***
Пробуждением было не из приятных. Он шевелится, открывает глаза и видит ясно, не было больше нависшей над ним тени Смерти. И пахнет... Не сыростью и кровью, а одеколоном, свежестью древесины — янки укрыл его своей курткой. Сбоку чувствует движение и поднимает голову, сталкиваясь с чужим взглядом. Леон, видимо, дремал: смотрит немного сонно и устало, даже так Луис видит, как лениво трепещут его светлые ресницы. — Ты спас меня, — больше хрипит Луис, откашливается, сглатывая сухим горлом. Кеннеди помогает ему усесться, но куртку притягивает к груди, и прижимает к его губам флягу с водой. Сера благодарно глотает, — мой сказочный принц. Gracias. — Серьезным даже в такой ситуации не можешь побыть, — больше утверждает Кеннеди, садясь рядом с ним. — Так скучно жить, Санчо Панса. — Все люди такие странные, когда приходят с того света, а, Дон Кихот? Луис пожимает плечами, чувствуя им, как к нему прижимается чужое. Леон был так близко, а он не был близок даже во время их дуэта в бою. Он ускользал из пальцев, ему не нужна была опора, он мог все сам. Сера понимал, понимал, что он был балластом. Хотя, когда Леона схватил El Gigante, первым делом он потянул к нему свою руку, будто зная, что Луис обязательно ему поможет. Но, опять же, он пытался не выдумывать себе то, чем это не являлось. Удивительное дело. Даже после смерти ему не было страшно, только не рядом с Кеннеди. Он наоборот расслабляется, позволяя себе больше, чем обычно: почти навалиться на чужое сильное плечо. Раз он не был опорой для янки, то тот стал ему ей. Это было приятно. Этого хотелось навсегда. Но кто он, Луис, чтобы мечтать о таком? — Если ты еще раз попробуешь умереть, — подает голос Кеннеди спустя некоторое время, — я тебя сам убью. Луис моргает, а потом смеется, тут же морщась от боли, но смеется, так по родному. Леон поворачивается к нему, странно на него смотрит, каждую чёрточку его лица рассматривает. Сера замолкает, не понимая, что этот взгляд значит. Леон протягивает руку и отводит прядь волос с его лица. Говорит неожиданно, с явным акцентом, но старается, и у Луиса сердце, что недавно билось в последнем бою, заводится от желания жить, только бы услышать, как янки говорит на его родном языке снова и снова: — Besaría la risa de tus labios, — и смущенно поджимает губы, а уголки их дергаются, чтобы подняться в улыбку. Легкий румянец украшает его щеки, но он упрямо, также как идет убивать, смотрит в глаза, а Луису хочется их расцеловать. — Целуй, — шепчет Сера. У Кеннеди глаза сияют и в этой темноте Луис всегда будет идти на их свет. Леон поддается вперед и нежно касается его губ своими, руками обхватывая шею, и аккуратно гладит большим пальцем кожу. Сначала обычное прикосновение, словно чтобы привыкнуть, прочувствовать и насладиться мягкостью губ, а после — поддевает зубами, языком проводит, чтобы распробовать на вкус. Сера забывает о боли, забывает об опасности, которая им грозит, чувствуя руки и вспоминая, какими заботливыми они были, и Леон забывается, кажется тоже, — вот нашли же время! Но целовать эти жаркие, сладкие уста было так превосходно, ловя теплое дыхание, царапая щеки щетиной, а они пыльные и побитые прижимаются друг к другу. В этих прикосновениях невозможно не потеряться. В поцелуе не было дикости и страсти, только безмолвное признание и обещание — трепетно и ласково. Луис обещает, что отдаст себя всего ему, обещает, что больше его не покинет, а Леон признается в своих чувствах, признается, что всегда будет спасать. В какой момент у Леона вообще появились чувства? Сера обязательно потом спросит — выпытает. Он верит, что из всего этого дерьма они выберутся живыми. С Леоном по-другому нельзя, хоть и оставлял он после себя трупы. — А теперь... Эшли, — отстранившись, говорит Кеннеди, но Луис видит, как хочет он вновь ощутить тепло, он и сам последовал за его губами, как слепой котенок, — Но ты — не лезешь драться, понял? Ты же не собираешься... уходить, верно? Лучше держаться вместе, — надежда и неуверенность звучит именно так, голосом Леона. Сера предстоит еще узнать такого Леона, изучить все интонации его голоса. Луис улыбается: — Слушаюсь, mi caballero!0.
