Скорбь

Его отношения с Шэнь Цинцю никогда не были тёплыми. Просто как-то так вышло, что в пиковом лорде Цинцзин собралось всё то, что Лю Цингэ ненавидел. Высокомерие, присущее избалованным дворянам, так же, как развратность и лень. Нежелание снисходить до общения с кем-либо и неумение делать это без ядовитых плевков вместо слов, и веера, порхающего вокруг лица, выражающего лишь скуку и презрение. Лю Цингэ и сам не был хорош в общении. И поэтому мог бы простить главе Цинцзин эту черту, в какой-то степени понимая его. Но если лорду пика Байчжань еще удавалось поддерживать хоть какие-то отношения с окружающими его людьми, то Шэнь Цинцю нормально разговаривать будто бы не умел. Он шипел, скалил зубы на любую попытку приблизиться к нему, сыпал сарказмом и ехидством, выводя из себя даже самых терпеливых собеседников. Лю Цингэ не понимал этого. Если бы Шэнь Цинцю просто попробовал вести себя нормально, возможно, попросил кого-нибудь о помощи, если сам он не в состоянии справиться со своим характером, то у него не было бы таких плохих отношений со всеми вокруг. Но нет, ему будто бы всё равно было и на своих боевых братьев и сестёр, и на учеников, которые боялись его до трясущихся коленок и обмороков, и на всех остальных в секте и за её пределами. Особенно Цингэ было обидно за главу секты. Он всегда восхищался Юэ Цинъюанем, его силой, стойкостью и умением ладить со всеми в Цанцюне. И видеть его, всегда спокойного и уверенного в себе, возвращающимся после очередной размолвки с их тактиком будто опущенным в воду, было неприятно. Лю Цингэ предпочитал не лезть в отношения других людей. В конце концов, даже он был вынужден признать, что эмпатия и понимание не были его сильными сторонами. И если поначалу он просто хмурился на явные разногласия своих шисюнов, понимая, что за их ссорой должно стоять что-то большее, то спустя два десятилетия ему, как и всем, кто это видел, всё это надоело до жути. Глава Юэ с его неизменным "Сяо Цзю", бесполезными подарками и взглядом побитой собаки. Шэнь Цинцю, продолжающий раз за разом отталкивать его и кричать в гневе (возможно, иногда в такие моменты Лю Цингэ мог видеть боль в его глазах, но никогда в этом не признается). Лю Цингэ ничего не знал ни об их времени до присоединения к секте, которое, очевидно, имело место быть, ни о причине их разногласий и вины в глазах его Чжаньмэн-шисюна. Но даже он устал от их постоянных плясок вокруг друг друга, которые не меняли в их отношениях абсолютно ничего. Спустя столько лет, которых хватило бы на знакомство с сотнями новых людей, главы пиков Цюндин и Цинцзин всё также продолжали одну и ту же пьесу, каждый без устали пытаясь добиться чего-то, на что второй из них ни за что бы не пошёл. Цингэ даже иногда сочувствовал Шэнь Цинцю, которому, по всей видимости, все эти разговоры и размолвки также надоели уже до смерти. В целом, отношения глав Цинцзин и Байчжань нельзя было назвать безнадёжно ужасными. Да, они сражались в любой удобный момент, всегда выглядели готовыми вцепиться друг другу в глотки и спорили до посинения почти при каждой встрече. Но Лю Цингэ не ненавидел Шэнь Цинцю. Он понял это не сразу, через многие годы после их первой встречи и битвы на состязании пиков. Но медленно, с течением размеренной жизни ордена, он стал осознавать, что слишком привык к наличию этой Цинцзиновской гадюки в его жизни. В какой-то степени он научился понимать и принимать Шень Цинцю, хотя и не мог сказать, когда именно это произошло. По крайней мере, ту его часть, которую тот не мог скрыть за своим ледяным фасадом и изящным веером, вечно стремящимся запрятать за собой все до единой эмоции на лице пикового лорда. Когда это произошло? Лю Цингэ не знал. Может, когда он всё-таки выбил из Шан Цинхуа подробности произошедшего на той миссии с колодцем? Когда глава Цинцзин во второй раз спас ему жизнь уже в пещерах Линси? Или когда в один из дней после смерти его бабушки, Лю Цингэ решил разобраться со своими чувствами привычным образом и вызвать Шэнь Цинцю на очередной поединок. Когда глава Байчжань был особенно рассеян и впервые за многие годы