песне тайна не дана, где ей жить и где погинуть

* каменный язык не слушается — буквы прыгают, скачут, шипят на багряной глади, ускользают барханами под дыханием лукавого самума-ветра. слова толкутся во рту, клокочут, вязкие, как гной, липкие, как ширазское вино и мед, наполняют рот, затекая в грот межзубья... ㅤㅤпахнет кровью, дикой и сладкой, стынущей на губах вишней и брусникой. пахнет горькой кончей и кащеевым ацетоном, палой листвой и затхлыми простынями, — но адидас пригвожден к кровати немощью, точно прибит гвоздями — вот он, истинный лик вашего спасителя. вий, замерший в стеклянной дрёме, — под неподъемной тяжестью хрустально-тонких век беспокойно роятся, ворочаются видения и сны. ㅤㅤвова не замечает холода — кровь горит. ㅤㅤ...он видит красные голые скалы, у чьих подножий мирно спят трупы — и на чьих костях пируют ветра да вороны. там, где-то в арахозских песках, остался и вова с черной зияющей колодезью в груди, погребенный заживо — в безмолвной усыпальнице империй, где до него полегла сотня мертвых династий, в клетке гор, суровых и немилосердных, на чужой проклятой земле. * с афганской бойни он возвращается отравленный и безмерно усталый — ему выплавили новое сердце из пуль, и никакая броня вову больше не спасет, потому что никакая боль вове больше не страшна; выжженный под ржавым небосводом чужой земли, с черным гашишным маслом вместо крови, не то скиталец, не то брошенный — полутруп-полускелет. ㅤㅤказань — ледяной зиндан после кабульской преисподней. ㅤㅤна него накидываются черной вороньей тучей, подобно голодным птенцам пеликана при виде матери — вова вдыхает запах казанской зимы, колючую снежную пыль, прогорклую вонь родного беломорканала, а перед глазами — бадахшанской розы рассвет. пыльный войлок неба, рев крови, гремящей в туго натянутых луком жилах, шрамы, розовые, как хорасанские сады. ㅤㅤи казалось бы вот оно, вот ради чего он вернулся, вот ради чего выжил, собрав себя по осколкам и заполнив сколы в мятущейся душе — но в сердце ввинчивается гвоздь неясной тоски. вова словно больше не чувствует себя здесь родным. на кончике языка шипит разочарование, — пряная горечь махлаба и вяжущая терпкость граната. кто он теперь? убийца, герой, спаситель? вряд ли. ㅤㅤслепым его птенцам в своей оголтелой птичьей радости на это все равно: они щебечут переливчатой соловьиной трелью, машут руками, как крыльями, которые им пока не успел подрезать седой ветер, прежде чем швырнуть грудью прямиком в ледяное горнило бездны. но вова глупцом никогда не был — он помнит: воронье легко жрет падаль, голодные от безумия и крови птенцы пеликана разрывают материнскую плоть. ㅤㅤ...так шуты устают бить в бубны, мойры — прясть нити судьбы, линии созвездий шрамов на спине, неровных стежков и швов у самой кромки сердца. некогда чей-то сын, чей-то брат, чей-то возлюбленный — ныне вова не знает, кто он. * а после вове снится, что он истребитель, срывающийся вниз, в могильную яму небесной пропасти — к острым кинжалам скал, торчащих из искалеченной, багровой груди сухой неплодородной земли. пунцовый занавес солнца, пестрый ширванский ковер и южный ветер-повеса. но здесь никого нет: только он и кащей с лихорадочным блеском в его глазах, с чахоточно-желтой, сухой, как бумага, кожей, разлагающийся от ширева; кощей, денно и нощно чахнущий над своим черным золотом. их впервые пересекшиеся за эти годы взгляды — танец мечей, поющих о крови, алкающих и грезящих о ней. кащей опустошен и выпит — лунная желтизна кожи, кратеры синяков под тусклыми злыми глазами, смрад алкоголя с душком убогого одеколона. вова — тень себя прошлого, смятая красивая обертка, сжеванная и выплюнутая из ненадобности. ничем не лучше. ни для кого из нас больше не горит свет ни для кого из наc больше не встанет солнце остался лишь потерянный дом, где теперь живут чужие люди, чужой он; дом, ставший угрюмой скотобойней. * при рождении ему не отсыпали ни пылающего жаром воинского сердца, ни рыцарской доблести, ни чести, ни отваги, словом, ничего из того, что могло бы вытащить его из плена дурной сказки, в которой оказался заточен кащей. ㅤㅤ...