Заново; более осознанно

      — Ох, Чан, они такие молодцы, ну наконец-то это случилось, — хнычет Чанбин в плечо Чану. — Идиоты конечно ещё те, но я так рад за них, мои детишечки, мои самые драгоценные, ненаглядные, такие красивые сегодня...              — Стой, фу! Держи свои родительские любвеобильные позывы в себе, меня аж затошнило.              — Молчи, пожалуйста молчи! Не порти романтику момента, — Чанбин насуплено ерзает на церковной скамье и морщится так, словно проглотил целый лимон, но стоит ему сложить ладони под подбородком, наблюдая, как брачующиеся дают клятвы под алтарем, он сразу же меняются в лице: — Дебилы мои ненаглядные, так рад, — повторяет он чуть громче положенного.              Громче настолько, что на них косятся другие гости.              — Что? Мои друзья наконец-то созрели!              — Бинни, ты их позоришь, тормози, — шепчет Чан ему на ухо, и Чанбин действительно тормозит — не хочет, чтобы потом ему высказывали Минхо или Джисон, мол, испортил такой памятный день. В итоге: снаружи он — камень, кремень, но в душе заткнуться не получается от слова совсем. Он старательно подавляет в себе всплески гордости и смотрит глазами-сердечками на обряд, прикусывая язык.              Красивые, нежные, глупые, свои-родные.                     Церемония пролетает быстро, Чанбин даже не успевает понять, как из церкви он оказывается в банкетном зале, зажатый кучей гостей со всех сторон: родственники, друзья, знакомые молодых, которых сам он видит впервые. В такой давке ни вздохнуть, ни сдохнуть, что уж говорить про выдохнуть. Шум стоит страшный, запах не лучше — смешались стойкие и тяжелые парфюмы, цветы самых разных видов, ароматы еды и то, что невозможно уловить и понять. Единственное понятное тут — кумарящая и выматывающая атмосфера, и пусть она пронизана всеобщей эйфорией, весельем и радостью, но всего слишком много, так что поддаться такому же настрою не то чтобы получается. Сидя там, в церкви, было гораздо более приятно.              — Чего ты? — Чан ловит его под локоть. — Нормуль все?              Чанбин кивает и не обращает внимания на то, о чем ему принимаются весело щебетать, смотрит издалека, как Джисон обнимается с мамой, как Джисонов отец жмет Минхо руку. На них мягко падает свет из окон и тень от перегородок. Они хороши, их любовь почти вызывает зависть. Ладно, возможно это празднование не такое плохое, как кажется.              — Добрый вечер, многоуважаемые гости!              Звук микрофона отдает эхом и писком. По залу проходится недовольная волна.              — Сегодня мы все здесь собрались, чтобы отметить...              ...какого черта тут вообще происходит? Чанбин растерянно хлопает глазами. Рука на его бицепсе сжимается крепче.              — Бинни, а это?.. Ну, не он? В смысле, выглядит похожим, но... Не понимаю, это он или нет, он, да?              Да.              — Он.              И Чанбиново сердце падает в пятки.              Потому что перед глазами всплывают воспоминания: он и Хенджин на выпускном в старшей школе — Чанбин не может выдавить признание; он и Хенджин у него на кровати — Хенджин вцепляется в него всеми конечностями; он и Хенджин в кинотеатре под открытым небом — вместо фильма они все время смотрят друг на друга; он и Хенджин на кассе в круглосуточном — Хенджин мимолётно, но все равно заикаясь от нервов, признается ему в любви, Чанбин закрывает уши руками и просит повторить в более подходящим месте. Он и Хенджин летом перед тем, как Хенджин уедет на учебу в другой город, зависают в парке и целуются по углам.              Он и Хенджин сходятся на том, что им надо расстаться.              Их любовь была сильна, их отношения были потрясающими, но Они не выдерживали на расстоянии. Три года редких встреч, постоянных переписок и видео чатов, а потом болезненное расставание, из которого Чанбин помнит только как сквозь пелену слез не видел, что печатал в ответ на «нам надо расстаться» и как долго потом плакал в подушку. Отойти он не мог очень долго. Слишком долго, наверное.              Пока отходил, с Хенджином они вообще перестали общаться.              — Я очень рад видеть вас всех здесь бодрыми и веселыми, — Чанбин на это только понуро усмехается, заламывая край пиджака. — Объявляю праздничный старт и под ваши громкие аплодисменты мы начинаем!              Гости принимаются хлопать, кто-то из толпы выкрикивает первый тост, а ведущий, до этого перелистывающий сценарий в руках, без особого интереса оглядывает толпу. Он аккуратным, быстрым движением поправляет уложенные волосы, чуть зачесывая челку назад, и выглядит при этом так, что Чанбину не хватает воздуха, чтобы думать. Хенджин, повзрослевший и окрепший, чертовски красивый, Господи, он буквально живое произведение искусства, которого просто не должно тут быть. Искусство не должно вести сомнительные свадьбы с оплатой ниже среднего.              