Вахит никогда не считал себя особенным мальчиком. Он был обычным ребенком, и зачастую проводил время с такими же обычными детьми, бегая по обычной сухой траве и греясь под обычными лучами обычного солнца. Нестандартного взгляда на мир у него никогда не было, особо отличающегося от прочих мнения тоже. Он относил себя к обыкновенному обществу и с детства привык к этому.
Поэтому, когда другие дети начинали его сторониться, обзывались «чудовищем» и шарахались от Вахита, как от огня, он неиронично сильно расстраивался, обреченно кусая мертвецки-бледные губы.
Вахит относился к числу дампиров. Дампиры, в свою очередь, считались потомками вампиров, произошедшими в результате союза вампира и человека. В отличии от своих предков, дампиры спокойно реагировали на солнечный свет и могли питаться обычной едой, не испытывая пристрастия к человеческой крови. Они обладали регенерацией, острым зрением и слухом, иногда — ярко выраженным носом, большими глазами или зубами.
Но общество было категорично и ко всему иному относилось одинаково негативно. Вахит искренне не понимал радикальности своего окружения. Он был весел, наивен и старался проявлять себя, как хорошего человека, за что получал вдвойне — общество не любило открытых и шумных чудовищ.
Первой на это отреагировала его мама — она серьезно забеспокоилась за моральное состояние сына, водила его по психологам и старалась быть рядом. Первое время она даже не могла спать, будто принимая весь беспорядок в голове Вахита на себя. Отец отнесся к этому более расслабленно — попытался произнести мотивационную речь, рассказал пару стародавних анекдотов про вампиров и успокаивающе похлопал его по плечу. В дальнейшем он сошел на недовольное ворчание, часто упоминая дедушку Вахита и то, что когда он был человеком, к вампирам относились с уважением и страхом. Обоим Вахит был по-своему благодарен.
В десятом классе он вынужденно перевелся в другую школу, и тихо этому радовался. Вахит не знал, будет ли ситуация лучше и проще, но наконец-то покинуть старый, затхлый и прогнивший ненавистью класс было равносильно снятию мучительных оков с острыми шипами, больно проникающих под кожу.
Улица, на которой находилась его новая школа, выглядела ухоженно и благородно. Асфальт был ровным и свежим, и в теплую пору выглядел очень привлекательно: хотелось прижаться к нагретому бетону всем телом и не вставать; тогда тебя, может быть, переедут, раскатают в тонкий блин, приравнивая к земле под твоим полу-пустым телом. Ты сольешься с горячим асфальтом, когда твой черепной короб будет вкусно хрустеть под массивными колесами покоцанного и страшного грузовика.
А еще, здесь часто встречались цветущие клумбы. Улица старой школы Вахита тоже их имела, однако в отличие от этой клумбы подвергались насилию: их топтали, раскапывали и вырывали из них цветы. Они напоминали Вахиту людей, и всякий раз, проходя мимо неприкосновенных клумб новой школы, он чувствовал вину перед очерченными, цветными головками.
Улица, на которой раньше жил и учился Вахит, была старой и замызганной. Небо над ней казалось слишком серым, промозглые, темные пятиэтажки, перешептывающиеся матом — слишком страшными, узкие перелеты лестниц — слишком одинокими. В холода дома здесь жались друг к другу, сотрясались кашлем и плакали сосульками, грустно свисающих с окон. Ржавые переулки становились темнее и опаснее, и поэтому Вахит старался проходить их все.
Еще ребенком он сворачивал с обратного пути из магазина, находившегося на углу ближе к соседнему кварталу, и тенью скользил в тонкий проем между пятиэтажками. Тухлая вонь, крики облезлых граффити, потресканный шифер, чужие припаркованные машины — все приветствовало, как родное. Под ногами расползался рой муравьев-окурков, рыдая пеплом и извергаясь чем-то противным и вонючим — Вахит ни раз проводил вскрытие сигарет, выясняя в итоге, что ничему хорошему это не сулит. Людей здесь он почти никогда не видел — только молчаливую старушку в платке. С неопрятным седым пучком сгорбившаяся фигура в грязно-коричневом свитере напоминала сырое безлистое дерево. Иногда старушку сопровождали ровесницы: такие же валежные и иссохшие березы, гноящиеся сучками и насекомыми. Чаще старушка в платочке сидела одна. Вахит с ней изредка здоровался. Цель его визитов находилась подле подъездной двери с облезлой меловой шестеркой. Это была наружная дверь в подвал. Слой шифера прикрывал отверстие около фундаментального выступа в стене. Дверь почти всегда была закрыта, но маленькому Вахиту хватало и дыры.