20 января 2024 г. в 16:55
Это не исцелит.
Даже ребенок в животе горит.
Сотворение человека, убийство Бога, завладение сотнями тысяч любимых.
И снова история каннибализма.
Убивай людей и живи.
Мы должны молиться?
Горящий город, плечи сгрудились вместе, два пепла вместе.
Дело не в том, кто кого ест.
Покаяться за все свои грехи он не сможет, даже отдав собственную жизнь. Кому вообще нужна его гнилая, неинтересная жизнь, в которой, гонясь за славой, он убивал людей? — если только не самому Сатане. Но, mi querido amigo, разве не сделал он достаточно перед смертью, чтобы отмыться хотя бы от небольшой части? Луис пытался, правда, но, может, он труслив и слаб, и мог лишь выглядывать со спины, но, право слова, он пытался.
Люди сами по себе должны помогать друг другу. Помогать нуждающимся чем смогут, поддерживать и понимать. По-другому жизнь кажется пустой, ничего незначащей, жить для самого себя, конечно, хорошо, но приятнее и для кого-то — для чего тогда они нужны этому миру? Помогать природе и животным. Он ведь биолог... (Свернул он куда-то не туда... Вот ведь, несчастный ученый!) Но вполне возможно, все это отговорки; Сера вряд ли бы когда-нибудь об этом задумался, если сейчас не скатился бы по ящикам, с ужасной болью в районе сердца, почти чувствуя, как стучит оно раненой птицей, бьющейся среди прутьев в желании свободы.
О, Libertad. Для кого-то с запахом моря, солнца, полной грудью свежего воздуха или тяжелого, после проливного дождя, а для него — стерильности, чем-то больничным. Он чувствовал себя свободным среди бесчисленного количества колб с разными растворами, с пинцетом в руках. Он чувствовал свободу, разглядывая живых существ под микроскопом, записывая все свои итоги экспериментов в тетрадь, закапываясь в бумагах с головой и даже поспав от силы два часа в отдельной комнате лаборатории, чтобы всегда рядом с работой. Луис так набил руку, что игла шприца входила с легкостью в вену, а паразитирующее вещество смешивалось с кровью.
Свобода... Что теперь есть она? Своими же руками разрушил, посягаясь и на чужое. И когда-то родной островок с его знакомыми превратился в заразу, не было здесь ничего живого. Все мертвы. Позабыты Богом.
Пылающий огнем дом... Мертвы.
— Луис!
Но, даже не заслуженно, он был не один. Он умирал не в одиночестве, хотя бросить все его должны были еще в том домике, — умри, умри-умри. Как там говорили: всего лишь крыса? И подохнуть должен был крысой, в вонючей, прогнившей деревне.
— Что, друг, плохи мои дела? — Сера кашляет, чувствуя на языке металлический вкус крови. Но даже сейчас он строит из себя клоуна, улыбается и шутит: — Все девушки мира будут скорбеть.
Улыбается, потому что по-другому не может. Луис улыбался, кажется, всегда: флиртуя с девушками, глядя на положительный результат научного опыта, выпивая любимой марки виски, закуривая сигарету и обмениваясь словом с Леоном. Последнее, на самом деле, было даже приятным. Забавно было наблюдать, как лицо янки ничего не выражало на его реплики, и с таким же непроницаемой маской тот мог ответить что-то столько же колкое. Луис хотел бы, чтобы он хоть раз выдавил из себя улыбку... И чтобы причиной был он.
Глупо и как всегда самонадеянно.
— Помолчи...
Впервые он слышит, как слабо звучит его голос. Хрипло, с непонятными нотками. Различить сейчас Сера их не может: перед глазами мутнеет, плывет, в ушах пульсирует, а пальцы дергаются — сейчас бы сигаретку.