когда создавался мир, в нем заведомо не оказалось места для кащея — для таких не было места ни под солнцем, ни под землей. повторяй как мантру: жить в тесной змеиной шкуре, не покорять, но увиливать, выгрызать все самому, покуда не останется лишь обглоданная кость. и не смей забывать кем ты был и кто ты есть, а иначе улица напомнит об этом быстро, тупой ты сын шлюхи. ㅤㅤно все же, кащей не сомневается: история была бы неполной, не столь красочной и поучительной без таких, как он, на чьих костях и зиждился остов сказания, ведь в конце концов это лишь общая погребальная яма, в которую полягут они все — ну а он, как сизиф, избежит рока, одурачит смерть, ведь в конце концов, все, что ты умеешь — ползать. ㅤㅤ...и в эти апокрифические песни и кривозеркальные сказки он тоже не верит — ни в благородство идей, ни в сердечность уз; идеи сменяют друг друга, узы легко рвутся — даже кровные, кости гнутся, плоть плавится, все продается и покупается, хаос — не провал, хаос — это лестница. легче прибиться к стае бешеных уличных псов, чем сдохнуть на обочине одному — их все равно потом перестреляют или они загрызут друг друга из потехи или голодухи. ...человек человеку волк — да не трясись так под овечьей шкурой, вовка; вот-де, выродок, вытягивался под моей сенью, как молодая чинара, а затем вдруг вздумал прыгнуть выше, ебаная ты падаль, адидас, сколько говорить, терек не бежит вперёд каспия. хули смотришь на меня своими глазами тупая волоокая блядь и без этого ведь невыносимо ничего не чувствую ничего нет только нежность, намертво дробящая кости * никто не понимает тебя никто не видит, что от тебя не осталось и следа только я понимаешь, вова? только я потому что если ты гниешь заживо, вова, то я давно уже сгнил ...«куда ты — туда и я», — вторит ему кащей — и зрачок, огромный, как черное солнце, в предрассветно-темном море роговицы — в нем гаснут разом все мертворожденные вселенные, меркнут петли звезд, рвутся нити накатанного по орбите блекло-зеленых глаз млечного пути. «мы ведь так похожи, тебе не кажется?», — костлявая ладонь кащея жжет тяжестью затылок. глаза — мутно-зеленые болотные воды, вова — заплутавший в топи по оплошности то ли иван-дурак, то ли иван-царевич. в отражении черной полыньи щербиной месяца гулко смеётся душегуб-кощей. в его смехе — разложение медленно отмирающих органов, скрип винтов барахлящей машины — балерина устала кружиться, оловянный солдат пузырится в печи; там сгорели наши сказки и мечты. в конце концов я только причина разложения ты лишь тот кто ускорил распад * убей в себе мальчика и дай родиться мужчине, говорили вове в афганах. мальчик умер: под зловонным, порочным кабулом, в черном мареве чараса, в литургии бледного рассвета, кровью на саване. умер и мужчина — не родившись, сгинул в черном чреве кандахара. так и бродит там, нерожденный и неприкаянный. ㅤㅤ...кащей склоняется к нему ближе — белки глаз у него замутненные, сине-желтые, взгляд призрачно-пустой, желчный блеск разгоняет мрак пьяного наваждения, его голос шелестит у вовы в голове, хотя губ он не размыкает. ㅤㅤ«проси», шепчет сомлевший, разморенный взгляд кащея, пальцы с мерцающей иглой — его путеводной звездой — играючи скользят от живота к подвздошным костям, стекают вниз, сползают назад, отзываясь дрожью — глумятся, дразнят, говорят и показывают: вот, гляди, до чего докатился, вова, в какой глубокой пизде оказался. пацаны не просят и не плачут, так ведь говорят? явно напиздели. это тоже одна из многих сказок. это ведь так легко всего три слова почти как молитва пожалуйста пожалуйста пожалуйста просто будь хорошим мальчиком сбоит старое, покромсанное сердце лайлапа, бурлит безъязыкая, бессильная ненависть, опускаясь могильной плитой вове на грудь при виде иглы, втискивающейся под кожу. а затем — чернота, дивная радость, мир возрождается из руин и разваливается вновь. конечно попросишь по-другому никак ведь тебе так хочется вернуться домой