Наклоняясь, он сходил на шумный шепот, и навстречу ему из дырки в стене выползала, вальяжно подрагивая, неухоженная белая кошка — о том, что она была белой, нужно было суметь догадаться. Белоснежная шерсть облезала, носила на себе слои грязи и содрогалась кусучими блохами.
Он нашел ее около пяти месяцев назад, когда впервые залез сюда. Уже тогда кошечка ласково терлась у его ног, и, почти не моргая, смотрела в глаза. Взгляд у нее был осмысленным, «умным»: всякий раз, мнимо заглядывая в болотно-зеленую радужку с голубой каймой, Вахит чувствовал вину. Кошка мяукала тихо и хрипло, как будто пыталась что-то сказать. Она явно была голодной. Рядом с подвальной дырой гнездилось облепленное мухами фарфоровое блюдце с отколотым куском слева. Дно миски покрывали изжелта-белые следы выпитого молока.
— Прости, я не смогу тебе ничего дать. Мама не разрешает мне с тобой общаться. Она говорит, что ты блохастая, знаешь? — Вахит садился на корточки, обнимая худые коленки тонкими ручками, и тихо разговаривал с единственный подругой. Их двоих объединяло непринятие общества и гнет соседей.
Через три года кошка перестала приходить на ласковое кысканье. Он терпеливо ждал ее, гремел, отодвигая шифер и проводил рядом с дырой последние минуты талого дня.
— Не жди ты ее, — Раздался внезапно хриплый, старческий голос. Он звучал, как дождь, настырно стучащий по облезлым крышам.
Вахит вздрогнул, обернулся и резко поднялся на ноги.
— Здрасьте…
— Добрый вечер. Опять пришел? Я тебя помню, ты сюда часто ходишь.
Вахит молчал. Он ковырял носком кроссовка асфальт и огорченно смотрел в темную дыру.
— Я ее забрала, — Старушка ласково гладит его по отросшим, светлым волосам, — Такая ласковая киса. Она же явно домашней была. И как у людей совести хватает?
— Ага.
Вахит вспоминает, как кошечка ласково мялась под ногами, подгибала тонкие лапки и ложилась на землю. Последние несколько дней, в которые Вахиту довелось ее увидеть, ее животик слегка округлился, а под грязной шерстью набухали темные соски.
— Еще и окотится скоро. У меня внук работает в зоомагазине, может, продаст бедолажек.
— Ясно…
Возвращаясь домой, Вахит следил за панельными домами, в цвете заходящего солнца больше похожих на ряды книг по детской психологии. Засыхающий асфальт, плачущий хлебными крошками камней, был похож на оплодотворенное кошачье брюхо.
Вахит часто вспоминал безымянную кошку. Он перестал ходить к дыре и изредка встречался с бабушкой в магазинах: она рассказывала ему, как неудачно идет продажа котят, и как трудно ей было с ними справляться. Вахит искренне жалел старушку, и иногда наведывался к ней в гости, принося кошачий корм, молоко и колбасу. Отмытая и ухоженная, белая кошка смотрела на него все теми же зелеными глазками, а неподалеку жалобно кричали убогие котята: трое из них были белыми, остальные — рыжевато-коричневые. Все шестеро моргали голубыми глазками.
Со старушкой — как выяснилось, ее звали Анна — они болтали обо всем на свете. Вахит часто жаловался на окружение, бабушка нежно его подбадривала.
— Ты смышленный мальчик, Вахит. Ты очень умный…
— Спасибо.
— Не слушай никого, деточка. Ты, вон, очень добрый, — Баба Нюра кивала на котят, и ласково сжимала плечо Вахита.
Позже удалось продать двоих — мальчика и девочку. Бабушка рассказала ему про новую хозяйку: это была молодая девушка брюнетка, рядом с которой ютился ее зеленоглазый сын. Они оба были немного выше, чем им полагалось быть. Мальчику — по возрасту, женщине — чтобы казаться женственной. Вахит был рад и за незнакомку с ребенком, и за котят.
Иногда бабушка рассказывала про своего двадцатипятилетнего внука. Он редко навещал старушку — мол, работа такая — а до бездомной кошки, как оказалось, дела ему не было вообще.
— Только ты у меня, выходит, и есть, — рассказывала Анна, гладя Вахита по голове, — Ты мне совсем как родной…
Повзрослевший, Вахит стал реже наведываться к старушке. Так сложились обстоятельства: от его нового дома и школы она жила далеко, а навалившаяся учеба не давала покоя даже по выходным. Под завалом тетрадей и учебников Вахит ощущал себя грушей для битья.