Чанбин слишком открыто глазеет, не собираясь подбирать челюсть с пола. А потом они пересекаются взглядами.              И это финал.              Потому что стоит Хенджину продолжить читать заготовленный текст — его, до этого красиво поставленный и ровный голос, сбивается: звуки мешаются, повторяются и сливаются в непонятное нечто. Ведущий буквально стоит на сцене и не может связать пары слов, не может прекратить давиться кислородом. Он всегда заикался, когда нервничал, а Чанбин всегда помогал ему справиться с этим; но как быть, если причина приступа теперь он сам?              — Что это с ним? —завороженно проговаривает Чан и косится на замешкавшегося друга, который, очевидно, не знает, что отвечать.              — Он, э-э, переживает. Такое еще со школы было, типа на каждом публичном ответе, знаешь… Дыхалка сбивается и все.              — Но он сейчас так шпарил уверенно, публику не боялся.              — Блять, не в публике дело!              Чан понимающе ахает, хмурится. Чанбин тоже хмурится, но от другого — судорожно пытается придумать, что делать на этот раз.              — Ты если что сможешь прочитать вместо него? А, Чан?              — Что… Ты, что хочешь, чтобы я, я правильно понял, эту хуйню сейчас за него заливал? Это… Братанчик, максимум, что я могу им сказать, чтобы любили друг друга и никто из них лапу потом в итоге не сосал, давать мне речи плохая идея.              — Чан-а, прошу… Он сейчас тоже ничего нормального не скажет, а у тебя текст будет перед глазами — прочитай просто, будь другом. Молю…                     Так, в составе двух человек и под непонимающие взгляды, они пробираются к разворачивающейся катастрофе. Чанбин среди десятков ошалевших глаз успевает словить на себе одни конкретные и хитрые — Минховы. И то, как сам Минхо легко кивает и неловко улыбается, из первых уст уже наслушавшийся душераздирающей драмы, то есть ясно все понимающий и осознающий. В глубине души Чанбин надеется, что именно этого ведущего наняли все-таки случайно, а не его друзья хреновы сводники.              Наконец подобравшись к сцене, он просит Хенджина спуститься, большим пальцем указывает себе за спину, намекая, что им надо поговорить, а плечом подталкивая Чана вперёд. Он строит из себя непоколебимого и уверенного парня, которым и правда хотел бы быть, но больше чем уверен — откроет рот рядом с Хенджином и тоже зажует все слова. А меж тем немые переговоры занимают не так много времени, как ожидалось изначально, и ведущие сменяются практически молниеносно. Харизматичный Чан легко подстраивается под обстановку и разряжает атмосферу; его голос еще долго преследует покидающих зал.                     — Ч-что это… б-было? — на грани истерики от позора вопрошает Хенджин.              С того момента, как они вышли на улицу, он ходит вперед-назад и бессильно трёт лицо. Его тело бьет крупная дрожь, а ткани легкого бежевого костюма разлетаются на ветру, иногда прижимаясь ближе к телу. У Чанбина, признаться, уже кружится голова смотреть на него.              — Присядь… Хенджинни, присядь пожалуйста, давай подышим. Вдох-выдох, давай, — в горле першит.              И Хенджин замирает; замирает отвернутый — спиной к нему, и безмолвно дрожит.              — Иди сюда.              Не идёт.              Чанбин сам поднимается с низенькой скамейки и подходит, тихо-тихо топая. Он буквально не может по-другому.              — Хенджинни, можно я тебя обниму? Я скучал.              На самом деле, хочется, чтобы его отвергли, остановили, не давали лишних надежд и переживаний, потому что… Забыть их прошлое было непросто. А рисковать теперь, когда они стоят рядом друг с другом вот так: просто, открыто и доверчиво; как минимум неразумно. Рядом с этим парнем Чанбин может быть только всем или никем, он не может быть чем-то средним, потому что за Хенджином все еще тоскливо, он до сих пор занимает особенное место в мыслях и сердце. Так что, пожалуйста, если между ними точка — пусть его отвергнут. Пожалуйста.              Но Хенджин, стесняясь заиканий, вместо ответа молчит, что изначально можно принять за отказ и выдохнуть, но спустя секунду он коротко кивает и первым оборачивается и льнет поближе, а Чанбин принимается говорить вместо него сам и вываливает первое, что придет в голову: помнит, как успокаивать. На мышечной памяти пальцы сами заползают в волосы на затылке. Даже если между ними все равно точка, этот момент отката и разрушения того, над чем пришлось долго работать, был неизбежен.              