проиграл этому напыщенному умнику с пика учёных. И увидел улыбку в глазах своего соперника, лицо которого было скрыто за веером, а позже и нахмуренный взгляд на оставшегося сидеть на земле Цингэ и деланно незаинтересованное пожелание "вернуться к своему привычному состоянию безмозглого, но беззаботного зверя". И просьбе о реванше. Или когда он поймал Шэнь Цинцю, покупающего на рынке палочки танхулу с довольным огоньком в зелёных глазах. Покосившегося на двух явно бедных детей и отдавшего своё угощение им (хотя и не забыв припрятать одну палочку себе). Шэнь Цинцю не был совсем бесчестным подонком, каким его пытались выставить бродящие по секте слухи. Лю Цингэ обычно предпочитал не верить пустым разговорам и сплетням, но когда все в школе из года в год повторяют одно и то же, сложно не начать сомневаться в человечности главы пика Цинцзин. Однако те небольшие поступки, которые он видел собственными глазами, давали ему понять, что он слишком долго заблуждался на счёт своего шисюна. Придумать после всего этого кучу неправдоподобных объяснений, оправдывающих остальные пороки Шэнь Цинцю, было легко. Не верить в них и принимать шисюна таким, какой он есть, было куда сложнее. Но это не значит, что он не мог бы попробовать. Постепенно, с течением лет медленного притирания их отношения стали гораздо меньше походить на взаимное желание друг друга убить и переросли если не в дружбу, то хотя бы в близкое соперничество. Остались только прежние спарринги и осторожные попытки Цингэ узнать о Шэнь Цинцю больше. И странное чувство порою вспыхивающее в его груди. Слишком быстро бьющееся сердце, покрасневшие от очередной смущающей подколки уши, желание подойти ближе, намного ближе и коснуться наконец этого мягкого блестящего шёлка чужих волос, вдохнуть пропитавший всё его существо запах свежего бамбука и затеряться в этом ощущении блаженства и такой несвойственной этой гадюке близости. Лю Цингэ предпочитал игнорировать эти странные реакции своего организма и продолжать пытаться завоевывать расположение этого большого кота (Шэнь Цинцю действительно был похож на кота. Надменного и холодного, но иногда, очень-очень редко, самого приходящего к нему в поисках ласки и компании). Спустя сотни дружеских спаррингов, злых криков с приказами убраться с его пика, подаренных вееров и протянутых с извинениями палочек танхулу что-то в их отношениях наконец начало меняться. Не так много и не так быстро, как это могло бы быть, но они оба были сложными людьми и могли только пытаться и ошибаться на каждом шаге этого нелёгкого пути. Лю Цингэ все ещё продолжал узнавать новые грани этого скрытного и холодного человека. Что-то было прекрасным, заставляющим Цингэ глупо улыбаться, а его сердце – взволнованно трепетать. Что-то – нет. И это было нормально. Несмотря на всё это, единственным, чего Цингэ не мог ему простить, – это частые визиты в бордель. Не тогда, когда у него самого была младшая сестра, которая рисковала когда-нибудь из-за своей красоты пострадать от какого-нибудь развратного подонка. (Не тогда, когда каждый раз он задыхался от непонятного жгучего ощущения внутри. Того, которое он когда-то считал ненавистью, а теперь предпочитал не замечать.) В слухи о домогательствах и жестоком обращении с учениками Лю Цингэ не верил. Слишком часто он видел взаимодействия Шэнь Цинцю с этими детьми, слишком мягко (для Шэнь Цинцю мягко) тот вёл себя с ними. Возможно, другие могли этого не замечать, но глава Байчжань каким-то образом сумел стать экспертом в понимании этого человека. Шэнь Цинцю идеальным учителем не был. Впрочем, даже сам Лю Цингэ похвастаться этим не мог. Глава Цинцзин же не был безжалостен к своим ученикам и судил их только по поступкам и заслугам, а не по происхождению. Чем вызывал у старшего сына семьи Лю определённую долю уважения. Кто знает, чем бы закончились вечные пляски этих двоих вокруг друг друга, если бы не один случай. Если бы... На очередную еженедельную встречу глав пиков Шэнь Цинцю прибыл последним. Лю Цингэ знал, что он отсутствовал в течении нескольких дней, поэтому ему не терпелось встретиться снова (чтобы провести очередной спарринг, конечно). Однако внешний вид главы Цинцзин заставил его нахмуриться от беспокойства. Некоторые пиковые лорды также обменялись краткими взглядами. Шэнь Цинцю был одет в полностью белые одежды, а лицо его было непривычно бледным и безучастным. Лю Цингэ мало что знал о семье своего шисюна. Никто из них никогда не появлялся в Цанцюне, ни разу Шэнь Цинцю не был замечен в компании кого-то близкого. Он не знал, что могло произойти с этим человеком. Но учитывая траурный цвет его одежд и пустоту во взгляде, несложно было догадаться, что Шэнь Цинцю скорбит. Это понимали даже вечно собачившиеся с главой Цинцзин пиковые лорды. А потому, для разнообразия и в знак понимания помалкивали, полностью игнорируя существование своего шисюна. Лю Цингэ знал, что это было лучшим, на что они способны. Слишком много было разногласий между его боевыми братьями и сёстрами. Слишком немногие из них были готовы предпринять какие-либо действия, чтобы это изменить. Тем не менее, спустя половину встречи, когда все уже успели расслабиться и забыть о былой осторожности, Ци Цинци невзначай пробормотала. — Тебе не обязательно быть таким драматичным. Это не было обвинением. Не её обычной подколкой с желанием задеть и высмеять чужие пороки. Скорее рефлекторно вырвавшейся на фоне извечной словесной борьбы фразой. Кто знает, может даже неумелой и неловкой попыткой поддержать. Тем не менее, это прозвучало слишком резко и сломало что-то в звенящей тишине в зале заседания и хрупком спокойствии Шэнь Цинцю. Лю Цингэ никогда не видел его таким злым. Черт возьми. А ведь он просто хотел провести ещё один спарринг со своим шисюном.

***

Шэнь Цзю трясло. Он мог справиться со многим. Со слухами, бродящими вокруг его персоны, с ядовитыми насмешками своих так называемых братьев и сестёр по ордену, слишком часто жалящих в самое больное место. С неловким извиняющимся видом главы секты, который с завидной регулярностью продолжал действовать ему на нервы. С ненавистью и избиениями со стороны Байчжановского зверя, и даже с его недавними нелепыми попытками извиниться и что-то изменить. (Это всегда сбивало его с толку и выводило из себя даже сильнее его обычных насмешек и ударов клинка). В конце концов, он прошёл через слишком много дерьма в своей жизни, чтобы это могло по-настоящему причинить ему боль но оно всё ещё причиняло. Раньше у него всегда была цель. Даже если большую часть жизни его целью было просто выжить. Теперь же, он просто продолжал жить и понятия не имел зачем он всю свою жизнь стремился к этому. Смерть его Ли-цзе что-то сломала внутри него. К сожалению, там и так почти не оставалось ничего целого. Шэнь Цзю никогда не умел жить нормально. Ему казалось, что все остальные люди могли справиться с этим так легко и естественно, не прикладывая никаких усилий. А он чертовски трахнулся и просто барахтался все эти годы в круговерти боли и страданий, бесполезно и нелепо пытаясь бороться со своей судьбой. Видимо, такие как Цзю рождались прокажёнными. Неподходящими для этого мира. Почему иначе у других людей было всё, а он даже спустя столько лет и бессмысленных попыток выгрызть хоть кусок достойной жизни у этого чёртового мира, так и остался ни с чем? Сначала он жил ради своего Ци-гэ. Выживал, потому что никто из них не умел по-другому, потому что еще мог надеяться хоть на что-то, потому что верил, что, возможно, ему ещё хочется жить. Но Ци-гэ не стало (Юэ Цинъюань был жив, но его Ци-гэ погиб вместе с ним в том злополучном поместье) и эта борьба потеряла всякий смысл. Ему повезло, что вскоре он снова встретил Ли-цзе. Поэтому как бы больно ему ни было под руководством У Яньцзы, а после и на пике Цинцзин, посреди этих высокомерных дворян, считавших его жалким рабом, грязью под своими ногами, он терпел всё это ради кратких моментов спокойствия со своей сестрой. Даже когда он стал главой пика, презираемым и осуждаемым, кажется, всей горной сектой Цанцюн, Шень Цзю всегда возвращался к ней. Ли-цзе, ставшая новой Мадам Тёплого красного павильона, всегда с радостью приветствовала его в своём доме, так же, как