За полгода обучения в десятом классе он привязался к одноклассникам, как к родственникам. Они напоминали кошек, которые жили в удушливой квартире у бабы Нюры. Кошки любили Вахита, тыкались мордами в его тощие ноги, подставлялись под прикосновения, ловили и жрали мышей, иногда выползавших на свет из-под плинтуса и стен. Рядом с новыми друзьями Вахит чувствовал себя так, словно ему снова семь лет.
А потом, ближе к весне, в их классе появился Валера. Он был веселым, шумным и разговорчивым — за пару дней Валере удалось подружиться почти со всеми в классе. Волна чужой общительности быстро накрыла всех, остановившись ровно около ног Вахита. На его фоне он казался тусклой, едва мерцающей звездой, и внимание класса быстро переключилось на Валеру.
Баба Нюра рассказывала ему о бесконечной любви. О том, что в жизни каждого бывает человек, который остается с ним до конца всего. Что своих людей нужно находить и беречь. Вахит был в некотором с ней согласен.
Валера казался недосягаемой целью. Он был, словно кумир со старого, выпуклого телевизора с глючным экраном: на таком Вахит в детстве смотрел мультики, и, иногда, вместе с отцом — боевики с серьезными и сильными мужчинами. Глядя на него, Вахиту хотелось кричать от безысходности. Валера был идеален каждой крупицей своего тела: его кудри смешно вились и путались, зеленые глаза смотрели умно и озорно, а своей улыбкой он, по ощущениям, мог осветить половину домов без проводки. Кроме того, Валера хорошо пел, играл на гитаре, был достаточно умным и смешно шутил. Вахит думал, что будь он голубоглазым блондином — его точно бы забрали в модельное агентство. И Вахит тихо наслаждался и завидовал всему, что мог увидеть в Валере. Россыпь родинок на тонкой шее напоминала рой мошек, гнездящихся под ярким фонарем, а смугловатая кожа на вид была очень мягкой и нежной.
Валера ему нравился. Пару раз Вахит даже представлял, как они долго сидят с ним на сухой траве у облезлого тополя, нежно маясь под июльским солнцем. Валера был красивым, даже несмотря на то, что имел странноватую мимику и пару не до конца заживших, расцарапанных болячек на лице. И глаза у него — Вахит в эти зеленые омуты каждый раз заглядывал с толикой надежды, думая, что когда-нибудь они пересекутся с его противно-черными зрачками — были красивыми и наверняка приятными на ощупь. Скользкими и многозначительными.
Весенние каникулы Вахит проводил в тающем красной пылью дворовом прямоугольнике, сидя на облупленной сырой качеле. Этот двор, как и качеля, стоявшая в нем, были прикреплены к дому, в котором жила баба Нюра. Он сидел здесь зачастую после своих визитов, грея на коленках пятнистого кота — предположительно, внука белой кошечки. Она состарилась, и половину своего времени проводила на кресле Анны. Вахиту было ее жаль.
— Твоя кошка?
Сначала он даже не понял, что к нему обратились. Вахит потерянно вертит головой, и ловит взглядом Валеру, ссутулившегося на соседней качеле.
— Нет. Это, вообще-то, кот…
— Сам ты кот! — Валера весело фыркает, — Трехцветными только кошки бывают. Ты что, не знаешь?
Вахит промолчал. Вообще-то, он действительно не знал этого, и понял, что добрую половину кошек, встречавшихся ему когда-то, он ошибочно называл мужчинами. Стало стыдно. Явно не так он представлял себе первый разговор с Валерой.
— Хорошенькая она… Ласковая, — отмечает Валера, раскачиваясь и внимательно глядя на колени Вахита, — А чья она?
— Не знаю, — Вахит честно пожимает плечами, осторожно гладя свернувшееся клубком животное, — Она всегда ко мне приходит. А ты здесь живешь?
Валера качает головой:
— Да нет. Я просто гуляю.
Качеля жалобно кряхтит, провожая каждое движение Валеры. Краем глаза Вахит ловит повторяющиеся толчки вперед и назад. Ноги Валеры были слишком длинными для детской качели, и всякий раз ему приходилось неловко отталкиваться от земли.
— А ты же дампир, ага?
— Тебе что, уже рассказали?
— Нет. Я сам увидел. У тебя забавные глаза, — Признается Валера, щуря глаза и весело скалясь, — Очень большие.
— Свои бы видел, — Вахит чувствовал себя совсем малость обиженным.