Это полностью осмысленный выбор.              — Знаешь, Хенджинни, я так по тебе скучал, ужасно просто, веришь? Но почему-то не писал, не знаю почему. Сразу надо было время, а потом просто не решался, наверное? Было так тяжело устроить новую жизнь, понять как это вообще — быть без тебя — и было странно, не скажу, что плохо, время в какой-то степени всё-таки лечит, но поначалу было правда ужасно и я боялся, что напишу тебе и вернусь в то состояние, боялся, что ты уже пошел дальше и живешь спокойной жизнью, а я как идиот торможу на одном месте.              Чанбин чувствует, как Хенджин, уткнувшийся носом в его шею, качает головой из стороны в сторону и всхлипывает. Видимо, соглашаясь с его словами, что так было и у него. Они хватаются друг за друга еще крепче. Два товарища (любовника) по несчастью: помнящие, скучающие, плачущие.              — Ладно, возможно я всё-таки идиот, — надрывно хихикает, — но не из-за этого.              А потом они вместе делают дыхательную гимнастику, чтобы успокоиться, вместе садятся на лавку, чтобы немного собраться, и вместе возвращаются в зал, чтобы Хенджин закончил работу, а потом они вместе едут на прогулку по ночному городу. Причем делают это, буквально не сговариваясь и по обоюдному желанию. Перед тем, как уйти, они прощаются с друзьями и Минхо, обнимаемый Джисоном за талию, выглядит до безумия самодовольным и счастливым, он хлопает Чанбина по плечу и, пожелав удачи, гадко подмигивает.              Хреновы, блять, сводники.              Возможно, только возможно, Чанбин тоже таким был, когда сближал этих двоих, так что скорее всего он заслужил. Возможно, ему стоит поблагодарить их и судьбу.                     С того дня проходит много времени и прогулок, много расспросов и предостережений от друзей, чтобы были внимательны и не наделали ничего лишнего. Много было непростых и неизбежных диалогов между Чанбином и Хенджином, чтобы решить недомолвки. Последний даже как-то спросил:              — Ты не злишься, что я тогда расстался с тобой? Вдруг все могло быть иначе, если бы мы постарались лучше.              Они встретились на выходных в небольшой кофейне и обсуждали полную ерунду, шутили и смеялись, пока Хенджин не прервал их резко и неожиданно. Чанбин даже сразу не понял, что обращаются к нему, только глупо и долго полоскал горький кофе во рту, соображая ответ. Почему он должен был злиться за это?              — Нет, и никогда не злился, честно говоря даже не думал о таком. Ты же выбрал себя и свой комфорт, неважно что было дальше, и помогло ли это решение или нет. Я принимал твой выбор и всегда буду. Да и… как будто то время было для нас неподходящим, что ли.              «Тот человек, не то время», — оставалось витать тогда в воздухе.              Оказалось, что Хенджин чувствовал вину за тот поступок, мол, поспешил, не объяснил, сглупил. Он действительно мучился, думая, что больше не имеет права делать первые шаги. И пусть всю вину и проблемы он давно проработал со специалистом, но услышать подтверждение своими ушами было важно. Главное, что в итоге он понял, что вины его точно в этом нет и задышал легче. А такими диалогами подтолкнул их начать узнавать друг друга лучше, а не только гулять и опасливо держаться на расстоянии. Еще раз обжечься страшно.       В итоге сближались они заново, повторно прощупывали сильные и слабые стороны, неизбежно изменившиеся пока не общались. С того дня, они проводили столько времени вместе, сколько позволяла им взрослая жизнь.              И влюблялись они тоже — заново. Только теперь более осознанно.              Прошло много времени, перед тем, как стоя на кассе в круглосуточном, Чанбин говорит, что Хенджин ему нравится, а Хенджин же закрывает уши, моля, чтобы он повторил это где-то в более подходящем месте. Отчего-то оба краснеют и счастливо смеются.              Спустя ещё время, на кухне Чанбина, пока они слушают, как лопается кукуруза в микроволновке, им уже не до красок. Хенджин бесстыдно просит поцеловать его, а Чанбин со смехом отвечает, что занят.              — Поцелуй меня срочно, — не унимается тот, опасно вертясь на барном стуле.              И Чанбин не может иначе: целует, отдаваясь полностью. Трепещет, когда целуют его в ответ и тает, когда любимые руки опускаются на плечи. Он обожает Хенджиновы черты, его повадки, его все, обожает то, как они ощущаются вместе.                     Теперь это тот человек и совершенно полностью подходящее им время.