоб пробить чужую грудь. Вонзить острый клинок в глотку.        В момент, когда мальчишка наконец-то открывается для атаки, предоставляя возможность совершить самосуд — Блэйд неожиданно медлит. Все его движения смертоносны и быстры, он готовился к этому сотни лет.       Уверяет себя, что лишь на секунду останавливается в сантиметре от чужого горла.       Но этого достаточно, чтоб в следующий момент копьё Дань Хэна снова пронзило его бессмертную плоть, задевая внутренние органы своей остротой.       Это оружие, должно быть, выковал талантливый кузнец. Блэйду становиться ещё смешнее.       Умирая в очередной раз от рук врага, он думает о звёздах.