и все работающие там цзецзе. Они понимали его, видимо, родившись точно такими же прокажёнными, неподходящими для жизни в этом мире (хотя Шень Цзю считал их в тысячи раз лучше остальных людей), и поэтому всегда принимали его, согревая в своих тёплых объятиях и отгоняя ночные кошмары. Шень Цзю жил ради этих встреч, ради кратких счастливых моментов терпел отношение секты и всего мира к нему, никчёмность Юэ Цинъюаня, злобные выкрики стервы Ци Цинци, насмешки и удары Лю Цингэ. Он редко бывал счастлив. Он даже не был уверен, что знает, что такое счастье. В конце концов, он был сломанным человеком, неспособным чувствовать радость, так что ещё ему оставалось? Он жил, хотя и не хотел уже этого, проводя большинство своих дней в пустоте собственного сознания, не замечая больше ни боли, ни обиды, ни жестокости этого мира. Игнорируя их и раны в собственной душе, пытаясь сделать хоть что-то в этой жизни нормально. Стоило ли оно того? Он не смог бы ответить себе на этот вопрос. Но теперь, когда не стало его сестры, Шэнь Цзю не знал, за что ещё можно было зацепиться в этом мире, чтобы не утонуть в бездне. Он был похож на птицу, лишённую крыльев, коня со сломанными ногами, который барахтался на земле в ожидании милосердной смерти. Какой смысл в том, чтобы продолжать его мучить, если он так никогда больше не увидит бескрайних зелёных лугов и свободу ветра? Не было бы более милосердным просто усыпить бедное животное, быстрым ударом завершить эту несчастную жизнь и дать его душе перейти к следущей? В конце концов, тот сострадательный человек, который это сделает, просто помолится и пойдёт дальше, забудет о нём, как о чём-то грязном и незначительном. Ведь людям свойственно забывать, игнорировать всё низкое и плохое. А уж Шэнь Цинцю хорошим точно не был. Было неправильно жить только ради кого-то другого, только чтобы быть кому-то нужным, но Шэнь Цзю не умел по-другому. Такие люди, как Лю Цингэ, рождённые в роскошных особняках и дружных семьях, казалось бы, благословлённые самими Небесами, никогда бы не смогли его понять. Они росли в окружении золота и любви, со знанием о том, что жизни других: слуг, обычных людей, рабов, низших - стоят гораздо меньше их собственных. У них была поддержка, заботливо выстроенная старшими родственниками и помогающая им развиваться и процветать. И когда приходило время покинуть родительский дом, впорхнуть в самостоятельную жизнь и делать что-то самому, это получалось так естественно и легко. Шэнь Цзю же родился во тьме. Он только и мог продолжать цепляться всеми конечностями за окружающих его, но не желающих этого людей, и как паразит пускать свои жадные отростки в их благодатную почву. Без них он бы просто не выжил. Как растение, которому внезапно оборвали тонкие корни, домашнее животное, брошенное на произвол судьбы, он бы быстро сдох на потеху публики и шутницы-судьбы. Так имело ли какое-либо значение всё это? Если с самого начало было понятно, чем, несмотря на все его усилия, закончится эта пьеса, стоило ли вообще пытаться? Он не чувствовал уже ничего, так какой был смысл продолжать существовать дальше? Шэнь Цзю умел злиться. На себя, на Юэ Ци, на остальных членов секты, на жизнь. Шэнь Цзю умел ненавидеть. Ненавидеть всеми фибрами души, каждой костью и мышцей своего тела, до дрожи и впивающихся в кожу ногтей. Умел терпеть оскорбления и стискивать зубы, игнорировать остроты и прятать за веером и фасадом высокомерного главы пика когти и скопившийся в душе яд (а его там было предостаточно). Но он не умел скорбеть. Не умел плакать. Он не умел успокаиваить вырывающееся из груди сердце, не знал, что он должен делать со всей этой пустотой внутри. Должен ли он был просто позволить всему этому сидящему глубоко внутри вырваться? Разгореться, взорваться, не оставив от него самого ничего, лишь пепел и осколки разбитой души? Что его ждало в этой жизни? Ненависть, слухи, презрение и сжигающая всё внутри жалость когда-то близкого ему человека. – Сяо... Цинцю-шиди, пожалуйста, – умоляюще, но достаточно строго отрезал его резкий ответ на замечание Ци Цинци глава секты. Шэнь Цзю не помнил, что