Валера замолкает, и рассеянно поворачивает голову на Вахита. Потом он ловит его в фокус, и Вахиту кажется, что от этого жеста у него заболела голова. Валера протягивает руку, осторожно треплет кошку по голове и говорит:
— Ты сам, как кот. Белый, — Он указывает на отросшие волосы Вахита, — Такой, знаешь… Который вроде бездомный, но тоже красивый и мягкий.
— Ага.
— Я вообще очень котов люблю, — Валера отворачивается, наблюдая за закатным солнцем, — У меня у самого их двое. Когда мне семь было, мать забрала у бабушки какой-то…
Вахит улыбается, осторожно отталкиваясь от земли. Он поджимает ноги, чтобы они не цеплялись за газон, и гладит мурчащую кошку за ухом. Качеля, на которой он сидит, горестно скрипит в ответ Валере, и оставшийся вечер они сидят молча, безразлично растекаясь под отсыревшим, розовым небом.
***
Через три дня после этого состоялась его последняя встреча с бабой Нюрой. Она сидела, раскачиваясь в своем старом, деревянном кресле, грустно уставившись в окно. Изглоданное лицо-продолжение напичканного облаками неба выглядело измученно и устало.
— Недолго мне, Вахит, осталось…
— Баб Нюр, ну не говорите так, — Вахит хмурит брови, сидя напротив.
— А что мне еще говорить, деточка? — Старушка горестно вздыхает, и поворачивает на Вахита помутневший за последние несколько недель взгляд, — Мне уже девяносто шесть лет, представляешь?
Вахит промолчал. Он не представлял.
— И умру я здесь одна. Ты, Вахитка, заходи к моим кошечкам, ладно? Они же тут совсем одни останутся. Заботиться будет некому, — Анна осторожно гладит белоснежную кошку, свернувшуюся в клубок у нее на коленях, по брюшку, и продолжает, — И себя береги, сынок. Ты очень добрый мальчик. Очень хороший. Может, еще проживешь свою долгую и счастливую.
Вахит вздыхает в неуверенном кивке. Баба Нюра была мудрой и начитанной женщиной. Она любила цитировать классиков на непонятных языках и читала книги по немецкой философии — он часто видел их у нее на полках. Анна тихо смеется, и ее рот, укрытый завесой тяжелых морщин-веток, изгибается в кривой, беззубой улыбке.
А потом, когда Вахит приходит к ней в конце недели, дверь ему открывает хмурый мужчина, на вид лет тридцати.
— Померла она. Уходи.
— Как? — Вахит поднимает взгляд на черноволосого незнакомца, — Уже?
— Говорю, померла, — Каждое слово мужчины впечатывается в черепную коробку Вахита ржавым гвоздем. Он выглядел очень устало, и смотрел на Вахита с ярым раздражением, — Че ты тут забыл?
Вахит молчит. Он разглядывает испещренную трещинами стену, и сжимает в руке режущие полиэтиленовые ручки пакета — молоко, колбаса и кошачий корм гнездятся внутри легким грузом. Опомнился он только тогда, когда мужчина начал закрывать дверь.
— Простите, вот, — Вахит протягивает незнакомцу пакет, — Это для кошек…
Внук бабы Нюры разгневанно вырывает подачку из рук Вахита и хлопает дверью. Хлопок отдается внутри падением чего-то тяжелого.
Тоска наваливается на Вахита тяжелой бетонной плиткой. Возвращаясь домой, он глядит под ноги — иссыхающий под гнетом марта асфальт отпечатывается в его памяти старушечьими глазами. Он думал, что если баба Нюра умрет, он успеет к этому хотя-бы подготовиться.
***
Следующая их встреча с Валерой состоялась в продуктовом магазине — Вахит озабоченно глядел на полку с кошачьим кормом. Осознавать то, что больше он не купит отсюда ничего, было сродни принятию ножа в печень. Валера настигает его со спины шумной лавиной.
— Вахит! Ты почему лысый? — Это заставляет Вахита захихикать, разрываясь от противоречий, — Ниче смешного! Ты теперь, что ли, сфинкс?
После смерти бабы Нюры у Вахита посыпались волосы. Он не спал и почти не ел, и такая реакция организма была вполне ожидаемой. Без толики жалости он сбрил свои волосы в тот же день, в который обнаружил их выпадение. Это напоминало ему о старых друзьях — коты старушки всюду оставляли мягкую шерсть, линяя независимо от времен года. Глядя на россыпь светлых волос в ванной комнате, он чувствовал вину.