— Знаешь, я жил по-мудацки, но теперь-то... что скажешь, Леон? Люди меняются?
Совсем чуть-чуть... Но Луис хочет верить, что поменялся. Что поменялся и, представ перед Небесным судом, его судить будут не так строго. Дадут шанс... Как дал шанс янки со своей миссией в лице Эшли. Принял его помощь, хоть и первое время смотрел с подозрением. Принял то не многое, что мог дать Сера: лекарство и информацию о Las Plagas.
Кеннеди не отвечает, руки его судорожно пытаются справиться с расписной кожаной курткой и рубашкой; они шарят, пачкают пальцы в красный. Луис пытается держать веки открытыми до последнего, с пеленой в них наблюдает за Леоном, за лицом, от какого-то непонятного беспокойства вдруг заострившееся, бледное.
— ¿Estás preocupado por mí, Sancho? — усмехается. Кровь скапливается в уголках его сухих губ. — Уж я-то надеюсь, что найду покой в Аду...
Леон все также сосредоточен на ране, на комментарий не реагирует. Хочется взглянуть в светло-голубые глаза напоследок, увидеть в них чистоту океана, несравнимую с тем ужасом, что они повидали. С одной стороны янки был сделан для этого, сколько тренировок прошел и убил своими руками, но с другой — иногда он выглядел по-наивному робким, непонятливым, не знающим, как показывать эмоции, давно откинув их в темный угол от такой работы. Вот и сейчас... Сейчас он похож на настоящего себя, того, кто спрятан за маской.
Хотя... Откуда Луису знать, каким он бывал настоящим? Он хорошо разбирается в людях и чувствует чужие эмоции, но Кеннеди... это сложнее. Не хочется придумывать то, обо что потом можно обжечься.
Так старательно Луис пытался ничего не придумывать, чтобы не повестись, не искать надежду там, где ее не было. Если он называл Леона другом, то считал ли сам Кеннеди его таковым? Очевидно...
Ему хочется еще сказать, чтобы он не тратил на него травы и бинты. Они наверняка понадобятся, зная, как любит янки лезть напролом. Но все его тело окаменело, оно не слушается и не дает шевелить языком — все, что у него осталось, это беспорядочные, почти лихорадочные мысли в голове. Он теряется в них, скачет от одной к другой. Как будто снизошло к нему осознание, как глупо он растрачивал свою жизнь, сколько всего не замечал и не ценил. Наверное, перед смертью это нормально, да, Господи Боже? Dale un lugar donde lo lleves...
Может быть, умереть в руках Леона — это не самая худшая смерть?
— Ты будешь жить, — ему чудится рычание отчаянного, одичалого и перепуганного волка. Но вопреки руки того мягкие, они аккуратно придерживают за спину, обматывают бинтом. От них будто грелось охладевшее тело.
Ха, волк. А ведь подходит...
Если бы кто спросил его, хочет ли Луис жить, он бы точно не ответил. Да, он хотел бы жить: заниматься тем, чем ему нравится, засиживаться в лаборатории и исследовать и выявлять — только не смертельное, наигрался, — по вечерам захаживать в бар, в котором каждый его знал, шутить и пить в кругу красавиц, а после — приходить в квартирку, которая не казалось пустой и одинокой, а, наоборот, по-теплому родной. Он мог бы влюбиться. Да, мог бы влюбиться в какую-нибудь девушку: умную, красивую, с которой интересно поболтать и которая его бы слушала. Он мог бы танцевать.
Но все, что он имел — грехи. Даже дома у него теперь нет, не к кому податься, как и знакомых лиц — всех убил он, он своими руками сделал то, что всех убило. Был Леон. Была кровь, пыль, запах пота, рана от ножа, так точно пронзивший сердце. Может чуть ниже, чтобы подольше настрадался от боли и понимания, что жизнь ему уже не принадлежит.
Да плевать уже на жизнь. Вместо поглощающей темноты он лишь хочет утонуть в безоблачном небе...
¿Me mirarías como yo te miraba hasta hace poco?