ей сказал. Ему было всё равно. – Тебе лучше успокоиться и не устраивать сцен. Все мы должны просто вернуться к обсуждению более насущных проблем. Более насущных проблем. Как будто смерть его - их - сестры не была хоть сколько-то важной. Как будто не рухнула последняя связывающая его с жизнью тонкая красная нить. Как будто эта змеюка Цинци могла просто проехаться по чужой судьбе и чужому горю (она делала это постоянно) и остаться при этом права. – Если она не может держать свой язык за зубами, – угрожающе, до скрипа сжав челюсти, прошипел он, не давая Юэ Цинъюаню просто так закрыть эту тему. Шэнь Цзю никому бы не позволил оскорблять его сестру. Слишком слаб он был когда-то в детстве, чтобы что-то изменить. Слишком отчаянно он сожалел о её судьбе. В отличие от него, Ли-цзе заслужила лучшего. – Цинцю, – опять это ненавистное имя. От того, кто знал как никто другой, почему он его так ненавидел. Не Сяо Цзю (что было бы ещё хуже), не Шэнь-шиди, как наиболее подходящий в их положении вариант. Как будто эта кажущаяся фамильярность могла причинить ему что-то кроме боли. – твоё поведение слишком... – Она была и твоей сестрой тоже! – не выдержал Шэнь Цзю, вскакивая со своего места и отбрасывая любые попытки сохранить спокойствие. Юэ Цинъюань вздрогнул. – Это нормально, если тебе плевать на меня, но не смей так говорить о ней! Не смей забывать, кто тогда спас не только мою, но и твою жалкую жизнь, научив нас всему. Даже думать не смей, что я просто так это приму! – Сяо Цзю... – Ты ни разу за все эти годы даже не навестил её. Даже если тебе плевать на таких как мы в этой новой жизни среди высших существ, ты мог хотя бы сказать спасибо человеку, который отдавал нам последние крохи еды и спасал от смерти. Один единственный визит, конечно, это не стало бы такой большой проблемой для занятого главы школы? – Репутация секты... – Мне плевать на репутацию этого сборища напыщенных богатеньких мерзавцев! Всегда было плевать. Она ждала тебя, ублюдок! Это не было правдой. Ли-цзе была намного умнее своего глупого младшего брата. Она сразу поняла то, что он умело отрицал все эти годы. Люди меняются. И Юэ Цинъюань тоже изменился. Не было больше того неловкого, но любящего мальчика, слишком доброго для жизни на улицах и этого прогнившего мира. Был только глава секты, которому было плевать на своё прошлое, который провел годы среди этих молодых мастеров и теперь так же, как и они, презирал обычных людей, просто пытающихся выжить. Таких, каким он и сам когда-то был, но предпочёл забыть и сделать вид, что он точно также родился с золотой ложкой во рту и не знал всей жестокости и грязи реального мира. Это Шэнь Цзю ждал его. Ждал его годами, с глупой надеждой, что он вернётся и спасёт его. Но он не мог просто сказать ему об этом. Не мог спросить почему: почему он не вернулся, почему забыл, почему, почему, почему... Ли-цзе смогла бы. Высказать в лицо, дать по морде, добиться ответов. Разорвать все связи и забыть как нечто лишнее, причиняющее только боль. Шэнь Цзю же был слишком слаб и продолжал цепляться за прошлое. Последовал за ним в секту, терпел унижения на пике и презрение даже в качестве нового лорда. И всё ради одного человека. Человека, которого давно уже не существовало в этом мире. – Сяо Цзю... – Да лучше бы сдох в какой-нибудь канаве, как я думал все эти годы! Он не знал, что ответил ему Юэ Цинъюань. Какое выражение лица (наверняка, его обычное жалко-виноватое, бесившее до дрожи и причиняющее слишком острую боль) у него было, как отреагировали на их очередную ссору другие лорды. Он не видел перед собой ничего, но знал, что на всей доступной скорости направился на свой пик. Его трясло. Зрение было затуманено, тело не слушалось и билось в треморе, рискуя упасть где-нибудь на полпути и остаться в какой-нибудь тёмной канаве, где ему самое место. Всё было как будто в тумане, даже когда Шэнь Цзю очутился в своём бамбуковом домике. Хотелось кричать. Биться о стены, стирая до крови дрожащие пальцы, ломая о холодные половицы хрупкие ноющие кости, разбивая на части остатки своего тела и души. Сюя приветливо