— Да надоело. Не нравятся.
— Очень зря! — Валера заулыбался, — А корм кому берешь?
— Вообще-то никому… Случайно зашел.
— Понятно. А ты свободен? — Валера хихикал, кажется, забыв о минутной печали по сбритым волосам Вахита.
— Теперь да, — Вахит несмело улыбается, — А что?
И тогда Валера хитро улыбается одними губами, разворачиваясь и покидая одинокий раздел кошачьих и собачьих приблуд, оставляя Вахита в легком недоумении.
***
Точно сказать, в какой момент времени они с Валерой сблизились, Вахит не мог. Валера как-то случайно появился в его жизни, полностью заполнив собой все пространство глухой коробки-грудной клетки, проникнув внутрь гниловатого организма Вахита и переставив все так, как нужно ему. Он по свойски забрался в его сердце и голову, неловко теснясь с бесконечным потоком мыслей и чувств. И хотя Вахит старательно спихивал все на обычную обаятельность Валеры, он раз за разом улыбался каждой их случайной встрече, ластясь к Валере, как ластилась к его щиколоткам облезлая, грязная кошка, живущая в сыром подвале.
Он доверил Валере всего себя, рассказал про проем между пятиэтажек и про бабу Нюру — про то, как она растила его, как собственного внука, и оставила после себя огромный след. Валера спросил, навещает ли Вахит ее кошек. Вахит признался, что ее настоящий внук выбросил их.
Это было на следующий день после того, как Вахит узнал о печальном известии. Он нетерпеливо потыкал в звонок, подергал ручку и хотел уже было закричать, когда хмурый мужчина снова открыл ему дверь.
— Опять ты.
— Я к кошкам. Можно? — Вахит несмело переминался с ноги на ногу. При виде хмурого внука старушки сердце словно уходило в пятки, и вся былая смелость быстро улетучивалась.
— Мы их в приют отдали. Нет никаких кошек больше, — И дверь глухо захлопнулась.
Вахит старался оправдать мужчину. Он говорил, что внук бабы Нюры — человек сложной судьбы, наверняка переживший что-то плохое, что-то, что повлияло на его поведение и сделало его грубым и хмурым. Валера говорил, что он — бессердечный мудак, хотевший заполучить бабушкино наследство.
***
Когда Валера снова встретился с ним, было уже затемно, и деревья раскинулись вокруг полуголыми ветвями. По небу растекался темно-сизый синяк, как на исколотой иглой от капельницы бледной руке. Вахит сидел, сгорбившись, у старого, гнилого дуба, а рядом с ним, бок о бок, сидел Валера, тиская уже знакомую ему пятнистую кошку — они назвали ее Суетой, и вместе подкармливали, отыскивая под деревьями или между домов.
— Ты, Ваха, очень добрый, — Признается Валера, откидывая голову на шершавую поверхность ствола, — Тебе говорили?
— Говорили. Баба Нюра, — Вахит смотрит на сырое небо. Проколы звезд смотрят на него в ответ, не смыкая слепых глаз.
— Ну вот. Ты хороший, Вахит, — Валера улыбается: Вахит может различить это, даже не смотря на него, — Даже не смотря на то, что ты вампир.
— Дампир, — Несколько раздраженно поправляет его Вахит, — Это разное.
— Да без разницы… — Валера хмыкает, почесывая пятнистый кошачий бок, — Как ты думаешь, дампиры умеют любить?
— Умеют, — Лицо Вахита распаляется в доверительной улыбке, и он внимательно разглядывает Валерин профиль, — Я же тебя люблю.
Валера улыбается, ничего не сказав. Вахит решает не думать о том, что значит эта его улыбка, и безмолвно кладет голову на чужое плечо. Прикрывая глаза, он думает, что сейчас они больше похожи на котов, чем Суета, мурчащая на руках у Валеры.
Вахит не знал, кого точно мог охарактеризовать, как счастливого человека. Ему думалось, что этот образ должен выстраиваться еще с детства, а в детстве он был слишком глуп, чтобы думать о таком. Однако сейчас, под дубом, один счастливый человек из тысячи представлялся отчетливо. Настолько, насколько Вахиту позволяло его обостренное зрение. Угольно-черный силуэт счастливого человека маячил на соседнем берегу устья, формируясь из двойного несчастья. И Вахиту кажется, что этот силуэт ему до боли знаком и изучен.
Тихий вечер накрывает их своим полотном, когда Валера неуклюже тыкается губами в межбровье Вахита — подобно кошкам, мурчащих у тощих Вахитовских ног.