блеснул. Такой холодный, но такой наивный. Решивший выбрать в качестве своего хозяина глупого отчаявшегося мерзавца. Этот меч был достоин большего. Не жалкого раба и отброса общества, притворяющегося кем-то стоящим. Чистым. Однако в тот далёкий день, когда Шэнь Цзю отправился в пещеры пика Ваньцзянь, этот маленький дух почему-то посмотрел на его уставшую, расколотую душу и признал его своим. Мастером, верным напарником и вечным спутником жизни. Сейчас же он всё также возбуждённо дрожал в своих ножнах, прося, умоляя заметить его, воспользоваться, сделать полезным. Шэнь Цзю надеялся, что когда-нибудь он обретёт нового хозяина. Достойного. Он знал, что этого не случится. Сюя был слишком похож на него самого. Наивный дурак, всё ещё пытающийся верить во что-то, но слишком уставший от жестокости жизни. Он будет ждать его. До скончания времен или до смерти в каком-нибудь пыльном углу самой далёкой пещеры пика мечей. В любое другое время это привело бы его в восторг (кто-то выбрал его. Среди всех людей и всех культиваторов, кто-то был готов отдать всего себя именно ему). Однако сейчас были только горе и боль, отдающиеся привкусом железа во рту. Шею покалывало. Перед глазами раскачивалась бледная зелёная кисточка. Когда-то, когда в его жизни не было ещё ненавистной секты, Юэ Цинъюань, Шэнь Цинцю, а был только уставший, до одури замёрзший и вечно голодный молодой Цзю, его Ли-цзе подарила её в качестве первого подарка. Кисточка не была роскошной. Не из тех, что висят на мечах благородных совершенствующихся и стоят целое состояние (иронично, что его они называли высокомерным дворянином. Эти молодые мастера были поистине глупы и не видели ничего дальше собственного носа). Однако все эти годы именно она украшала меч великого Мастера Сюя, лорда Цинцзин. Как напоминание о том, что всё это было одной затянувшейся ложью, пьесой без начала и конца, для этих богатых дураков и самого себя. Всегда был только Шэнь Цзю. Никакого Шэнь Цинцю не существовало. И что были ещё в мире люди, которым нужен именно он. Не благородный мастер, не сильный, но сломанный культиватор, а грязный маленький раб, слишком рано понявший, что жизнь никогда не будет к нему благосклонна. Он расслабленно улыбнулся. Перед глазами всё плыло, а зрение с каждой секундой размывалось всё больше. На качающуюся перед носом кисточку упало что-то красное. О. Шэнь Цзю едва заметно улыбнулся, проводя дрожащими пальцами по нежным шёлковым нитям. Ему нужно будет извиниться перед цзецзе за то, что он испортил её подарок. Не имеет значения. Она всегда будет рада подарить ему новый. Сюя пел. Ласково шептал, убаюкивая своего уставшего мастера и обещая ему долгожданный покой. Если прислушаться внимательнее, можно было услышать надсадный треск в этой тихой мелодии. Надрывный вопль и отчаянную мольбу. Ему тоже было больно. Но возвышенный меч пел колыбельную своему ребёнку, думая, что тому будет лучше, когда он закроет глаза. Он слишком много страдал, чтобы суметь восстановить себя из осколков души. Сюя об этом знал лучше, чем кто бы то ни было другой. "Спи спокойно, – отчаянно подумал едва ли зародившийся дух. Он знал только боль и прекрасный свет души этого отчаянного ребёнка. Ему просто нужно было поспать, чтобы стало лучше. Сюя был готов вечность ждать его пробуждения. – Я буду здесь до конца." Окровавленная ладонь слабо опустилась, выпуская рукоятку меча. Тихое жужжание какой-то неизвестной, но зовущей за собой мелодии, стало громче. Где-то далеко-далеко, за пределами дома, послышался чей-то растерянный голос. Слабо скрипнула входная дверь Шэнь Цинцю? Шисюн! Серо-белые одежды были запятнанный яркой кровью. В бамбуковой хижине слышались отчаянные рыдания и громкие крики (в этом не было ничего необычного. Этим стенам и висящим на них талисманам слишком часто приходились заглушать по ночам вопли запертой там отчаявшейся души.) Но Сюя было плевать на это. Его ребёнок наконец мог спать спокойно. Мог ли он за свою мимолётную жизнь когда-нибудь мечтать о большем? Его лезвие было окрашено ярко-алой кровью. Спи спокойно, мастер. Я буду ждать твоего пробуждения.